Малая Церковь

1948-1963 Киев

 

Церковная жизнь в эпоху заката Сталинской империи. Поиск владыкой новых форм церковной жизни и проповеди в атеистическом обществе.

По своему характеру, епископ Варнава тяготел к консерватизму, любил порядок, пунктуальность, ценил верность данному слову. У нас принято опаздывать, говорил он, и не дорожить временем другого. Краеугольным камнем внутреннего бытия российского православного человека дореволюционной эпохи с ее неизменной монументальностью и неспешностью было следование Традиции, в которой нельзя изменять то, что установлено святыми отцами. С раннего возраста Николай Беляев естественно и органично рос традиционалистом. Точное исполнение канонов, однако, было связано для него с их творческим раскрытием и углублением, когда сквозь призму общих правил обретается правда о сокровенной жизни души. Узкая тропа азбучных истин выводит к Смыслу, за частоколом букв разворачивается бесконечное пространство Слова. Но чем дальше он продвигался по пути подвижничества, тем острее видел парадоксальную связь между жестом (буквой) и содержанием (идеей). Поступок может быть самым неожиданным по форме, но при этом строго и точно отражать догматическую истину. Сплошь и рядом внешнее следование догматическим предписаниям выхолащивает жизнь и приводит к умиранию духа.

Пожалуй, впервые он болезненно столкнулся с этим явлением во время пребывания на епископской кафедре. Вчера еще сын рабочего, о. Варнава, благодаря историческому катаклизму, в молодом возрасте стал одним из “князей Церкви”. Это сделалось возможным только из-за натиска революционной бури, когда на Поместном Соборе 1917-1918 годов, ввиду приближавшихся роковых событий, грозивших сокрушить все церковные институты, решили увеличить и омолодить кадровый состав епископата. (Что в условиях того времени неминуемо означало избрание на крестный путь.)

 

Что ждало российскую молодежь, вставшую на путь церковного служения в начале века, если бы по каким-то причинам революция не состоялась? Исторические факты свидетельствуют о том, что молодые энтузиасты Православия стояли на позициях державнических, видя в идеологическом обслуживании государственных задач свое важнейшее признание. И такого рода сотрудничество Церкви и Царства представлялось им чуть ли не единственной панацеей от болезней “развращенного века. В массе проповедей, которые священнослужители обращали к пастве, в настроениях, разлитых на страницах их писаний, дошедших до нас, с очевидностью обнаруживается их готовность стать руководителями российского общества, не только духовными, но и идейно-политическими. Они знали, как современному человеку жить, куда идти, как вести себя перед лицом множества болезненных проблем: от мелких житейских до неразрешимых “вечных”.

Эти молодые люди в рясах были настроены на выполнение ответственной работы, это были сторонники идеи создания нового православного царства, идеи, понятой ими как всемирно-историческая задача, стоящая перед Русской Церковью. Но, как и все идеологи, они неотвратимо вступали на путь, внешний по отношению к евангельской правде. На этом пути Церковь ждало внутреннее поражение и обессиливание, как везде, где духовное начало сливается с государственным заданием. Идя в данном направлении, искренняя церковная молодежь с легкостью перерождалась, превращаясь во властолюбивых чиновников и иссохших догматиков. Роковой выбор — с кесарем ты или со Христом — новым православным поколениям пришлось бы тогда делать в условиях заведомо проигрышных, потому что это был бы выбор людей, облеченных земной властью и силой.

Только пройдя через страдания и добровольное умаление, церковные деятели предреволюционной эпохи могли очиститься от соблазнов власти, гордых мечтаний по поводу своей избранности, схоластических маниловских утопий. Казалось, сама судьба толкала молодого епископа к уничижению.

 

Еще будучи иеромонахом, Варнава жаждал хиротонии, чтоб с помощью благодати епископства врачевать и просвещать народ. Но вскоре он осознал непреложный факт

 

действительности: пребывать на кафедре можно только с согласия мирских властей, требовавших от священнослужителей исполнения советских законов, направленных на разрушение Церкви.

Хуже всего, что роль “государева ока” над духовенством осуществлял сам правящий архиепископ Евдоким. Высшая церковная власть, осведомленная о его настоящем моральном облике и финансовой нечистоплотности, не наложила на него запрета, надеясь на умение бывшего руководителя североамериканской епархии налаживать отношения с государственными чиновниками. Так, вполне канонично, если оценивать с формальных позиций (а по сути с нарушением канонической правды), начиналось обновленчество — одна из губительных внутрицерковных неправд XX века, заключавшаяся не в изменении догматов, а в служении от имени Христа “коллективному антихристу” — богоборческому государству.

В этой истории епископ Варнава столкнулся с косной структурой церковно-административного управления, когда подлинность церковной жизни измеряется буквой формальных отношений, а не их внутренней прочностью и содержанием. “Все можно оправдать канонами”, — с горечью говорил он в конце жизни.

У него имелась возможность отделиться от Евдокима, но и тогда он должен был бы вступить в переговоры с советской властью (которую всегда представляло ГПУ), испрашивая у нее разрешение на существование новой епархиальной группы. Это было бы погружением в стихию политики и отрывом от духовной действительности. (Бесплодные переговоры многих других иерархов привели к одному результату: Церковь к концу тридцатых годов лежала в руинах.)

Владыка понимал (и это понимание пришло через падение — подпись под обращением обновленцев — и последующее покаяние): на Церковь движется ураган ненависти такой силы, что все внешнее обречено на разрушение. (В русской революции распадались основания церковной организации не только поместной Церкви, но и Вселенской, заложенные в начале Константиновского периода ее истории, когда христианство получило в Римской империи ранг государственной религии.)

Уходя с кафедры, он сделал попытку через личный по-

 

двиг затворничества и пустынничества, через самоуничижение в юродстве организовать церковную жизнь на аскетических началах, что могло осуществиться лишь среди малого стада религиозных энтузиастов. Теоретически он всегда чувствовал себя представителем Вселенской Церкви, но конкретно она воплощалась для него отныне в небольшой группе людей, соединенных православной верой и жизнью во Христе. Все в этой малой Церкви должно основываться на личной свободе и ответственности, каждый шаг ее членов должен быть выношен в сердце, вымолен. Тогда медленно будет созидаться надежное строение.

Его выбор нельзя назвать уходом из истории, напротив, это творческий поиск новых форм религиозно организованной действительности в условиях агрессивного и богоборчески настроенного общества. Владыка стремился к одной цели: в условиях земного ада жить по любви ко Христу.

На этом пути его ждали жестокие удары — мученическая гибель одних учеников, срывы других. В предельно тяжких исторических обстоятельствах среди нескольких людей, соединенных верой в Распятого и Воскресшего, осуществлялся опыт христианского общежития, положительного церковного строительства, которого так не хватало в миллионах семей, в трудовых коллективах и ячейках.

А за стенами дома страна сооружала соцлагерь, партийные писатели-холуи прославляли стахановцев, ударный труд, фантастические трудовые подвиги, жертву во имя общего дела. Это горение строителей нового, -”справедливого” и “счастливого”, мира старательно пропагандировалось на страницах газет, на подмостках советского псевдоискусства. Пусть реальность не соответствовала представляемому, но коммунистический энтузиазм являлся пародией того воодушевления, которое владело древней Церковью. Вожди с семинарским образованием (у кого неоконченным, а у кого и полным) понимали, какая сила таится в вере, которая может горы свернуть. Тогда как у многих христиан она замутилась, ослабела, зашаталась... Дядя Коля говорил Вере:

— Тебя на Страшном Суде будут по комсомольцам судить. Посмотри, сколько у них энергии в отношении своих дел! У нас в отношении Бога такой энергии нет!

 

Превращение в юрода не означало отказа от епископства. Старец Алексей Зосимовский, благословляя своего вое-

 

питанника на юродство, подчеркивал, что тот — архиерей (и сам относился к нему соответствующе).

С 1918 года о. Варнава хранил и пронес через все перипетии судьбы антиминс, освященный его другом, епископом Лаврентием (Князевым). Это является косвенным свидетельством того, что владыка Варнава совершал литургию после ухода с кафедры. Прямых же подтверждений этому нет. В апреле 1926 года, на четвертый день Пасхи, блаженная Мария Ивановна спрашивала Валентину: с кем Варнава служит «в своей церкви» вечерню и заутреню? Выяснилось, что с одной Валентиной, которая была за псаломщика⁶⁵². Приносил ли он в этот период Бескровную Жертву, неизвестно. До отъезда в Среднюю Азию его духовные дети активно участвовали в местной епархиальной жизни и общались с правящим архиереем, митрополитом Сергием (Страгородским); поэтому можно предположить, что владыка в доме на Сенной площади литургии не служил. Представляется более вероятным, что он использовал по назначению антиминс, освященный новомучеником, в годы своего подпольного московского бытия (1930-1933).

После освобождения из лагеря владыка много думал о возможности устройства тайных богослужений и, более того, систематического религиозного окормления будущей паствы. Сохранилась его краткая запись о том, каким образом священнику в условиях советских гонений и тотальной слежки посещать дома своих чад для совершения необходимых треб. Заметка носит характерное название: “Рго domo sua”, “О своих делах”, и помечена двадцать шестым ноября тысяча девятьсот сорок шестого года, « Молебен при визитации можно служить речитативом, — пишет владыка, — как в Лавре у преп. Сергия служили ночной, чтобы пением не привлекать внимания соседей. В чемодане должны быть две перемены одежды: ...хитон и ряса (любая: шерстяная, шелковая). Приход — в светском костюме».⁶⁵³

И в Томске, и в Киеве епископ по ночам, облачившись в епитрахиль и поручи, служил молебны Божией Матери с водосвятием, а также панихиды. На Крещение освящал ведро воды. На Пасху служил заутреню, святил куличи (Вера тихо пела пасхальный канон, владыка медленно ходил по комнате с кадилом, благоухал ладан).

 

Зина Петруневич поддерживала обширные знакомства, и из Сибири ей постоянно присылали записки для поминания о здравии и за упокой. Она регулярно составляла список из имен людей, о которых просили молиться, и против каждого имени проставляла сумму, присланную ее корреспондентами, а владыка так же регулярно рвал список на мелкие кусочки.

—     Ты думаешь, — спрашивал, — что если кто больше дал, то я буду больше молиться?

Но в послелагерное время литургию он не служил, «чтоб не дразнить бесов».

—     Надо сидеть тихо.

Это было важнейшим условием выживания и сохранения рукописей. Евхаристия — пасхальный дар, сообщающий жизни высший смысл. Она — единственное утешение в печальной земной юдоли. Во время страшного народного падения и горя все в твоем устроении, внешнем и внутреннем, должно соответствовать трагическому содержанию происходящих событий: нужно жить покаянно и не предаваться радостям, пусть и духовным.

—     Сейчас время великой скорби для Церкви, — говорил епископ и “даже не разрешал дома зажигать лампаду перед иконой, считая это духовным утешением, которого недолжно быть в подобные скорбные дни”.⁶⁵⁴

Опыт переживания литургии столь сильно захватывает человека, что он, поставленный в тяжкие исторические обстоятельства, как ни странно, перестает порой отдавать себе отчет в их серьезности, когда опасность происходящего отходит на второй план и перестает различаться. (Совершение литургии в катакомбах может себе позволить, на наш взгляд, лишь сильная, спаянная церковная община, дерзновенно идущая навстречу испытаниям.)

Епископ Варнава был пустынником и жил в эпоху, сверх краев наполненную апокалиптическими событиями. На его глазах стройное церковное здание, создававшееся тысячелетие, превратилось в груды развалин. Но разорители на этом не остановились, сосредоточив свои усилия на “внутреннем фронте», на уничтожении самой идеи церковности. В советской действительности были не только запрещены все виды христианской проповеди и миссии в мире, преследовалось христианское поведение, даже отдаленный намек на связь человека с религией, связь, выражавшуюся в приверженности к традиции, беспощадно вытравлялся из

 

жизни (за ношение нательного крестика могли выгнать с работы и т. п. Типичная история: правоверные советские родители, обнаружив у своего ребенка интерес к вере, заявляли: лучше бы ты пил, чем Богу молился).

Революционный переворот заставил миллионы номинальных членов Церкви покинуть ее ограду. Мало кто хотел нести крест страданий ради спасительного блага веры Христовой. Уже в начале двадцатых годов Церковь полностью лишилась какого бы то ни было влияния на общество. В этих условиях важнейшей задачей становилось отыскание тех путей, на которых христианин мог развивать церковную по существу деятельность, не будучи сразу при этом “изобличенным” и уничтоженным физически. После неудачной попытки удалиться в Среднюю Азию и устроить там подпольный монастырь, после испытаний лагерным адом, епископ Варнава начинает пустынножительствовать прямо у пасти дракона, в закоулках безбожной Системы. «Можно уходить от соблазна, гонений, давлений, — размышлял он, — и прочих обстоятельств, стесняющих твою добрую волю к подвигу, в "культурные местности" и жить в них, как в пустыне...»⁶⁵⁵ Нищета и внешняя убогость, социальная уничиженность и тихое юродствование — вот стены, за которыми он создал-таки свой не видимый глазу монастырь. "Маленький человек" — образ существования, за которым укрылись дядя Коля и его духовные дети. Незаметные, безобидные граждане, чьи поступки, однако, определялись свободным выбором верующего сердца.

В те же годы формировался другой путь, путь новой, “официальной”, церковности. Создавал его заслуженный чекист Тучков, а главным исполнителем в конце концов стал митрополит Сергий (Страгородский). В центре внимания историков, описывающих судьбы Российской Церкви в XX столетии, в основном, находится линия ее развития, связанная с именем этого первого «сталичского» Патриарха, с появлением на свет его «Декларации» о лояльности советскому режиму, история со вступлением его в права Местоблюстителя и тому подобные события. Необходимо, конечно, создать точную в научном отношении картину эволюции высшего церковного управления за годы коммунистической власти. Все же главное содержание церковной жизни тех грозных десятилетий заключалось в поведении верующих, в их преданности Христу

 

среди моря предательств и малодушия. За поступок, продиктованный евангельскими заповедями, “маленький человек» оказывался на Лобном месте. В такую эпоху пастырь добрый должен пройти свой путь страданий вместе с верными овцами, а не выбирать для себя особого привилегированного положения. В этом состоят и пастырская любовь, и пастырская мудрость. Поэтому те миряне и священнослужители, которые пошли на крест и испили чашу испытаний до дна, заложили победу Православия в будущем.

Вопросы земного устроения Церкви были в значительной степени отданы иерархией на откуп светской власти еще в синодальную эпоху и окончательно проиграны в пришедшем на смену Империи революционном государстве нового типа. Но в то время, когда безбожие видимым образом торжествовало и царствовало над массами, организованными в бездушный коллектив, направляемый Партией в сторону, прямо противоположную евангельским идеалам, — в этот же момент христианство «маленьких людей», «домашних!» церквей, христианство «частное», опирающееся на личный выбор, духовно торжествовало, ибо мир его не только не смог победить, но был им изнутри преображен. Среди гонимого стада находились и епископы, и священники, не покинувшие народ в час грозных испытаний.

Верующие были гонимы коммунистической властью независимо от того, посещали ли они храмы, подчинявшиеся митрополиту Сергию, или принадлежали к «не поминающим» последнего. Преследовался Христос, а потому и все те, кто на деле следовал за Ним. Православная Церковь мучительно искала путей служения на земле Тому, Кого вновь распинала людская злоба — на этот раз в России.

Сейчас, после отступления коммунизма, важно воссоздать картину тогдашней жизни, не внося в описание политиканства и идеологической схоластики, продиктованной невежеством. Среди нынешних «ревнителей», не удосужившихся потратить силы на кропотливый труд по уяснению деталей происшедшей трагедии, появилась особого рода доблесть: изыскание «врагов Церкви» среди тех, кто отдал за нее жизнь, но не выдержал «идейно чистой линии». Так, кидают камни в тех, кто в тоталитарной стране, в условиях жесточайших преследований творчески отстаивал достоинство христианина, свободу личности, но, оказывается, не поминал митрополита Сергия.

 

Напомним главное. В советские десятилетия верующие были окружены враждебным, дышащим ненавистью миром и повсеместно — стукачами, предателями, желавшими заработать на жизни невинных лишнюю пайку благ. “Непоминавшие” — были в первую очередь на заметке у органов, потому что не сотрудничали с режимом. Но и “поминавшие”, желая честно служить Богу, сталкивались с теми же проблемами. Одна страна, одна история, разные дороги...

В мае 1944 года владыка прочитал в томском “Красном Знаменит обращение нового Местоблюстителя Патриаршего Престола к Сталину: “Нашу православную церковь внезапно постигло тяжелое испытание: скончался патриарх Сергий... Вам хорошо известно, с какой мудростью он нес это трудное послушание... его патриотизм... А нам... близко известно и его чувство самой искренней любви к Вам и преданности Вам, как мудрому, богопоставленному вождю (это его постоянное выражение) народов нашего Великого Союза...”⁶⁵⁶

В храмах, открытых по приказу Сталина в войну, епископ Варнава служить не желал, чтобы не нарушить внутреннего мира; он скорбел о плененном состоянии современной Церкви, но признавал благодатность ее таинств. Позиция его, как всегда, носила печать парадоксальности (читай юродства).

В Киеве дядя Коля посещал богослужения и всегда подчеркивал, как важна церковная молитва: «Дома для вас свобода, а в церкви надо учиться молиться по уставу»⁶⁵⁷. «Лучше всего помолиться в церкви, там мощи, святыня»⁶⁵⁸. Посылал Веру слушать в приходской церкви канон Андрея Критского, чтобы “дома не разбаловаться”. Но при этом подчеркивал: «Вера в Бога не имеет ничего общего с хождением в церковь. Можно не ходить в церковь и быть верующим и можно лоб в церкви разбить от поклонов и не иметь веры»⁶⁵⁹.

На Демиевке он жил в Вознесенском приходе и очень одобрял духовенство последнего за то, что оно по городу ходит в священническом одеянии (тогда диаконом там служил молодой о. Михаил Бойко) — «одевается безупречно, по старинке, и многие старые и даже средних лет батюшки в большинстве случаев волосы не стригут»⁶⁶⁰.

Но владыка ясно видел и все отрицательные стороны происходившего в церковной ограде: развращающее влия-

 

ние советской власти и страха перед насильниками. Он говорил об определенном типе современного духовенства, которое “попристраивалось:” около Церкви, думая только о материальных выгодах. (Впрочем, корни этого явления он усматривал задолго до Семнадцатого года.) Когда в 1958 году Л. С. Озерницкая намеревалась поступить в женский монастырь, владыка не благословил ее на это. Он предчувствовал надвигавшуюся волну гонений и считал, что поступающие в обители попадают под особо пристальное наблюдение со стороны МГБ. Интересно, что за некоторое время до этого схожую точку зрения высказал Ларисе Семеновне и знаменитый схимонах Киево-Печерской лавры Дамиан (в миру Дорофей Захарович Корнейчук, родился в 1863 году и в молодости состоял келейником при основателе Троицкого монастыря старце Ионе). Будучи простецом, он и высказался кратко: “Ты что, хочешь сексоткой стать? Ты там не уживешься”⁶⁶¹.

Озерницкая часто причащалась (конечно, не без ведома владыки) и удивлялась, почему этого не делает Зина Петруневич. А Зинаида Саввишна возмущалась «слепой», как она считала, ревностью Ларисы Семеновны к «официальной» Церкви. На это епископ как-то заметил: «Оставь ее. До твоих взглядов — ходить или не ходить в нынешние храмы — каждый должен дойти сам». И благословил перед смертью причаститься у священника из любого прихода. Вера, видя, как духовный отец переживает тяжкое положение Церкви, не спрашивала его прямо, почему он не причастит ее, но однажды владыка, как бы в ответ на ее мысли, сказал: «Считай, что ты недостойна по многим своим грехам».

Надо понять трагическое положение гонимых, болевших о чистоте церковных риз. Формальная сторона догматов не была изменена, но содержательная сторона церковной жизни раздваивалась. Да и как могло быть иначе, когда вся страна задыхалась от удавки, наброшенной сталинскими опричниками. “В последнее время даже пошли на показательное отношение к религии и дозволение открыть ряд церквей, — размышлял владыка. — Но сколько их? В Москве, после "сорока сороков", около десятка осталось, в некоторых областных центрах единицы, а в селах ни одной... Ведь нельзя же считать заигрывание с церковными деятелями за что-то серьезное, это просто политический маневр“⁶⁶². Отовсюду стекались в его затвор тревожные свидетельства.

 

Из “Записных книжек” еп. Варнавы. «В одном военном подразделении было собрание. (Так как теперь в каждой семье военные, то нечего удивляться, что из этого тайны не сделаешь. А в семье Зины военные все в больших чинах, заграничной службы и здешней.) На собрании кто-то задал вопрос докладчику:

—    Скажите, как это возможно попам давать такую свободу в руки? В церкви нельзя войти ни в Киеве, ни в Москве, ни у нас в колхозах, так много “в них” народу. Так и гидра контрреволюции опять через них поднимет голову, и уже поднимает.

—    Не беспокойтесь, товарищ, — ответил политрук. — Духовенство наше теперь проверенное... Никакой контрреволюционной пропаганды они не понесут. Да за ними и наблюдают. Наоборот, они поддерживают наши лозунги и идеи. Посмотрите, какую кампанию они сейчас ведут за "мир во всем мире", начиная с Патриарха и кончая простым рядовым священником, не хуже наших агитаторов. Так что не бойтесь, ничего не будет...”⁶⁶³

Страна боролась за “мир”, тогда как всюду на земном шаре вспыхивали локальные войны и шла ожесточенная идеологическая война, “холодная”. Была ли эта борьба стремлением к евангельским идеалам?

Декабрь 1952 года. “В Москве, в Колонном зале Дома Союзов происходит сейчас IV Всесоюзная Конференция сторонников мира. Патриарх Алексей сказал речь, которая напечатана в "Правде" (от 4 декабря, № 339). В сравнении с другими “речами”, конечно, скромная. Между прочим упомянул, как по его ("нашей") инициативе в мае этого года была созвана конференция всех Церквей и религий, объединенных в СССР в "борьбе за мир"... Но какой мир?

Для справки: "Мир Божий, который превыше всякого ума" (Флп. 4, 7), "Всяк мир у любящих закон Твой" (Пс. 118, 165), "Царство Божие не пища и питие, но праведность и мир" (Рим. 14, 17). Следовательно, где присутствуют первые, там отсутствуют вторые... Для христианина... есть единственный мир: в совести, в примирении своем за гробом... со Христом...” Но на конференции речь шла о том «мире», о котором «В Слове Божием говорится: возревновах... мир грешников зря (Пс. 72, 3). И он приводит пророка в негодование...»⁶⁶⁴

Служение этому ложному миру совершалось соответствующим образом: от лица Церкви, но методами не церков-

 

ными и более напоминающими пропагандистские акции КПСС. Монахиня Михаила, приехав из Москвы, “рассказывала, что митрополит Николай (Ярушевич) потерял свой престиж, когда стал ездить на сессии Совета Мира. Да и сам, так сказать, чудит. Однажды вышел на амвон и, вместо дьякона, начал провозглашать многолетие... Иосифу Виссарионовичу. Народ так и шарахнулся назад. Певчие растерялись...

Читал вчера в газетах, как он сейчас в Будапеште после заседания (на сессии так называемого "Всемирного Совета Мира") подошел "в сопровождении венгерского епископа и мусульманского священнослужителя в белом тюрбане" к группе ребят, просивших у делегатов автографы. Картина! Вы думаете, чем он стал оделять ребят — крестиками, иконками, какими-нибудь священно-религиозными реликвиями? Конечно, нет. "Он дарит ребятам на память крохотные голубые значки советской делегации с изображением белого голубя и четкой надписью на русском языке "Мир"" ("Литературная газета", 20. VI. 1953).

...Эмблема с "белым голубем" и словом "мир" — христианская, и, понятно, символы эти высоко богословские, но “использование” их в такой обстановке не только кощунственно, но даже и богохульно. Безбожники могут подумать, что это очень почетно и понравится христианам, но каким христианам?..»⁶⁶⁵

Богословие мирных конференций творилось где-то в недоступных для обывателя высоких кабинетах; впрочем, народ воспринимал неожиданное возвращение Церкви в советскую действительность по своему практическому и нехитрому разумению. И разумение это вылилось впоследствии в устойчивый взгляд на смысл происшедшего (с непременными, конечно, мифологическими красотами и преувеличениями).

К Петруневичам регулярно наведывался участковый милиционер для проверки паспортного режима. В июне 1953 года, когда из всех щелей Системы потянуло весенним ветерком перемен, он, изрядно выпив, зашел навеселе.

“Просил “выпить” еще, но они сказали, что сейчас пост и не могут предложить ему мясной закуски. В конце концов дали ему просто на "поллитра".

Рассказывал интересные вещи. Про свою семью, стариков, что они, конечно, люди религиозные, и сам он верующий.

 

Да теперь и Церковь в большом почете и, говорят, обслуживается "нами". Есть особые кадры в нашем министерстве, которые охраняют патриарха, архиереев, духовенство. Они состоят на особом бюджете.

Патриарх ваш — член правительства. Он участвует в заседаниях и — кажется, добавил — депутат Верховного Совета. Участвует в мероприятиях государственных.

Среди священников есть наши агенты. Во время немецкой оккупации в особенности это было. Лица не посвященные, ничем не связанные с клиром, коммунисты — назначались на приход и служили по особому заданию. Да и теперь так»⁶⁶⁶.

Зина была опытной медицинской сестрой, и клирики из Экзархии попросили ее осуществлять медицинское наблюдение за митрополитом Иоанном (Соколовым; он был прикреплен к ЦЛК, но его предшественник по кафедре умер от небрежности правительственных врачей, что и заставило теперь экзарха искать верующего медицинского работника)⁶⁶⁷. Благодаря этому, Зинаида Саввишна знала многое о внутреннем положении в митрополии. Причем иные подробности (из тех, что “не для печати”) часто рассказывал ей сам митрополит, неизменно присовокупляя к ним просьбу: “Только это между нами...” “Ну, конечно, — успокаивала Зина, делая в уме необходимую оговорку: “За исключением дяди Коли” (владыка шутливо называл эту ее маленькую хитрость “мысленной оговоркой иезуитов, reservatio mentalis”).

Как-то митрополит Иоанн сказал (началась уже «оттепель»):

— Патриарх Алексей просит у меня тридцать монахинь. Дело в том, что в Горней (около самого Иерусалима) сейчас монастыря как такового нет. Одни пустые здания. И они разрушаются.

«Местная власть, — записывал дядя Коля, — обратилась к большевикам, чтобы они прислали монахинь, иначе помещения снесут и участок займут под другое. Обратились (очевидно, наши) к Патриарху Алексею.

—  Но у меня, — говорит, — нет монахинь, ни одной.

Что же, неужели во всей России нет? Или в Московской области?

А у митрополита Иоанна тоже туго в этом отношении.

—  Некоторых наметил я, но никто не хочет ехать. Это не

 

послушницы, а ослушницы. Даже мои домашние келейницы. Два месяца каждый день добиваюсь, чтобы мне поставили графин с водой в комнату, и не могу добиться. Нечем горло промочить...

— Да, кто не хочет, того посылают, — заметила Зина, — а кто с радостью бы поехал, тому нельзя...

— Это вы про тех, что на курорте были? Да кто теперь не был…»

«Думаю, — добавлял от себя дядя Коля, — нет ли тут какой каверзы. Не хотят ли большевики послать туда агентов-агитаторов? Лучше монахинь, скажут, для такого дела не найдешь. Теперь ведь мода, что ли, на духовенство пошла, как на эмиссаров нашего правительства»⁶⁶⁸.

Горше всего слышать о тех, кто в полной безвестности страдал за веру в заточении, в дальних северных краях и на каторжных работах, — о них не возносились молитвы в храмах, их словно навсегда вычеркнули из жизни, как и из церковных диптихов. Дух мира сего, глухого к человеческим мучениям и равнодушного в своей самодостаточности, торжествовал и там, где этому торжеству, казалось бы, нет места. Зина попала на прием в Экзархате и услышала рассказ приезжего иеромонаха.

“Приехал он с Северного Урала. Был осужден на десять лет. Теперь его отпустили (он монах Ионинского монастыря)⁶⁶⁹, дали паспорт (конечно, с отметкой) и взяли подписку, что, если он разгласит то, что видел, — получит пять лет. А видел он много.

Приехал он из города Ивдель. Это к северу от Свердловска. В этом городе простых жителей нет, все ссыльные. Но бесконвойные. А вот к северу, сто верст лесом, там начинаются лагеря, множество. (Протоиерей Савва — на семидесятом квартале. Что это за термин, не знаю, но цифра внушительная.) По его словам, на сотни верст, чуть ли не до Нарьян-Мара или Карского моря. Впереди этих лагерей — страшный кордон. На нем три тысячи человек, целый полк охраны. Никого не пропускают, как, по Евангелию, об аде сказано: "...так что хотящие перейти отсюда к вам не могут, также и оттуда к нам не переходят" — "утверждена великая пропасть" (Лк. 16, 26). Но ее не переходят, а обходят тайными тропинками.

Изоляция полная. Так, например, они не знали даже, что война была. И только после войны, когда прислали к

 

ним еще пополнение, они узнали о ней. В это время у них было особенно голодно. А в общем, как и у нас, когда я был в алтайском лагере: соленая рыба, "тюлька" знаменитая, восемьсот граммов хлеба — работаешь или не работаешь. У каждого — постель, подушка, тюфяк, одеяло, постельное белье. Протоиерей Савва делает ложки деревянные и бельевые защепки. Он постеснялся сказать при его матушке: стал “о. Савва” стар, трясется (на нервной почве), сидит уже двадцать два года, а теперь навечно.

В этих лагерях собрано так называемое "тихоновское" духовенство, которое, действительно, Алексея не признает и других об этом поучает, и разные "бывшие" люди, имевшие связь с заграницей, и прочие. Много они молятся, вычитывают службы и друг с другом не разговаривают. Хотя публика как будто однородная, однако боятся тайных предателей. Ни писем, ни записок передать нельзя. Если получаются случайные связи, то передатчики заучивают наизусть текст полученных ими писем. Как именно это делается, то есть как доводят до сведения того или другого лица, опускаю. Есть там подвижники, прозорливцы (еще бы при такой жизни не быть). Но не нужно забывать, что люди в древние монастыри шли добровольно и на худшее, чем это. Сейчас — "заключение", а у них назывался "затвор". А условия жизни первых насельников Киево-Печерской лавры, преподобного Сергия и других разве такие были?

Кто хочет, может не только этим утешаться, но и смиряться, почитая, что он пришел в "покой" (ср. выражение святых отцов-пустынников).

Вот еще ужасающая подробность. Как-то вызывают по одиночке их в НКВД. Предлагают сесть. Пододвигают тарелку: на ней колбаса, яблоки, печенье (ср. в житиях).

Начинается разговор.

Оказывается, от лица Алексея предлагается бумажка — заявление, которое надо подать на его имя. В нем говорится, что такой-то, добровольно завербованный на лесные работы (это люди-то, сидевшие десятки лет в заключении, в тюрьмах и лагерях, и "ни за что", как сами большевики всегда выражаются за границей, когда их там тоже судят и сажают "только за то, что они не согласны с мнением правительства, или что они по убеждению коммунисты, или за то даже, что желают своей родине свободы, мира и так далее"!), хочет теперь возвратиться на родину и просит хо-

 

датайства об этом Патриархии (чего же ходатайствовать, когда добровольно нанялся?!). Ну, конечно, надо признать Алексея как законного Патриарха.

Можно понять обиду, оскорбленное и поруганное чувство этих людей. И кто же предлагает? Ведь власти собственно — даже если бы и они были главными в этом деле — здесь ни при чем. Возмущают не они, а поведение Патриарха. Вот против кого возгорается негодование. И, понятно, никто не подписался!»⁶⁷⁰.

В стране после смерти усатого отца народов начались неспешные перемены, медленно приотворилась заржавевшая дверь в глухой стене коммунистического рая, и в образовавшееся отверстие потянулись на “свободу” вереницы узников лагерей, свидетелей потустороннего советского “счастья”. Однако для верующих послабление кончилось быстрее, чем для прочего населения, и вдогонку уже подымалась волна новых утеснений.

В конце весны 1954 года чекисты вплотную заинтересовались Зиной Петруневич, слишком многим она помогала, собирая нищих у своего дома. Госбезопасность обладала своеобразным мистическим чутьем ко всему идейно чуждому и не могла пройти мимо факта частной благотворительности, покушавшейся на устои государственного строя. «Как бесы, по учению церковному, записывают каждый наш помысл, греховное слово, — иронизировал владыка, — так и здесь (и думаю я, что источник один и учители те же) каждый обрывок фразы записывают, каждый телефонный разговор»⁶⁷¹. (Судя по характеру допросов, можно предположить, что через Петруневич хотели прощупать, не затеял ли дядя Коля, воспользовавшись минутной растерянностью советской власти, какого-нибудь неподконтрольного «моления», то бишь «организации».)

“Недели две-три тому назад Зину позвали по доносу к ответу. Показали копии с ее переписки за три года. Целую пачку. Но так как ничего в ней не было, то и придраться не к чему было. Следователь, красивый молодой человек, позвал ее к "генералу". Тот рыжий, толстый, с наманикюренными руками и окрашенными в красное (!) ногтями. Тоже ничего не смог серьезного предъявить и отпустил ее.

Но следователь обязал ее приходить, так сказать, на "свидание" к воротам стадиона каждый четверг к известному часу. Здесь продолжал у нее выпытывать разные вещи

 

про духовенство. Это, конечно, составляет для нее большое мучение.

И вот, когда она в последний раз пошла, повесивши на грудь иконку Пресвятой Богородицы "Подательница ума" (так кажется), а больная мать (сейчас еле дышит) с сестрой стали читать акафист, вдруг мать видит, что Зина стоит, прислонившись спиной к воротам стадиона, а к ней со стороны подходит гепеушник. (Зина потом рассказала, что это в точности так было, как она стояла и с какой стороны он подходил.) И на левом плече у него сидит бесенок, легкой эфирной формы (или такого состава что ли). А за ней стоит ангел во весь рост и защищает Зину своим крылом от гепеушника и беса.

Зина рассказывала, что следователь крайне путался и смущался в разговоре с нею и строить систему допроса совершенно был не в силах, хотя и она сама часто хваталась через платье за иконку и молилась о том, чтобы ей разумнее отвечать”⁶⁷².

Как-то в помещении Экзархии к Зине подошла старшая келейница митрополита монахиня Варвара и стала показывать ей альбом с фотографиями русских архиереев за последние полвека. «Мы знаем, — сказала она, — что в Московской духовной академии двое студентов, Варфоломей и Варнава, были пострижены под одной мантией. Известно, что Варфоломей расстрелян, а вот что стало с Варнавой?» — закончила монахиня, вопросительно глядя на Зину⁶⁷³.

Чекистские бездельники пытались соорудить антисоветскую церковную организацию и рапортовать партийному начальству о том, что рано еще советской власти проявлять гуманность, надо крепить родные «органы». Жила в Киеве (на Татарке — на противоположном Демиевке конце города) еще одна милосердная душа, Софья Лукинична Лукьянова, вдова расстрелянного за веру священника. Так же, как и Зина, пекла просфоры при храме и привечала бедных.

Дядя Коля писал: “Еще интересная подробность, как гонят Церковь и преследуют не за преступление, хотя бы и "политическое", а за добродетель христианскую.

Зину преследуют за "Авраамову" добродетель милосердия, за то, что она кормит нищих, от которых у их дверей и окон отбою нет (значит, тут может быть и подозрение, что кто-нибудь придет и из "врагов народа"). Так и просвирня

 

в Макарьевской церкви ("а вы знаете такую-то в церкви Макария?") принимает странников, даст ночлег убогим. Поит, кормит, одевает неимущих. (Следовательно, "непрописанных".) "У нас в городе их тьма, — говорит следователь, — они для нас хуже прописанных, за ними уследить нельзя"... (В церкви этой, между прочим, служит сын о. Михаила Едлинского, некогда уважаемого киевского протоиерея, подражавшего Иоанну Кронштадтскому.)

Вывод? Нельзя, следовательно, подвизаться, жить ради Христа и Евангелия. Ибо государство думает, что ты не ради добродетели милосердия собираешь вокруг себя людей (такого и принципа нет у безбожников), а просто создаешь "группировку" — преступление, караемое статьей 58 УК. И доказать обратное нельзя, потому что само евангельское учение, с точки зрения марксизма и ленинизма, контрреволюционно: оно зовет к небу, на небо, там полагает цель жизни человека, а большевизм-коммунизм здесь, на земле, ищет материальных благ, хочет земной рай построить, осуществление социализма видит в том, чтобы люди были только сыты, обуты, одеты, жили в прекрасных зданиях, каждый день вечером увеселялись... Удовлетворение эстетических запросов для них — уже "духовная жизнь"!

Для христианина же это — все равно что вонючее болото и помойка. Потому-то апостол Павел и сказал: "Все, хотящий благочестно жити о Христе Иисусе, гоними будут". Это закон. Верующему это известно раньше открытия действий со стороны его гонителей”⁶⁷⁴.

В январе 1953 года дядя Коля, проходя по улице, случайно услышал по радио звуки бодрого марша:

Пора

В путь дорогу,

В дорогу дальнюю,

Дальнюю идем⁶⁷⁵.

У владыки была твердая уверенность, что откроется возможность выезжать за границу и там удастся издать его книги. Уверенность эта, несмотря на беспросветную реальность, была столь сильна, что, предчувствуя наступление долгожданного часа, епископ, со своей стороны, старался занять правильную исходную позицию. Одно время он даже собирался послать Озерницкую на Западную Украину, подыскивать место для переезда туда.

 

— За границей будет издательство, а здесь останется база, — говорил епископ Вере («Вы уж оставьте меня на 6азе»,— просила она).

Такой вырисовывалась картина его будущего миссионерского дела. Но стала она осуществляться через тридцать лет после смерти подвижника (и хотя не на Западе, но за границей, которая отделила Украину от России). А осенью 1953 года Зина обратилась к киевскому юродивому Андрею, бродившему по городу в монашеской одежде с крестом на груди (был он из потомков купцов Морозовых, поступил в Киево-Печерскую лавру еще до ее первого закрытия, потом превратился в странника).

“3ина рассказала Андрею, не называя имени, что у нее есть такие знакомые, которым тяжело живется, хотят уехать, боятся... Он сказал (думал несколько... Видел ли он что?): "Вознесох избранного от людей Моих! Его Бог поставил перед Собою. Чего ему бояться?.. И куда ему ехать? Никуда не надо ехать“⁶⁷⁶.

Оставалось одно: строить на пустыре, в который безбожие превратило страну; попытаться передать свой опыт, зарисовки открывшихся ему горизонтов будущим молодым ревнителям православия. Многое хотелось продумать в деталях.

— Давай помечтаем, — говорил он Вере, — какой у нас будет монастырь. Ты помнишь, как в Сибири негде тебе было ночевать? Так вот, монастырь у нас будет бедный, пусть даже одни простые нары. Но у каждого — свой отдельный уголок, чтобы можно было уединиться. Надо, чтобы был в городе такой дом, где люди могли бы переночевать и утолить голод: пусть это будет самая простая пища, щи и каша. И еще нужна библиотека.

Он на клочках бумаги набрасывал план приюта для одиноких путников, ищущих правды в этом горьком мире, убежища для уставших, но еще ждущих Божьего зова, от которого горит сердце. В огромном городе двое людей, любящих Спасителя, решили отдать Ему свою жилплощадь. В целях экономии квадратных метров спальные места устраиваются в виде двухэтажных кроватей (прилагался чертеж), предметы обыденной обстановки могут в любой миг преобразиться, чтобы служить для сакральных целей.

— Какой сейчас может быть монастырь? Четыре-пять человек. Где двое или трое собраны во имя Мое, вот уже и Церковь.

 

Церковная жизнь будущего, считал епископ, должна “отличаться судебным характером, сухим, не без жестокости”, в ней не останется ничего духовного, даже у духовенства, что мы и видим уже теперь. Тогда же это превратится в массовое явление в сильнейшей и окончательной степени. И по причине умножения беззакония иссякнет любовь. Но мир не сможет жить без Христа, всячески стараясь переиначить на свой лад евангельские и церковные ценности. Для искренне верующего человека откроются новые возможности проповеди среди враждебно настроенного к религии общества. Нельзя говорить прямо о религии? Что ж, многих заинтересует взгляд христианина на культуру, на красоту, на семью («Если бы для первых разговоров и встреч с незнакомыми людьми в двадцатом веке ... была избрана нейтральная тема о "культуре", столь дорогой каждому интеллигенту, или о интересах, близких крестьянину, а не "глушить" их с первого слова не созданными для этого евангельскими текстами, то дело “церковной миссии” пошло бы более широко»)⁶⁷⁷. Благодать не оставит тех, кто будет дерзать. Терпение и смирение станут стеной, которую не преодолеет зло.

Вот как виделся ему из далекого 1952 года миссионер будущего.

“Я как-то намекнул в гостях у Александры Михайловны (мать 3. С. Петруневич. — Прим. П. П.) про “свое” юродство, но она захохотала мне в лицо: ишь-де, какой юродивый...

Я не юродивый, совершенно верно, в том смысле как это слово понимаю я сам. Но я хочу объяснить, что такое юродство о Христе, и объяснить научно, и считаю, что это возможно. И должно. Ведь подумать только — для верующего былых времен — научно! Да это же кощунство!..

Все мы, верующие, хорошо знакомые с житиями святых Вселенской и Русской Церквей, знаем, как одевались, как вели себя, что говорили прежние юродивые. Этот "тип" остался еще в памяти и сознании простого народа и настолько живуч, что нередко находит себе подражателей по внешности и теперь, хотя дух Василия, Максима, Иоанна Московских, Николая Кочанова и Федора Новгородских и множества других уже и пропал.

А теперь, с изменением политической и культурной мировой обстановки, к концу времен, подвижники и блаженные иным образом будут вести себя. На них можно

 

будет увидеть изящные модные ботинки или гетры, безукоризненно сшитый костюм, накрахмаленный воротничок и манжеты, галстух; они будут бриться, а не ходить взлохмаченными, или носить бородку а lа Генрих IV или эспаньолку...

Но существо юродства останется. Весь подвиг внутреннего самоумерщвления, отказ от окаянного ложного своего разума ветхого человека и восприятие нового, светлого, по образу Христову, вменение внешней премудрости и науки ни во что и восприятие божественного безумия (1 Кор. 1, 20; 3, 19). Ведь Сам Бог, юродством проповеди — греч.  безумной, — решил спасти мир.

Раньше юродивые были простецы и говорили обычной речью или, зашифрование, символичной. Юродивые XX века и дальнейшие будут употреблять научные термины и иностранные слова, воспользуются всем научным аппаратом современного самого утонченного восприятия культурного человека, но будут говорить так же в Духе, как и прежние святые, и так же презирать мир грешной цивилизации, как и они, ибо Дух Святой дышит, идеже хощет, как в Москве при Иоанне Грозном, при Василии Блаженном (и чрез него), так и при советской или еще какой власти, и глас Его слышиши, но не веси, откуду приходит и камо идет (Ин. 3,8)».⁶⁷⁸

Ольга Патрушева в письме (декабрь 1949 года) удивлялась, почему дядя Коля пишет книги и даже «романы», в которых на одной странице дорогие имена стоят рядом с именами извергов. Почему он не наладит отношения с «Алексеевым» (зашифрованный намек на Патриарха Алексея)? Тогда не надо будет и романы писать, тогда епископа вновь будет окружать церковное благолепие: пение, музыка, “красоты жизни”.

Она сравнивала себя и Веру. Вера, “при безупречной жизни”, настолько испортила себе нервы, что на теле выступают красные пятна, а глаза напряженные, печальные. Тогда как состояние Патрушевой, несмотря на трудности быта, можно назвать радостным, душевно здоровым. Праздники я провожу в духовном веселии, — писала она, — тогда как вы отмечаете их "только лишним куском к столу".

Она прикровенно призывала своего бывшего духовника “вернуться домой”, пусть там не убрано и грязно, “но все же это дом, без которого нельзя”.

 

Воронки продолжали подвозить все новые партии невинно осужденных к жерновам ГУЛАГа, в лагерях томились страдальцы за веру, но — открылись в войну храмы, и взгляд перестал замечать происходящее. Желаемое выдавалось за действительное. Хотелось мира и покоя.

Святой Ефрем Сирин (VII век) оставил епископскую кафедру, обнаружив, что паства не желает жить по слову Учителя. Решение подвижника не являлось бесповоротным: если бы жители города Ниневии вспомнили о покаянии, то он, несомненно, вернулся бы к ним.

Епископ Павел (VI век) ушел с кафедры «ради Бога» и в Антиохии устроился работать каменщиком на одной из городских строек (Антиохию восстанавливали после землетрясения). Обычный чернорабочий, в бедной одежде, изможденный. Богобоязненному градоначальнику свыше было открыто, что за работяга трудится у него в подчинении. И он способствовал избранию Павла на Антиохийскую кафедру⁶⁷⁹.

Любовь способна изменить окружающий мир, но только тогда, когда люди готовы потрудиться ради нее и смирить себя ради ее вечно нового содержания.

Представим: вот приходит дядя Коля к митрополиту Иоанну и заявляет о желании вернуться к священнослужению. Тот, как в случае с о. Гавриилом Вишневским, направит просителя к уполномоченному по делам РПЦ. То есть — в МГБ. А там скажут:

— Значит, ты нас за нос водил? Был больным, а теперь выздоровел? Подписывай бумагу о сотрудничестве.

И выбор предстоял простой: или на плаху, или в сексоты. «Значит, надо встать с вновь распинающими Сына Божия? — спрашивал владыка. — Соединиться с врагами Церкви и гонителями Христа и религии? И за это получать подачки и "пряники"? Когда Максиму Исповеднику говорили в тюрьме, что все Церкви сообщаются с монофелитами, то он отвечал: "Христос Спаситель наименовал Церковью правое и спасительное исповедание веры". И прибавил: "Если и вся вселенная начнет с патриархом причащаться, я не причащусь"».

Когда страх испепелил душу народа, когда зло всеобъемлющей стеной окружает со всех сторон, когда пытки, которые выдумали нелюди с голубыми петлицами, бесконечны и разнообразны, тогда «спасительное исповедание веры»

 

заключается не в догматах и не в канонах, а в верности и любви ко Христу.

Оставаясь в затворе, в безвестности, в глубинах полуподполья, епископ мог работать для общества, забывшего о Боге. Его волновала судьба тех, кому, в результате падения их отцов, выпало пребывать во мраке неведения. Но мрак этот мог превратиться в свет, если обратиться к ним на языке, им понятном. «Есть люди, — писал владыка на полях письма Патрушевой, упрекавшей его в писании романов, — которым "благочестивых" книг и "житий" не нужно. Они пугаются их, как ты "романов". А Христос сказал: "Идите наипаче к погибшим овцам дома Израилева, ибо не здоровые имеют нужду во враче, но больные” (Мф. 10,6; 9,12. - Прим. П. П.)⁶⁸⁰.

В древности Церковь отстаивала чистоту и неизменность своих догматов, для чего ее святые учители выводили четкие формулировки канонов, предназначенных к неуклонному исполнению. Теперь мы живем в XX веке, а не в IV, и слуги мира сего научились прикрываться чистотой канонов, своими делами и жизнью идя “против Церковного Божественного Правам. Содержание канонов должно быть поэтому уточнено. (Но только не на “разбойничьих” Соборах.) “У Иоанна Лествичника и древних святых отцов, учивших о борьбе со страстями, мы ничего не найдем про морфинизм, табакокурение, потому что этих страстей тогда не знали. Но разве тот, кто хочет стяжать милосердие, блаженное бесстрастие, может быть табакуром? (Да еще будет ссылаться на духовенство, добрая половина которого курит?)

Православие не заключается только в формальных догматах. Оно не только в вере (правоверии), как почему-то настаивают в Патриархии, не только в морали (благочестии), чем хотят ограничиться зарубежные епископы ("каноны" у митрополита Анастасия), но и в харизматической силе Св. Духа... Скажут, не всем быть чудотворцами. Да и не нужно. Святые отцы говорят, что есть такие дарования Св. Духа, которые, не обладая блеском чудотворений, знамений, пророчеств, тем не менее куда выше последних. По апостолу (Гал. 5, 22-24): непрестанная радость духовная, мир в невозмутимом никакими ересями, гонениями и оскорблениями сердце, долготерпение, побуждающее идти

 

человека за идею и на смерть, милосердие — добродетель, которой безбожный мир со своим гордым принципом "do ut des"^* не знаете.

«Православие — это мистическая стихия... Это (скажу, подражая аллегорической манере отцов-аскетов) сиятельная и лучезарная сфера, в которой и на которой... блещут звезды таинственного образа жизни и харизматических достижений... А пока "сеется в тлении", будем при тихом мерцании Млечного Пути учиться "начальным элементам" (Евр. 5, 12)».

Для того епископ и пребывал в пустыне, среди “маленьких людей”, чтобы неприметно свидетельствовать о живительной силе православия. “Наши угодники Божий и подвижники православия всех веков, изучая Искусство святости, тень которого я хочу в своих писаниях отразить (и которое одной своею бесполезностью в мирском отношении уже расшатывает самые прочные позиции утилитаризма и показывает, каких древних прав на душевную гармонию лишился новый человек), не могли не влиять на современное им общество...”⁶⁸¹ Для того он умолял Бога о ниспослании благодати, потому что только ею одной можно вынести тяжесть обессмысленного мира.

В его записной книжке описан знаменательный случай, говорящий о том, какой силой уцелевшие исповедники преодолевали житейское море.

Ровно за десять лет до смерти, в день св. Георгия Победоносца, дядя Коля услышал голос (“Logos”): “Проси нас”. “О чем? Последние дни думал о необходимости “для себя” прозорливости. Этого мало... Но тогда о чем? Ехать? Об этом постоянно вздыхаю. Скорей, все-таки думаю о Даре.

Во всяком случае, само по себе — это дарование дерзновенности! Чуть не дороже всех даров для грешника. Тут уже намеки о прощении грехов, по крайней мере очищении, что одно и то же. А с другой стороны, этого не может быть, поскольку дар этот возможен только на большой высоте. Схимники, затворники, постники и другие, подобные им, получают его. Как бы то ни было, надо просить”⁶⁸².

И день за днем, год за годом он просил у Бога милости.