Повар Великомирский и другие

Питание в Шушерах было такое же однообразное, как и в Ошле: каша из могара, гороховое или картофельное пюре, жидкие щи. Поддерживал зэков в основном хлеб и кое-какие передачи из дома. Перевыполнившие норму получали 700 граммов хлеба, иногда даже и больше, а основная масса должна была довольствоваться 600-граммовой пайкой.

Люди от голода, правда, не умирали, но сытых можно было сосчитать на пальцах. Лишь элита, придурки-нарядчики, бригадиры, мастера цехов, да бесконвойные жили более или менее сносно. Им доставались самые «жирные» куски.

Мое положение было особое, так как в качестве врача я должен был снимать пробы на кухне и поэтому нередко дважды в день завтракал, обедал и ужинал. Один раз на кухне, другой раз в амбулатории.

Большую роль в питании зэков играл повар, и главное — его мастерство. Попадались настоящие кудесники-виртуозы, которые одними и теми же продуктами ухитрялись дополнительно прокормить еще десятки человек. И главное — это внешне почти не отражалось на качестве. Конечно, можно было любое кушанье разбавить водой, но не в этом мастерство повара.

Повара в Шушерах звали Евгений Великомирский. Это был низенький, толстый мужчина с бабьим лицом и таким же голосом. Когда он проходил медосмотр, мы с Валентиной Федоровной ахнули. Трудно было установить, что у него преобладало: мужское или женское начало. Во всяком случае мужское «достоинство» оказалось микроскопическим по размеру. Поскольку повар был женат, вероятнее всего имел место ложный гермафродитизм. Великомирский обладал весьма благообразной внешностью, что ему, однако, не мешало быть неисправимым вором, жуликом и хулиганом. Практически он провел почти всю свою сознательную жизнь в местах заключений и лишь изредка, на короткое время, оказывался на свободе.

Как-то Валентина Федоровна спросила его:

— Евгений, вы, кажется, в основном сидели по 162 статье (воровство)?

—Да.

— Если не секрет, расскажите, как вы воровали? Это, вероятно, не очень просто?

— Как я воровал? — Великомирский хитро улыбнулся.— Я, конечно, не лез в чужие карманы и не занимался квартирными кражами. Мой

труд, если так можно выразиться, был, до какой-то степени, интеллектуальный.

— Интеллектуальный? — Мой шеф сделала удивленное лицо,— как это понять?

— Видите ли, для того, чтобы стать обладателем чужого добра, существуют разные способы, в том числе такие, где применяется сила. Это уже будет грабеж. Я лично против применения силы. Я уважаю способы, где ты с помощью своего ума и ловких рук добиваешься цели. Но для этого надо быть немного артистом.

— Артистом, чтобы воровать?

—Да.

— Объясните!

— Хорошо. Мой плацдарм, выражаясь военным языком,— вокзал. Я стараюсь выбрать место около прилично одетой гражданки с солидным багажом. Особенно привлекают меня кожаные чемоданы с ремнями и красивыми замками. Я сам одеваюсь получше в наглаженный приличный костюм с галстуком. Заранее душусь «Шипром». В руках у меня, конечно, тоже приличный чемодан, правда, пустой. Это для удобства. Сажусь и стараюсь завести беседу. Это не сложно. Минут через десять встаю и говорю, что хочу немного закусить. Прошу даму, чтобы она последила за моим чемоданом. Этим даю знать, что доверяю ей полностью. Возвращаюсь минут через десять-пятнадцать. В одном из трех случаев дама тоже встает, чтобы выпить чашку чая, купить газету или пойти в туалет, конечно, просит меня также последить за багажом. Немного погодя я встаю, беру спокойно один из чемоданов легкомысленной дамочки и покидаю вокзал.

— Неудачи были?

— Конечно, иначе я бы не попал сюда. А вообще осечки были довольно редкими.

— Вы занимались только вокзалами?

— Нет. Иногда посещал рестораны или ездил в купейном вагоне. Но больше всего люблю вокзалы.

Великомирский не был дипломированным поваром, а вором-профессионалом, но в одном из дальних лагерей он познакомился с бывшим шеф-поваром столичного ресторана, который обучил его своему мастерству творить чудеса на кухне при минимальном выборе продуктов.

Работа повара в колонии была очень ответственной. Простые работяги требовали от него, чтобы еда была сытная, придурки рассчитывали получить двойные-тройные порции, да погуще. Если бы он предложил нарядчику ту же баланду, как остальным зэкам — его бы немедленно сняли с работы. Но это еще не все. Постоянно заглядывали и вольнонаемные на кухню в надежде, что их тоже накормят. Если, например, повар получил продукты на 200 человек, то поневоле должен был приготовить блюда человек на 230, иначе он бы не удержался на своем месте.

Повар был такой же зависимый человек, как и все остальные зэки, и, в первую очередь, судьбу его определяли нарядчик и врач.

Великомирский готовил прекрасно и в любое время, когда я навещал кухню, он вытаскивал из «заначки» что-нибудь сверхъестественно вкусное. Подобные «сюрпризы» он готовил и для другого начальства.

Когда его освободили, он просил слезно оставить его в колонии. Он уже не мыслил себе жизни на воле. Его устроили где-то в одной из столовых МВД, но он вскоре умер.

Вместе с Великомирским работала поваром очень славная и скромная женщина Тоня Юричева (Пуговкина), судьба которой была типична для тех жестоких времен. Тоня работала бригадиром, и когда голод особенно мучил людей, выдала всем членам бригады до оприходования по ведру ржи. За это все были осуждены по статье от седьмого августа. Молодая женщина получила десять лет, поскольку она созналась. Тоня была замужем и имела дочь. Мужа взяли на фронт, и он пропал без вести. После окончания войны муж неожиданно вернулся. Оказывается, он был в плену. Муж очень любил свою жену и постоянно навещал ее. Выращивал специально свиней и всегда приносил передачи. Им разрешили свидания, и через год Тоня родила в колонии дочь. Поскольку у нее оказался грудной ребенок, она, согласно указу, должна была освободиться, но ребенок неожиданно скончался. Тоне поэтому пришлось отсидеть свой срок от звонка до звонка.

Небольшого роста, со светлыми волосами, исключительно доброжелательная, она пользовалась большим уважением среди зэков. И лицо у нее было очень приятным и добрым, и лишь частые подергивания говорили о том, что эта славная женщина очень много перенесла. После освобождения она родила мужу еще дочку и жила с ним исключительно счастливо.

Если, однако, сравнить питание в Ошле и Шушерах с питанием в Пересылке, то там оно было заметно лучше, особенно в стационаре. Любимые мои омлеты из американского яичного порошка и татарские деликатесы — мед со сливочным маслом я не встречал в марийских колониях. А вообще, честно говоря, я особенно не думал о еде. Я был сыт и давно уже привык к однообразной пище.

В отличие от меня большинство зэков ломали себе голову над тем, где и каким способом добыть дополнительный кусок хлеба или лишний черпак баланды или каши.

Каждый, как в Казлаге так и в Ошле, старался иметь какой-нибудь дополнительный источник дохода. Правда, его могли иметь в основном лишь те зэки, которые работали в мастерских. Они делали наборные ручки, ножи и мундштуки из плексигласа, шили без наряда бурки, галифе и френчи вольнонаемным, изготовляли посуду, деревянные ложки и плошки и тому подобное.

Что касается остальных зэков, то они должны были довольствоваться тем, что получали за свой труд на «благо» империи ГУЛАГа.

В Шушерах я не очень вникал в жизнь зэков, так как полностью был поглощен работой, которая дала мне возможность большую часть дня

быть вблизи своего шефа. Лишь изредка ходил в клуб, когда там были танцы или показывали кино.

Практически я находился весь день в больнице и лишь после отбоя направлялся в свой барак. Больница занимала в лагере особое место. Она была для зэков словно спасательный круг для утопающих, оазисом в знойной пустыне, берегом для терпящих кораблекрушение, лучом солнца после грозы.

Здесь все напоминало волю: светлые палаты с побеленными стенами, койки, заправленные чистым бельем, тумбочки, покрытые вышитыми салфетками и, конечно, улучшенное питание. Здесь впервые к ним обращались вежливо и с сочувствием, даже вольнонаемные медики.

Когда зэков из мрачного барака, освещенного тусклым светом, где воздух сперт от долго не мытых человеческих тел и мокрой одежды, которая сушится около печки, переводят в больницу, то им кажется, что они попали из подземелья в рай. В иной мир, где не слышны команды, ругань конвоиров и лай собак.

Больница была магнитом, который всех притягивал к себе: одних, чтобы вылечиться, других, чтобы отдохнуть или пожить несколько дней в человеческих условиях.

Мы с Валентиной Федоровной не ждали, когда у больных температура поднимется выше 38° или 39°, чтобы госпитализировать их, не допускали, чтобы ослабленные зэки превратились в доходяг, а старались заблаговременно оказать необходимую помощь, предупреждая дальнейшее развитие болезни.

В других лагерях, где главной задачей считалась отправка как можно большего количества зэков на работу, наше отношение к ним могло рассматриваться как потворство «лодырям», если не саботажем, что могло иметь нежелательные последствия.

Мы же считали, что лучше (и для производства) ослабленному человеку дать несколько дней для отдыха, чем ждать, когда он окончательно заболеет и ляжет на месяц или более в больницу.

Осенью, в слякотную погоду, количество больных заметно увеличивалось за счет простудных заболеваний, тем более, что далеко не все зэки были хорошо обуты и одеты. Особенного внимания требовали дистрофики, которые иначе реагировали на болезни, чем остальные. Правда, их было не много.

Я хорошо помню дистрофиков в Казлаге, у которых воспаление легких протекало при нормальной и даже субнормальной температуре, что подтверждалось (диагноз) и на вскрытиях.

Поэтому при обследовании больных я обращал внимание не только на показания градусника. На этой почве были у меня в прошлом стычки с нарядчиками, которые главным для освобождения от работы (кроме случаев травмы) считали повышенную температуру.

В колонии изредка устраивались вечера самодеятельности, в которых также участвовали вольнонаемные, в том числе и Валентина Федоровна. Ее коронный номер был украинский танец «Гопак». Одетая в белую вышитую блузку, с цветными лентами на голове, в фартуке, в короткой синей юбке и высоких сапогах, она выглядела очень нарядной. Она танцевала темпераментно и имела большой успех.