Коварство и любовь

Я был не единственный, кого заворожила своим обаянием эта молодая девушка. Почти с самого момента моего появления в колонии за ней усердно ухаживал сотрудник охраны Саша Красавцев. Вернувшись с войны после ранения, он занимал сначала скромную должность стрелка, но постепенно поднимался все выше и выше по служебной лестнице, был секретарем комсомольской организации, совмещая работу с учебой. (Лет через пятнадцать он стал начальником УИТЛиК МВД МАССР и вышел на пенсию в звании полковника. Занимался он немного и литературным трудом, писал маленькие рассказы и стихи).

Красавцева, пожалуй, можно было назвать интересным мужчиной: стройный, с правильными, далеко не деревенскими чертами лица, с темно-русыми волосами, он мог произвести впечатление на представительниц прекрасного пола.

К тому же, в отличие от других сотрудников колонии, он был начитан, интересовался литературой, политикой и усердно работал над собой. Нередко он удостаивал своим вниманием Валентину Федоровну, старался быть галантным, делал комплименты, пытался шутить, а то и обнять девушку за талию.

Я же должен был стоять рядом и делать при этом равнодушное лицо. Положение моего шефа оказалось еще труднее, так как отталкивать Красавцева она не могла.

Коллектив сотрудников колонии был небольшой, а Шушера представляла собой не что иное, как маленький островок, затерянный в глухих, почти еще девственных лесах. Здесь каждый друг друга знал. В таких маленьких коллективах часто образуются враждующие между собой группировки, которые отравляют всем существование. Валентина старалась всеми силами избегать всяких столкновений и пыталась быть предельно доброжелательной со всеми. Поэтому она не отталкивала Красавцева, не избегала встреч с ним, беседовала и шутила, но не реагировала на его намеки и ухаживания.

В детстве, когда я еще жил в Берлине, меня воспитывали в духе уважения и преклонения перед женщиной и требовали рыцарского отношения. Я следовал этим принципам, но понял, что в местах заключений это далеко не всегда возможно и оправданно.

Работа в Шушерах меня очень устраивала, и мною были довольны. Вскоре, однако, у меня создалось впечатление, что я приехал сюда не для того, чтобы лечить больных, а отбиваться от представительниц далеко не «слабого и прекрасного» пола.

Их, конечно, можно было понять, и не потому, что они видели во мне Аполлона. В послевоенное время питание улучшилось, у зэков при-

бавилось сил, и с ними одновременно появилось желание истратить их не только на лесоповале или в мастерских, а также в объятиях близкого человека.

В Шушерах, к сожалению, было много престарелых и инвалидов и мало крепких и здоровых мужчин. Вполне естественно, что многие женщины видели во мне вполне подходящий объект для «легкого флирта».

В стационаре со мной работала тридцатилетняя женщина Манефа, которая выполняла одновременно роль санитарки и медсестры. Это была довольно изношенная женщина с большими висячими грудями, дряблым большим животом и тонкими паучьими ногами. Ассиметричное лицо с выступающими скулами и узкими глазами имело монголоидные черты, а нос картошкой и толстые губы делали ее совсем непривлекательной.

Манефа относилась ко мне весьма предупредительно, даже угодливо и подобострастно и была готова выполнить любое приказание. Одновременно она пыталась кокетничать, строила глазки и улыбалась многозначительно и заговорщически.

Когда я оставался один в амбулатории, Манефа старалась завлечь меня своими чарами, жалуясь при этом на боли в области сердца или низа живота. Мне приходилось тогда заслушивать ее или пальпировать дряблый, как тесто, живот. Намекая на свое одиночество и на то, что здоровому мужчине необходима женщина, она довольно откровенно предлагала себя.

В таких случаях я всегда ограничивался добросовестным медицинским осмотром, давал «ученые» советы и быстрее покидал амбулаторию.

Есть поговорка: нет злейшего врага, чем обиженный друг. Правда, Манефа никогда не была моим другом, но хотела им быть и даже считала себя моим другом, поскольку у нее имелись определенные намерения.

Видя мое равнодушие, она решила отомстить и распространяла слух, что живет со мной и к тому же уже беременна. Ей, однако, никто не поверил. Тогда она придумала другой вариант мести.

Однажды вечером после приема я сидел с Марусей в амбулатории и занимался отчетами. Сестра-хозяйка была для меня своеобразной связной, благодаря которой я в любое время мог встречаться со своим шефом. Она же являлась также и «почтальоном», через которого мы обменивались короткими письмами.

Мне далеко не всегда было удобно спрашивать сотрудников больницы, где находится Валентина Федоровна или самому заниматься ее розысками, что могло вызвать подозрение. Мы должны были соблюдать строгую конспирацию. В таких случаях Маруся подсказывала нам, где лучше встретиться, и заботилась одновременно о нашей безопасности. Правда, мы себе ничего особенного не позволяли, но достаточно было увидеть нас обнявшимися, чтобы круто исковеркались наши судьбы.

Маруся тоже не была одинокой и встречалась с электромехаником Виктором Архиповым, мужчиной года на два моложе ее, высоким и

молчаливым. Когда она назначала ему свидания в амбулатории, мы менялись ролями, и тогда я стоял «на стреме».

Мы только что закончили последнюю писанину, отчет о поступивших и выбывших больных, как тихо скрипнула дверь и показалось скуластое лицо Манефы.

— Чего тебе надо? — спросил я.

— Ничего,— ответила она и почему-то бегом выскочила из амбулатории, словно за ней гнались черти.

На следующее утро я заметил перемену в поведении Валентины Федоровны. Лицо ее было строгим и больше напоминало застывшую маску. Никогда я не видел ее такой мрачной. Она разговаривала со мной на редкость сухо, официальным тоном, словно я был чужой, и старалась не смотреть на меня.

— Что с тобой? — спросил я.

— Все кончено между нами,— ответила девушка, и в ее глазах блеснули слезы.

— Почему? Объясни. Ничего не понимаю.

Только после долгих уговоров она рассказала мне обо всем. Оказывается, вечером приходила к ней Манефа и доложила, что она, зайдя в амбулаторию, увидела меня, лежащим на Марусе. По ее словам, я сразу вскочил и даже не успел застегнуть брюки.

Я обомлел. Такой наглости я не ожидал.

— И неужели ты поверила этому? — удивился я.

— Не хотелось бы верить, но с другой стороны,— как можно такое придумать и ради чего?

— Ради чего? На этот вопрос мне не сложно ответить. Я отверг ее.

— Как это понимать?

— Очень просто. Она хотела быть моей любовницей, но я вежливо отказался от ее услуг, точнее игнорировал ее.

— Это правда?

—Да.

— Я верю тебе, прости, Генри.— Она погладила мне руку,— не думала, что люди способны на такую подлость.

Я вызвал Марусю и коротко рассказал ей о том, что слышал от Валентины Федоровны.

Она возмутилась.

— Неужели она так сказала? Этого не может быть. Она же прекрасно видела, что мы составляли отчеты.

— Не верите, тогда сходите за ней.

— Хорошо.

Когда Манефа явилась, Маруся спросила ее:

— Скажи честно, ты что говорила Валентине Федоровне?

— Сама знаешь.

— Но это же ложь. Ты же видела, что я сидела с доктором за столом и писала.

— Что видела, то и рассказала. Могу повторить.

— Повтори.

— Он же лежал на тебе,— Манефа показала рукой на меня. У нее было удивительно спокойное лицо, и не моргнув глазом, она окинула нас презрительным взглядом.

— Бессовестная,— это все, что могла ответить Маруся.

Да, к таким женщинам никак нельзя относиться по-рыцарски.

Женские бараки находились в стороне и были отделены от общей зоны забором. Днем женщины двигались свободно по всей территории колонии, но после отбоя должны были находиться в своем «гетто», а дверь, ведущая к нему, закрывалась дежурным.