На лесоповале

Для лесоповала я был не очень хорошо экипирован. Правда, моя утепленная американская кожанка спасала меня от ветра и холода, но полуботинки (другой обуви больше не осталось) не годились для глубокого снега, что, однако, никого не беспокоило. Некоторые зэки были еще хуже одеты и были обуты в ЧТЗ (Челябинский тракторный завод) — кусок автопокрышки, схваченный проволочками, или лапти.

До леса шли километра три. Перед тем, как приступить к работе, конвой указывал нам границы участка, дальше которого мы не имели права идти.

— Предупреждаем, если кто-то из вас сделает шаг дальше, будем стрелять без предупреждения, — разъяснил начальник конвоя.

Среди охраны были и заключенные, чаще всего бывшие военнослужащие, которые нередко оказывались безжалостнее вольнонаемных.

Двоих зэков заставили сначала разжечь большой костер, около которого устроились наши охранники. Там они отлеживались, курили и балагурили.

Нашей бригадой руководил Саша Андриянов, уголовник, осужденный за квартирную кражу. Высокий худой парень лет двадцати семи с длинной шеей, оттопыренными ушами и всегда полураскрытым ртом с лошадиными зубами, он не вызывал большой симпатии. Он правил бригадой с помощью дубинки, которую опускал на спины зэков, если они были чем-то недовольны или работали без должного энтузиазма. Он же расставлял нас на свои рабочие места и указывал, кому и что пилить.

Среди зэков были профессиональные лесорубы, которые ловко работали «канадкой» (лучковой пилой или «стахановкой»), но большинство, в том числе и я, пользовались двуручной пилой.

Перед тем, как пилить, приходилось сначала расчищать рабочее место от снега. Работа внаклонку быстро утомляла, но бригадир не давал расслабиться.

Андриянов, видимо, узнал, что я врач и, возможно, вскоре займу свое место в санчасти, и поэтому смотрел сквозь пальцы на частые передышки, которые я делал со своим напарником.

А вообще, бригадир наш вылезал из кожи, чтобы выполнить и перевыполнить план, используя при этом трехэтажный мат, крепкие кулаки и дубину. Чувства жалости он не знал. В общем, он напоминал мне одного из надсмотрщиков, которых так точно описала Г. В. Стоу в «Хижине дяди Тома».

Очень скоро у меня промокли ноги, но холода я особенно не почувствовал. Тяжелая работа согревала. Правда, стоило только поставить пилу в сторону, как гусиная кожа пробегала по телу, и я начинал зябнуть.

В обеденный перерыв мы могли подойти к костру и согреться. Принесли жидкие щи и могар. Для такой тяжелой работы эта еда была, как слону дробинка.

Охранники держались подальше от нас и не вступали в разговоры. Мне рассказывали, что среди них в колонии есть такие, которые гордятся тем, что пристрелили зэков при попытке к бегству. Это считалось у них своеобразным геройством. И странно, что некоторые из них были заключенные.

Когда настал конец работы, я вздохнул с облегчением. Тяжелая работа оказалась непривычной.

Путь до колонии дался мне нелегко, ноги еле шли, и даже ужин после возвращения не радовал.

Накануне всем выдали матрацы и подушки, набитые соломой, и весьма ветхие байковые одеяла. Но это был уже прогресс.

Когда мы вернулись в свой барак, дневальный начал топить печку, и к влажному от мокрой одежды и потных тел воздуху прибавился еще едкий дым.

Многие спали не раздеваясь. В лучшем случае снимали мокрые штаны и портянки, которые вешали на веревку около печки.

До отбоя еще оставалось немного времени, и каждый занимался своим делом. Одни отдыхали, другие беседовали между собой или играли в домино и даже карты.

В карты играли в основном блатные, что было для них чуть ли не законом, святым долгом. Карты нередко метились и настолько искусно, что обнаружить это неспециалисту было почти невозможно.

Для этого делались наколки, заточки, затирались углы карт наждачной бумагой. Иногда угол карты расклеивался, а между слоями закладывались мельчайшие крупинки стекла, и вновь заклеивались.

Игра в карты запрещалась, но это никого не смущало. Всегда кто-нибудь из «шестерок» стоял на «стреме» и в случае опасности (появление лагерного начальства или дежурного) предупреждал играющих.

На следующее утро все тело болело, но я на это не обращал внимания. Подобные боли привычны для спортсменов после отсутствия тренировки.

Дни тянулись медленно, один, как другой. Несколько раз я уже обращался к нарядчику с вопросом, когда приедет начальник санчасти, но ответ был один и тот же:

— Пока неизвестно.

Работа на лесоповале была далеко не безопасной уже потому, что многие из нас впервые взяли пилу в руки. Правда, бригадир объяснял нам минут за пять правила техники безопасности, но этого было явно недостаточно.

Еще затрудняли работу очень глубокий снег и то обстоятельство, что мы не имели права свободного передвижения. Были случаи, когда заключенный выбегал за отведенную зону, чтобы не угодить под падающее дерево, и за это получал пулю в затылок.

Мы валили, в основном, сосны, среди которых попадались очень толстые, а нередко и кривые. Они далеко не всегда падали туда, куда мы хотели, и требовалась большая осторожность.

Я наблюдал не без страха, как толстое дерево, словно задумываясь, на несколько мгновений оставалось на своем месте, чтобы затем, сделав небольшой поворот, свалиться с грохотом на землю, поднимая снежную пыль.

Не знаю почему, но дней через десять бригадир перевел меня на более легкую работу. Я стал сучкорубом. Возможно, это был своеобразный подхалимаж — а вдруг я стану действительно работать врачом.

Бригадиры всегда нуждались во врачах и меньше всего из-за боязни заболеть. Очень важно было, например, для них устроить нужного человека: портного, сапожника, ювелира... в зону и не без умысла. В знак благодарности они могли рассчитывать на почти безвозмездные услуги.

А категорию труда определял врач. Напишет он ЛФТ (легкий физический труд), и зэка можно оставить в зоне.

И еще одна причина: почти все бригадиры имели лагерных жен, а как известно, после лесоповала не до любви. Поэтому возникала необходимость поставить их на блатную работу, то есть легкую. Это опять-таки зависело от врача.

Андриянов действовал в данном случае, как опытный шахматист, который рассчитывает на несколько ходов вперед.

Рубить сучки, конечно, значительно легче, чем валить деревья, и эту работу чаще всего выполняли женщины. Сучкорубом я был, однако, недолго, может быть дня четыре или пять, не больше. Меня перевели вновь на другую работу, на этот раз по приказу нарядчика.

Мы работали на увале — небольшой возвышенности, и там складировали срубленный лес. Перед нами поставили задачу вывезти его в срочном порядке поближе к дороге. Лошадей для этой цели почему-то не выделили и решили заменить их зэками.

Сначала мы устроили так называемую «ледянку» и поливали водой узкую дорожку, которая змейкой петляла между деревьями и заканчивалась внизу у проселочной дороги.

Толстые длинные хлысты мы клали на два коротких поперечных бруска, которые не были соединены между собой и должны были заменить сани. Кое-как закрепили хлысты, а затем одни тащили спереди, другие толкали сзади. Это был рабский труд, который требовал большого физического напряжения, особенно на подъемах, и оказался далеко небезопасным.

Когда «сани» катились под уклон, они развивали солидную скорость, были практически неуправляемы и на поворотах нередко опрокидывались. А так как мы бежали рядом с ними, то легко могли быть ушибленными.

Мы были постоянно мокрыми с головы до ног, и если не простудились, то лишь потому, что тяжелая работа нас согревала.

Я начал снова худеть и довольно заметно. Сначала исчезла небольшая прослойка жира на животе, а затем уменьшились грудные мышцы. Не раз и не два пришлось сделать новые дырочки в ремне, чтобы брюки не спадали.

На лесоповале человек может «доплыть» за считанные недели. Хотя условия в лагерях стали лучше, люди на этой работе быстро ослабевали. От истощения в Первой колонии уже не умирали, а если умирали, то лишь единицы. В этой колонии, так же как и в Ошле, зэки долго не задерживались, чаще всего лишь несколько месяцев, а то и недель, и поэтому не успевали превратиться в «доходяг». А если кто-то начинал доходить — его направляли в стационар.

На лесоповале я познакомился не только с валкой леса, рубкой сучьев и «ледянкой», но также и трелевкой — ручной подтаской к штабелям хлыстов. Эта работа была также очень тяжелой, так как приходилось трелевать по кочкам, узким тропкам, через валежник.

Для такой работы наше питание было недостаточным. Как и везде в лагерях, наша баланда разбавлялась основательно, чтобы придуркам жилось сытнее. Основное питание составлял хлеб, от которого трудно что-то оторвать. Правда, и пекари «колдовали».

От Вали пока еще не было известий, что меня тревожило. Я ходил каждый день в КВЧ за письмами, но, увы, меня, видимо, забыли. А вообще, клуб и библиотеку я не посещал. Просто не было сил ходить туда после лесоповала.

В нашем бараке размещалось не менее 80—100 человек, и в первое время я спал очень плохо. Люди ворочались на нарах, бормотали во сне, храпели, к тому же без стеснения, громко портили воздух. Правда, вскоре, измотавшись после работы в лесу, я уже ни на что не обращал внимания и спал, как убитый.

Каждый барак имел своего дневального, который являлся не только уборщиком и следил за чистотой и порядком, но одновременно исполнял обязанности сторожа. Он должен был охранять наше имущество и отвечал за него. Поэтому в наше отсутствие дневальный не пускал посторонних в барак.

Шакалья было достаточно в колонии, оно только и ждало случая, чтобы совершить кражу вещей.

Для этого они пользовались моментом, когда дневальный ходил за водой, колол дрова или отправлялся в туалет.

К счастью, всегда кто-нибудь из зэков находился на больничном и следил в отсутствие дневального за порядком.

Воровство каралось жестоко, и застигнутого на месте преступления били безжалостно, не ограничиваясь кулаками и ногами. Применяли палки, провода, веревки, все, что попадалось под руку. Часто после такого самосуда жертва надолго попадала в стационар.

Однажды вечером ко мне явился нарядчик Чаузский и шепнул заговорщически: могу вам сказать приятную новость — на днях должен приехать начальник санчасти.