Тупики одиночества

1948-1963 Киев

 

Отсутствие читателей.

Вынужденная изолированность.

Национальные проблемы.

Государственная кампания антисемитизма и отношение к ней епископа.

 

На протяжении своей нелегкой долгой жизни епископ Варнава в любых, порой отчаянных, обстоятельствах сохранял бодрость духа, неукротимую энергию в поисках новых путей служения Богу, способность творчески учиться и расти, оставаясь верным идеалам юности. Из-за трагических обстоятельств новейшей истории России, крушения вековых устоев ее государственности и духовного бытия группки церковных ревнителей выживали лишь при соблюдении условий полуконспиративного существования, в замкнутом кругу немногих единомышленников. Для писателя и мыслителя это оборачивалось дополнительным крестом.

Тоталитарное государство обкрадывает творческого человека, лишая его доступа к необходимой литературе, информации, к свободному обмену мнениями в печати, в научной и художественной среде. Советское общество рассматривало христиан как изгоев, которые могли “законно” существовать лишь в отведенных им резервациях: как члены клира, проверенного государственными органами, или в виде отживших свое “старушек”. Других христиан в природе нет: так гласила официальная пропаганда.

Репрессии и страх сделали свое дело. От эпохи, ближайшей к нам по времени, остались лишь единичные имена православных авторов, попытавшихся ответить на вызов времени, и дошли лишь немногие книги, ими созданные (причем большую часть из них составляют проповеди и письма).

Православные — во времена сталинского лагерного классицизма, как, впрочем, и хрущевского реабелитанса с его антирелигиозными гонениями — могли только выживать. Тем более ценно сохранившееся творческое наследие

 

епископа Варнавы, обнимающее собою период чуть не в полвека: от второй половины десятых до первой половины шестидесятых годов.

Но те гнетущие душу условия, в которых трудился епископ-писатель, наложили печать на его творчество и прежде всего сказались в незавершенности большинства его произведений, многие из которых остались лишь в набросках, обозначенные пунктирно. Поражает широта творческих замыслов владыки. Перечислю некоторые (относящиеся только к послевоенному периоду): книга о мистике православия (“Голубой корабль”), исследование по гомилетике (“Служение Слову”), пособие для миссионеров, борющихся с атеизмом (“Bеp6a”), размышление о судьбах человека («Слово о Промысле Божием»), перевод на русский язык церковнославянского «Пролога» с ценными комментариями, биография старца Гавриила (Зырянова) (“Тернистым путем к не6у”), неоконченный роман о русских подростках — поколении начала века, встретившем революцию (“Невеста”), сборник апологетических очерков («Изумруд») и так далее. В его окружении, среди горстки стойких церковных людей, остро ощущалась нехватка духовных сочинений. Среди этого круга обращались немногочисленные экземпляры дореволюционных изданий святоотеческих творений и благочестивой литературы (хотя Мария Кузьминична успела привезти для епископа самиздатскую перепечатку биографии старца Силуана Афонского, 1952 г.). Посетители дяди Коли просили:

— Дайте что-нибудь почитать.

Прекрасный (а по сути “красный”) и враждебный мир пытался многоразличными мятежными вопросами, а то и обычным животным страхом соблазнить те немногие души, что оставались верными Богу. Современных ответов — в виде апологетических книг, талантливо прилагающих церковный опыт к разнообразным сферам нынешней жизни, — на новую ложь исконного врага рода человеческого не было. Просьба приходящих оставалась без удовлетворения. Дать почитать было нечего.

«Основы искусства святости» лежали на потайном дне чемодана, ветхие страницы рукописи, частично полуистлевшие от долгого пребывания в земле, давать кому-либо невозможно — рассыплются. Тогда владыка в конце соро-

 

новых годов отпечатал на пишущей машинке (немецкой “Эрике”: “Naumann Erika”)⁶⁸³ проспект “Библиотеки "Пчела"“, куда вошли отрывки из его произведений, написанных в различных жанрах, но с одной целью: помочь современнику избавиться от ярма порабощающих страстей и от непременных атрибутов новейшего рабовладельческого режима — все того же культа самодостаточной науки и гордого безрелигиозного знания. В конце двадцатых-тридцатые годы он изучал романы Джойса, Марселя Пруста и Дос-Пассоса, стремился усвоить их емкое художественное письмо, диалектически, ненавязчиво раскрывающее содержание через диалоги, споры героев и размышления автора. В стиле текстов, вошедших в библиотеку “Пчела”, чувствуется влияние авангардных художественных течений начала века, попытка привлечь читателя к своим идеям и через стилистику, и через красоту оформления. Произведения написаны от имени некой странной девицы Софьи Нагой, а публикует их и комментирует не менее чудной Димитрий Вечер. Последний так характеризует творения представляемого автора, включенные в библиотеку.

“Каждая книга о чем-то хочет сказать. Так же и эта... Чего тут только нет! Тут и аэропланы, и подземки ("метро"), конки старой Москвы с "империалами" и "верхотурками" за три копейки на крыше вагона, и столичные закоулки со странными улицами, по которым идешь, идешь и вдруг приходишь на старое место, откуда вышел (иными словами, переулок был в виде подковы); на этом углу стоят небоскребы с кафе-ресторанчиками на крыше, а на другом — притоны чуть не с заблудшими монашками; шум, лязг железа трамвайных прицепов или речного порта, а на следующей странице — тихая заводь или сонная гладь деревенского пруда с белыми кувшинками; или надтреснутый звон старенького колокола, доносящийся с башенки древней обители в соседнем лесу, когда вы идете ранним, ранним утром в поле по росистой траве, оставляя на ней след; или элегическая картина русской умирающей осени, с ее кроваво-ржавыми листьями рябины или боярышника и синим, синим небом меж белых стволов берез с золотисто-желтыми листьями на обнажающихся ветках...

Переворачиваешь еще страницу — и опять понесло на тебя паровозной гарью депо и гудками или удушливой во-

 

нью и чадом от варимого на улице асфальта, и тут же одновременно обдает благоуханным фимиамом из неожиданно отворившейся двери близкой часовни; снова вдруг пахнуло на тебя запахом только что вынутых из печки воскресных горячих пирогов и вкусных сдобных ватрушек в захолустном уездном городишке старой России или обдало жаром от накаленных ее изразцовых лежанок, товарищеских философских споров и тайных чувств, от которых девичьи щеки загораются алой краской...”

Далее Димитрий Вечер подчеркивает ту сверхзадачу, которую ставил перед собой писатель, изобразивший эти пестрые картины жизни.

«Как видит каждый, предметы, которыми занимается автор, хотя разнообразны, но большей частью известны всем. По крайней мере, те, которым они неизвестны, наслышаны о них от старших. И не это бы само по себе возбуждало мой интерес и удивление... а то, что видит-то Софья Нагая их по-особому, не как все люди. А иногда и совсем потусторонне, и тогда ее глаза обычного художника становятся как очи какой-то вещей птицы, в них отражаются и колеблются странные блики, и читателю приходится вместе с автором встать как бы на цыпочки, чтобы дотянуться до края стены нашей жизни и заглянуть туда, за нее, в иной, чем наш, мир невещественных очертаний”⁶⁸⁴.

Непростые цели, поставленные перед собой епископом, продиктованы новым пониманием задач церковного миссионерства, которое должно быть направлено не только на язычников, но и на тех крещеных, кто ушел из ограды Церкви в сознательном возрасте из-за того, что не нашел в ней понимания своих проблем, и на верных, не знающих, как вести себя соответственно вере в сложных условиях нынешней действительности. Он старался говорить на языке, близком традиционно благочестивому читателю и одновременно понятном неверу, затосковавшему о неведомой еще, но уже предчувствуемой Истине. Не удивительно, что те немногие (как Ольга Патрушева), кому он давал собственноручно переплетенный проспект “Пчелы”, полистав его, откладывали сборник в недоумении. Конечно, они не обращали внимания на «девизы», рассыпанные на страницах книжки: “И рече юродивый к другом своим нищим: хощете ли да сотворю вам смех?” (из жития преп. Симеона, Христа ради юродивого)⁶⁸⁵, «Претерпе крест, о срамоте не-

 

радив» (Евр. 12, 2)⁶⁸⁶, и тому подобные. А тем более на то, что это — рекламный проспект написанных, но не изданных книг, отрывки из произведений, характеризующие творчество писателя, несущего крест юродства и потому подчеркивавшего в предисловии, что он и не является художником “в обычном литературном смысле словам и что в его текстах “есть нечто от словес тех, которые целым сонмом, одетые в шелк или сермягу, но равно в поношение, повторяют вслед за апостолом Павлом эти слова: «Мы — юроди Христа ради»». “Даже Виктор Федорович, Лидия, Мария Кузьминична и другие едва разбираются в "Библиотеке" и отвращаются, — констатировал дядя Коля. — Один Василий Михайлович (Севастьянов. — 77. 77.) еще терпел”⁶⁸⁷.

Непонимание происходило не только оттого, что читатели ожидали привычных поучений и знакомых сентенций, а встречали на страницах книги парадоксы и обсуждение острых житейских проблем, но и оттого, что автору часто не удавалось передать задуманное в точных и понятных формулировках. Сказывалось одиночество, изолированность от культурной среды.

Когда-то давно епископ советовал начинающим ревнителям православия удаляться от мира, вбегать людей”, внимать себе, очищая поле сознания от сорняков, но теперь, проведя десятилетия в удушающем полуподполье, неся крест вынужденного (а не только добровольно избранного) уединения, он остро чувствовал необходимость общения с близкими по духу собеседниками.

“Я не раз замечал, — писал владыка в половине пятидесятых годов, — что при записи в дневник или отдельную тетрадку своих мыслей вдруг поток их останавливается, получается какой-то застой, не подберешь самого простого слова или выражения, которыми бы хотелось точно передать свои мысли. Но стоит только их сообщить другому близкому человеку, как откуда что возьмется, подвертываются на язык слова и определения, которые никогда не приходили в голову, и обороты, до которых вовсе бы не додуматься... Да и самые мысли становятся новыми, свежими... Одного жаль, что мало с кем можно поговорить теперь "по душам"... довериться”.⁶⁸⁸

Преимущество затвора состоит в том, добавлял он, что твоими собеседниками являются святые, такие авторы, как

 

Василий Великий или Иоанн Лествичник, однако порой так нужен рядом живой несовершенный человек с его непосредственными недоумениями и вопросами, с его желанием поспорить и настоять на своем.

Но изменить обстоятельства своей жизни не представлялось возможным, они слагались в крест, который надо было с терпением нести. Дядя Коля писал незавершенные фрагменты, обрывал фразу на полуслове, упорно пытаясь сформулировать главное содержание пройденного пути: буква не должна заслонять человека, любовь выше догмы, хотя закон подлежит неукоснительному исполнению. Это борение, между необходимостью строгого соблюдения канонов и верностью духу, иссушало творчество, заводило в тупики бессловесия.

Но, кроме лабиринтов одиночества и оглядки на правила, подстерегал еще один тупик, опасный и затягивающий в свою темноту.

Владыка умел выбираться из безнадежных положений, искать и находить нужных людей. Всю жизнь он занимался фотографией, для чего имел несколько отечественных и иностранных фотоаппаратов (марки «Спорт», “Экзант”, “Малютка”). Он ставил перед собой задачу: качественно отснять на пленки все рукописи для их компактного хранения (а может быть, и для переброски на Запад). Для этой цели требовались различные приспособления. Дядя Коля завел знакомство с молодым продавцом комиссионного магазина на бывшей Галицкой площади. Звали его Игорь. Он доставал для необычного клиента дефицитные детали и приборы. А епископ всегда ему немного переплачивал за товар, а однажды в благодарность за услуги отнес бутылку коньяка.

По национальности Игорь был евреем и познакомил дядю Колю с инженером Рабиновичем, знаменитым на весь Киев фотолюбителем. Жил он на улице Степана Халтурина. Владыка часто посещал его дом и подолгу там оставался, относя аппараты для починки, а то и для внесения принципиальных изменений в их конструкцию. Как-то в Великую субботу епископ пробыл у него до позднего вечера. (Возможно, дядя Коля предвидел, что со временем из квартиры мастера протянется дорожка в Святую Землю? Лет через двадцать, как только открылась возможность эмиграции в Израиль, Рабинович уехал... )

 

Завел владыка знакомство и со старыми евреями-продавцами в киосках на Подоле: то кусок нужной материи ему достанут, то еще какую-нибудь мелочь. Если нельзя было купить в магазинах необходимую в деле вещь, он говорил: «Пойду к моим евреям, они достанут. Золотой ключик подходит ко всякой двери». Отношения с ними установились взаимно доброжелательные и надежные.

В 1952 году в подворотнях, очередях, в конторах учреждений шепотком стали распространяться глумливые и фантастические побасенки, чудовищные слухи о международном еврейском заговоре против Страны Советов. Приближалось громкое дело кремлевских врачей (январь 1953 г.). Сталин, перед тем как навсегда провалиться в тартарары, готовил новый Большой террор, определяя теперь врага по национальной принадлежности. Евреи могли оказаться удачным товаром для политических торгов с Западом, а кампания против них также открывала обширные возможности для оболванивания народа внутри страны. Патриотизм вызывал отклик в массах и был тем недостающим элементом имперской коммунистической идеологии, который мог еще возбудить в советском обществе давно затухший энтузиазм. Вытаптывая в подвластных народах историческую память, единственное, что извлек из багажа прошлого кремлевский вождь, — это традиции шовинизма. Законы Российской империи предусматривали правовые ограничения в отношении инородцев и инославных, создавая напряжение в среде национальных и религиозных меньшинств. Правда, в начале века (Конституция 1905 г.) страна стала медленно освобождаться от этих пережитков средневековья.

Киев — город, где националистические страсти находили для себя благодатную почву на протяжении всего двадцатого столетия: век начался здесь черносотенными погромами⁶⁸⁹, позорным процессом над Бейлисом, обвиненным по сфабрикованному делу в ритуальном убийстве русского мальчика (суд кончился оправдательным приговором, в частности благодаря достойной позиции киевского духовенства), продолжился во время фашистской оккупации массовым избиением евреев в Бабьем Яру, затем эстафету подхватил товарищ Сталин в Кремле.

Дядя Коля вел в “Записных книжках” хронику событий, занося на их страницы любую информацию, вплоть до слу-

 

хов, которые расценивал как зашифрованные свидетельства о происходящем, вплоть до уличных разговоров... Последние вертелись обычно вокруг того, как жирует начальство, вокруг примеров их морального разложения. Иногда в этих случайных беседах в толпе прорывалось отчаяние маленького человека, задавленного нуждой и бесправием. В очереди одна знающая женщина (продавщица с Владимирского базара) ознакомила присутствующих с техникой обвешивания покупателя в продуктовых магазинах. За год набегала выручка размером со Сталинскую премию. Люди заволновались, у всех наболело от ежедневного бесстыдного их обворовывания. Одна из дам закричала:

— Мне эта власть вообще не нравится. Я работала на производстве и потеряла на их проклятущем каторжном труде здоровье. Придираются к каждому случаю, сегодня встали «на вахту в честь XIX съезда партии», назавтра окончили Волго-Донской канал в честь будущего коммунизма (кому-то жить будет хорошо через нашу кровь и кости), завтра еще что-нибудь, октябрьские «торжества» на носу... А мы все работаем и работаем, ломаем себя и ломаем!..⁶⁹⁰

Навстречу этой волне антикоммунистических настроений (и очень для властей своевременно) поднималась другая, дышащая ненавистью к «чужим». Участковый лейтенант намеренно посещает рабочую общагу, в которой он царь и бог, чтоб послушать, «надрывая животик», “еврейские” (читай антиеврейские) анекдоты; строители-хохлы, зайдя в бухгалтерию, хохочут над кассиршей с ее характерным акцентом. А в стране уже начались судебные процессы над евреями: то за «спекуляцию», то за «вредительство». «Евреев теперь всюду гонят», — записывает владыка в ноябре 1952 года.⁶⁹¹

Дальше — больше. Пошел слух, что врачи еврейского происхождения тайно заражают пациентов туберкулезом (троих врачей арестовали), учителя-евреи не дают дороги талантливым русским школьникам, доводя их до самоубийства. Наконец поползли рассказы о случаях ритуального убийства русских детей. «В школах объявлено, чтобы дети ничего ни от кого не брали: ни пищи, ни сластей, ни денег, ни вещей...».⁶⁹² Интересно, что у этой последней басни имелось несколько версий: одна была связана с «ритуальным» употреблением русской крови, а другая с ис-

 

пользованием ее для нужд... американской военно-бактериологической промышленности. За подобными фантазиями можно невооруженным глазом различить их действительных авторов — штатных баснописцев с Лубянки.

Однако дядя Коля ко всей этой злобной галиматье, унижавшей человеческое достоинство, отнесся с доверием. Не помог ни многолетний аскетический подвиг, ни виртуозный навык различать бесовские козни и хитросплетения страстей, прикрывающихся благовидными предлогами. Слепоту такого рода нельзя объяснить близорукостью или ошибкой восприятия, она несомненно является результатом нравственного помрачения.

Что ж, скажут иные мастера обличительной публицистики, в данном случае имеет место яркий пример церковного антисемитизма. И они ошибутся, потому что так сказать — значит пройти мимо сути явления.

Православная Церковь превратилась в Российской империи в своего рода патриотическое ведомство по воспитанию у населения верноподданнических чувств. В России достоинство человека всегда было слабо защищено от произвола государства и «больших» людей, но к концу прошлого — началу нынешнего века в стране сложилось хрупкое равновесие сил, помогавшее хотя бы отчасти оградить личность от насилия; свою смягчающую роль в этом процессе сыграло и влияние Церкви на общество (хотя и недостаточно активное, а скорее даже пассивное). Талантливые представители молодых поколений из низов (к ним принадлежал и Коля Беляев), настроенные на созидательную работу, возлагали на Церковь все свои сокровенные надежды. Для них она была чуть ли не единственным светом в окошке.

Строго упорядоченная размеренная жизнь учебных заведений, где эта молодежь жадно набиралась знаний, знакомство с культурой, с наукой, выход в общество открывали ей многообещающие перспективы в будущем, а присутствие Церкви очеловечивало будни, наполняя их теплом. И молодые люди, вступая в жизнь, принимали православное мировоззрение как свое задушевное, воспринимали полностью, во всех его деталях. Но составной частью церковного мировидения была и часть идеологическая, чуждая православию, выработанная в сотрудничестве с государством и направленная на обслуживание его нужд.

 

В два последних царствования верховная власть сочла возможным (и удобным) объяснять наличие социальных тягот и житейских трудностей, неизбывно наваливавшихся со всех сторон на русский народ, происками инородцев. Подобные официальные теории равнозначны смертельному яду, впрыскиваемому в сознание нации. Столетиями власть предержащие, в угоду своим геостратегическим расчетам, манипулировали жизнью народа, пренебрегая его коренными интересами. Частная инициатива не одобрялась, независимых от государства центров влияния не было (кроме неизбежных в таких случаях и постоянно радикализировавшихся оппозиционных кружков). Политика монументальной неподвижности и неизменности характерна и для Церкви этого периода.

Протоиерей Иоанн Кронштадтский являлся чуть ли не единственным исключением из правила, он мог свободно (и, конечно, ответственно, как сын Церкви) действовать во всероссийском масштабе, к нему прислушивались в верхах и в низах. Но другие подвижники и праведники Синодального периода, даже если они и мертвецов воскрешали, были крайне стеснены в своих инициативах со стороны государственной и церковной бюрократии. Ярким примером тому служит биография такого великого святого, как преп. Серафим Саровский, чьи усилия по устройству Дивеевской женской общины постоянно наталкивались на противодействия чиновников, как светских, так и из ведомства православного исповедания.

В результате подобного развития в церковной среде возникли идеологические построения, далекие от истинного православия. Причем сложность положения заключалась и в том, что эти взгляды не были сведены в систему, а трактовались в виде “предания”, то есть в значительной степени неосмысленно. Эмоции выдавались за трезвое видение. В чем же состояла эта религиозно-политическая точка зрения?

Государственная власть (в лице православно верующих царя и сановников), поддерживая порядок в стране, ограничивает неправославные элементы (инородцев и инославных), тогда как Церковь духовно опекает православный народ, проповедуя верность национальным традициям и идеалам патриотизма. В свою очередь, государство должно всячески покровительствовать Церкви в ее нуждах. Эта

 

теория “двойной опеки” (государственной и религиозной) способствовала развитию в обществе утопических чаяний, связанных с постоянной оглядкой на высшие инстанции и ожиданием от них грядущих благ. События первой русской революции, всколыхнув страну, обнажили беспочвенность расчетов на “доброго дядю”; в грядущей буре Церковь могла рассчитывать только на свои силы и внутренние резервы; задача состояла в том, чтобы их пробудить, помочь самоопределиться. Пора было также вырабатывать стратегию действий в условиях вероятных будущих гонений. Однако сила инерции побеждала и здесь, и церковные деятели продолжали действовать в рамках прежних воззрений и схем.

Вот характерное решение, принятое выдающимся подвижником в те дни, продиктованное и злобой дня, и тогдашними церковными представлениями о происходящем. Причем многими благочестивыми современниками оно воспринималось как проявление благодатных даров, которыми был наделен упомянутый, весьма известный среди православного народа, харизматик. Речь идет о иеросхимонахе Иосифе, известном оптинском старце, ныне прославленном в лике преподобных.

В 1906 году железнодорожная забастовка отрезала Саратов от остальной России, ни писем, ни газет не приходит; на улицах города перестрелка, «кровавые 6итвы». Местный епископ Гермоген (Долганов) собрал активных прихожан, желавших что-то предпринять для спасения родины и веры. Участница событий (она же и автор уникального свидетельства), богатая дворянка М. Булгак, характеризует присутствовавших на встрече лиц следующим образом: “Это были простые рабочие люди, мелкие торговцы, несколько священников, а из высшего городского общества я одна”. Из столиц уже просочились слухи о том, что верноподданные граждане объединяются в какие-то организации, защищающие Престол и Церковь. Решили и у себя создать некий народный союз, для чего владыка Гермоген поручил Булгак и еще одному священнику разработать необходимый устав. Но чуть ли не на следующий день забастовка окончилась, и первым же поездом Булгак получила посылку из Оптиной пустыни. Ее приятельница, по просьбе о. Иосифа, послала ей устав и воззвания только что возникшего Союза русского народа и передала благослове-

 

ние старца на открытие такого же союза в Саратове. «Нечего говорить, — заключает мемуаристка, — что я тотчас же отнесла и посылку, и письмо к владыке Гермогену, и через несколько дней при многочисленном собрании... мы открыли отделение Союза...» И Булгак (которая два года не посещала Оптину и не виделась с о. Иосифом), и собиратель материалов к жизнеописанию старца расценили случившееся как проявление очевидной прозорливости подвижника⁶⁹³.

Организация, громко названная Союзом русского народа, оказалась призраком. Приобретя вскоре печальную известность участием в погромах, поддерживавшаяся правительством, она внесла свою лепту в расшатывание государственных устоев, а когда понадобилось на деле противостоять революции — в бурю Семнадцатого года — развалилась, словно карточный домик⁶⁹⁴. Множество лиц духовного звания, связавших с Союзом свою политическую деятельность, руководствовалось, конечно, не благодатными откровениями свыше, а указаниями и благопожеланиями властей, исходило из “преданий”, эмоционально оценивавших картину российской жизни.

В силу этих же “преданий”, первая мировая война вызвала в обществе хилиастические надежды на разрешение всех внутренних кризисов и проблем, на нравственное очищение в результате победоносных воинских операций. И обоснование подобных пропагандистских теорий звучало с церковных кафедр, в частности, в том же Нижнем Новгороде⁶⁹⁵. (В это же время военные власти прикручивали сектантов, ужесточили линию поведения в отношении евреев Юго-Западного края, беспочвенно обвиняя беженцев оттуда в шпионаже.)

Происхождение пагубной слепоты и незрелых (и оттого опасных) политических представлений (может быть, точнее их назвать мифологическими преданиями?), овладевших православными в начале века, проследить не так-то просто. Имело значение и болезненное восприятие консервативными и правыми кругами (к которым тяготела иерархия) слабости российских позиций на международной арене, отсутствие надежных союзников. Считалось, что западные государства тайно поддерживают левых в России, инородцев и особенно евреев. Последние воспринимались по преимуществу как заговорщики, связанные с революционной партией. (Стоит упомянуть, что Церковь официально вы-

 

ступала против иудаизма как религии, не затрагивая национальные вопросы, но сплошь и рядом эта позиция перерастала в антисемитизм.) Впоследствии среди тех, кто уцелел после бури, еще один фактор укрепил эти подозрения и сопутствующие им различные фобии.

Иностранные сверхдержавы по-настоящему не поддержали антибольшевистское движение и быстро склонились к сотрудничеству с Советами. Для тех, кто внутри России пытался найти альтернативу разыгравшейся вакханалии насилия и сохранить человеческое достоинство, отступничество западных союзников явилось эсхатологическим признаком национальной и мировой катастрофы. Россия оставалась одна, наедине с мировым злом, внедренным в ее тело чуждыми ей силами (их представляли по-разному: английская дипломатия, немецкие шпионы, масоны). Сможет ли она в одиночку избавиться от злых духов? Так или иначе, ей придется надеяться только на себя и на Бога, — отвечали уцелевшие православные люди.

Жизнь не терпит лобовых решений. Многие церковные деятели, имевшие черносотенные политические убеждения, достойно вели себя перед лицом насилия и мужественно погибли от рук коммунистов как невинные жертвы красного террора. Но, идя на страдания, они нередко продолжали пребывать в уверенности, что в их мучениях, как и в крушении России, повинны евреи. Удручающее заблуждение, способное лишь безнадежно затянуть узел исторических ошибок.

Вся эта поучительная и страшная история русских православных людей, настроенных на созидательное творчество в великой Империи и оказавшихся в Вавилонском пленении, отложилась в памяти выживших участников трагедии горечью и недоверием ко всему миру, которое застилало внутренние очи. «Нет, — сидело занозой в подсознании, — не могут только наши грехи столкнуть Россию в бездну. Должен быть и внешний заговор».

Сколько раз коммунисты преследовали изгоев, используя одни и те же методы: клевету, гнусные сплетни, разжигание низменных страстей у толпы. Все эти приемы имелись налицо и в новой кампании против евреев. (Историк отметил бы еще и заимствования у Союза русского народа, у царской охранки.) Только помрачением поэтому объяснима следующая запись дяди Коли: Сталин хочет

 

выслать всех евреев в отдаленные края — “наконец-то русский человек сможет вздохнуть свободно”.⁶⁹⁶

Помрачение это происходило от привычного, берущего свое начало в далеком прошлом, бездумно доверчивого отношения к построениям государственных идеологов, слишком многими церковными людьми принимавшимся за чуть ли не вероучительные догматы. Вполне естественно, что эсхатологическая, равно как и спекулятивная теория мирового еврейского заговора против России стала восприниматься необходимым дополнением к новозаветному Апокалипсису. И это мироощущение от духовных наставников передавалось церковному народу.

Для той же блаженной Марии Ивановны “евреи” были собирательным образом противников Божиих. В начале декабря 1917 года, в самую заверть, в разгоравшемся пламени революции, на Всероссийском Поместном Соборе тридцать три его члена во главе с епископом Сергием Сухумским попросили присутствующих ”составить особое послание о масонстве и социализме, распространившихся среди русского населения“⁶⁹⁷. Можно ли бороться успешно с социализмом, увязывая его с фантазиями о масонском заговоре, с ложными политическими мифами и воззрениями, выдаваемыми за православные откровения, якобы содержащиеся в учении Церкви? Старые предания, любовь к державе («христианскому государству»), к нации успешно вытесняли Христа и в новых исторических условиях.

Как человек своего времени, епископ Варнава разделял эти заблуждения, но они определяющей роли в его мировоззрении не играли, оставшись в его записных книжках молчаливым указанием на опасность подмен даже у выдающихся подвижников. (Ни дар молитвы, ни владение аскетическими навыками не могут сами по себе предохранить от падения в пропасть расизма или в бездну классовых страстей, если при этом ясно не отделять личность Христа от псевдохристианских систем и человеческих измышлений.)

И когда он отстранялся от бытующих предрассудков, то записывал иные соображения: “Только перед вторым Своим пришествием в конце времен, после того как благодатные силы в язычестве и во всех нас уже совершенно иссякнут, Господь соберет остаток Израиля, некую верующую, лучшую его часть: и таким образом завершит Свои

 

обетования над избранным народом. Апостол Павел оставил это предуказание, сообразуясь с которым и наблюдая политические обстоятельства и ход всемирной истории, нынешние и последние христиане по этому массовому обращению евреев в христианство могут предвидеть, что "время близ" и Христос "при дверях"»⁶⁹⁸.

Да и как он мог кидать камень в изгоев, когда годами страданий приобрел драгоценное понимание того, что служители кесаря, самодостаточной земной власти и идеологии схожи во все времена?!

Очередной год очередного века. Площадь. Толпа. Возвышается Лобное место... Дядя Коля описывает судилища, через которые палачи пропускали преследуемых. “Sella curutis — складное, выложенное слоновой костью, кресло высших должностных лиц: сидя на нем, они судили. Рядом с магистратом (начальником) стояла свита, между которой — ликторы. (Суд с пытками происходил на городской, базарной, площади.) Они расчищали дорогу своему начальнику среди толпы и приводили смертный приговор в исполнение. На плечах у них были, как у рынд при Иване Грозном, топоры, воткнутые в пучки прутьев, так называемые "fasces". Отсюда итальянское слово "фашисты", у которых эта древнеримская эмблема была в ходу.

Со всем этим можно познакомиться по любому мученическому житию в Четьях-Минеях. Эту же эмблему, с карательным мечом на рукаве, я видел не только у фашистов. А впрочем, какая разница? Все они одинаковы: и порядки их, и даже названия их "магистратов" (правительственных институтов и учреждений) одни и те же»⁶⁹⁹.

Но, в противовес этому печальному выводу из нашей земной истории, дядя Коля все же держался одного, главного для него, убеждения: Вселюбящий Господь с Его обетованиями всегда и во веки — Тот же.