Жестокая статья

Однажды в Ошлу прибыл небольшой этап в количестве 15 человек, в основном сельских жителей. Как и положено, их отправляли сначала в баню, а затем на медосмотр.

Первой вошла в приемную амбулатории худенькая женщина лет тридцати. Одета она была по-лагерному — в телогрейку, солдатские брюки и защитного цвета юбку. Ноги были обуты в ботинки из серого брезента с деревянной подошвой. Подобную обувь я помнил по Казлагу, где имелась даже специальная мастерская по изготовлению этих уродов.

Уже по одежде я сделал вывод, что женщина не первый год в заключении. Она села осторожно на скамейку, скромно положив худые руки на колени. Лицо ее было миловидное, но очень бледное, глаза голубые, светло-русые волосы коротко пострижены. Во взгляде, который она направила на меня, я прочитал печаль, покорность и надежду на сочувствие. После вопросов о фамилии, имени и отчестве, а также годе рождения, следовала статья.

— От седьмого-восьмого,— ответила она тихо.

Срок я уже не спрашивал, так как эта статья «знала» лишь два наказания: расстрел, или десять лет лагерей.

— За что посадили? — спросил я.

— Было очень голодное время, и мне надо было кормить маленьких детей. А есть было нечего. Тогда я пошла на колхозное поле уже после уборки и набрала с полведра картошки.

— Выходит, за полведра картошки — десять лет?

—Да.

В начале тридцатых годов свирепствовал голод, который только на Украине унес около четырех миллионов людей (1932—33). Голод заставлял их в поисках пищи идти на колхозные и совхозные поля, зернохранилища и тому подобное, чтобы чем-то накормить своих детей. Тог-

да и вышло по инициативе «мудрого отца всех народов и друга детей» Сталина постановление ЦИК и Совнаркома СССР от 7.8.1932 г. «Об охране имущества государственных предприятий, совхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности».

В сталинской редакции им была вписана следующая фраза: «Люди, покушающиеся на общественную собственность, должны быть рассматриваемы как враги народа».

Закон предусматривал расстрел с конфискацией всего имущества и с заменой, при смягчающих обстоятельствах,— лишение свободы на срок не ниже 10 лет с конфискацией всего имущества, «за хищение урожая на полях, общественных запасов, скота, саботаж сельскохозяйственных работ, кража семян, вредительское уменьшение норм высева, умышленная поломка тракторов и машин, уничтожение лошадей, безнарядное расходование молочных продуктов...»

Дальше было указано — применять постановление «независимо от размера похищенного».

В народе постановление было названо: «закон о пяти колосках», так как в те времена голодные ночью по плохо убранному полю стригли ножницами колоски на кашу для детей.

Осужденные по статье от 7/8 32 г. не подлежали амнистии. Нарком юстиции тех лет Н. Крыленко разъяснил постановление следующим образом: «Всякому, кто покушается на общественную собственность, если он будет выходцем из враждебной среды — расстрел. Если это вовлеченный в кулацкую компанию, поддавшийся кулацкому влиянию элемент, еще не отказавшийся от старых воззрений единоличник или колхозник — 10-летнее лишение свободы. Вот как гласит закон».

Крыленко, между прочим, был спортсменом, покровителем советских шахматистов и видным альпинистом. Его именем на Памире, в непосредственной близости от пика Ленина (7134 м), был назван перевал. Член компартии с 1904 года, участник революций 1905—1907 гг., бывший Верховный командующий, он был расстрелян в 1938 г. как враг народа.

Десятки тысяч людей были осуждены по статье от седьмого-восьмого. В военные годы я встречал их всюду в тюрьмах и лагерях. Многие, у кого кончился в это время срок, были задержаны до особого распоряжения и освобождены лишь после окончания войны.

Женщина, которая сидела передо мной, была одна из жертв этого страшного закона. Какую же угрозу она могла представлять для Советского государства? — подумал я невольно.

— Ради бога, не отправляйте меня на «общие»,— умоляла она меня.— Не хочу к концу своего срока погибнуть.

Беглого осмотра было достаточно, чтобы освободить ее от физического труда. У нее было выраженное варикозное расширение вен нижних конечностей и изменения со стороны сердечно-сосудистой системы.

— Не беспокойтесь,— успокоил я женщину,— вам дадут легкую работу в зоне.

— Большое спасибо,— вздохнула она с облегчением,— а то меня были готовы послать на лесоразработки.

Несколько позже ее отправили в Шушеры, откуда она вскоре была освобождена.

Кончилось лето, и началась далеко не золотая осень с нудными, нескончаемыми дождями. Правда, одно было хорошо — исчезли комары.

Зэки приходили с работы грязные, в мокрой одежде, и в бараках воздух стал еще тяжелее. В тамбуре, на нарах, везде висели портянки, лапти, штаны, издававшие своеобразный кисловатый запах.

Одновременно с переменой погоды появились и первые больные с простудными заболеваниями, в том числе и воспалением легких, и работы стало больше. Многие зэки жаловались на боли в пояснице, ходили скрюченными, и далеко не всегда было легко отличить больных от симулянтов.

Работяг можно было только пожалеть, особенно сейчас, в осенний период. Выполнять тяжелую работу на голодном пайке само по себе наказание, тем более, что большинство зэков были плохо одеты и обуты. Одежда не выдавалась, и каждый отправлялся на работу в том, в чем его арестовали. Единственное, на что могли рассчитывать заключенные, были лапти — не лучшая обувь в слякотную погоду.

Вполне естественно, что все стремились на прием в амбулаторию, но не для того, чтобы получить лекарство. Они мечтали об освобождении от работы, хотя бы на денек.

Всех удовлетворить я, конечно, не мог, и поэтому находились такие, которые пытались симулировать. Они не знали, что я прошел хорошую школу в Казлаге и научился разпознавать все эти хитроумные способы уклонения от работы.

Первый, кого я разоблачил, был молодой паренек, который под мышкой держал мешочек с теплой золой, чтобы поднять температуру. За ним последовали двое с поносом, вызванным крепким мыльным раствором. Кроме того, я имел свою «агентуру», в частности, дневальных бараков, которые очень дорожили своей работой и всегда готовы были мне помочь. Они и рассказали мне о симулянтах и о том, чем они вызвали понос. О подобных «художествах» я должен был докладывать нарядчику или начальнику режима, но никогда этого не делал.

Я ограничивался всегда лишь тем, что читал «больным» нотацию, не давая им освобождения от работ.