Полковник Лебедев

Когда я начал обход, мое внимание привлек среднего роста мужчина лет сорока — сорока пяти, довольно хорошо упитанный, с интеллигентным, добродушным лицом. Своим внешним видом он мне напоминал Пьера Безухова из «Войны и мира» Льва Толстого. Он посмотрел на меня с каким-то виноватым и несколько испуганным выражением. Его правое ухо было забинтовано, и толстая повязка охватила почти всю голову.

— У вас травма? — спросил я его.

— Нет, воспаление среднего уха,— ответил больной не очень уверенно.

— Как вас зовут?

— Лебедев Михаил Петрович.

Это, оказывается, и был любовник «Лидочки».

— Хорошо, немного погодя я вас посмотрю,— я решил сначала познакомиться с историей болезни Лебедева. Я нашел красочное описание воспаления среднего уха, и создалось впечатление, что оно было списано с врачебного справочника. Здесь я нашел все: и боль разной интенсивности, закладывание, понижение слуха, ушные шумы, повышение температуры, доходящей иногда до 40°, и плохое самочувствие. И конечно, выделение гноя.

Торбеева потрудилась на славу. Остальные истории болезни были написаны весьма небрежно и поверхностно.

Я позвал «больного» в приемную и снова обратил внимание на его виноватое и боязливое выражение лица. Оно никак не соответствовало его высокому в прошлом званию полковника. Правда, он был не танкистом и не летчиком, но зато доктором военных наук Академии им. Фрунзе. (Занимался историей войн). Вместе с другими военными акаде-

мии, полковниками и генералами (всего 14 человек) он был приговорен к десяти годам лишения свободы за то, что высказал теорию Кутузова: «Со сдачей Москвы не погибнет Россия».

— Давайте сначала снимем повязку,— сказал я и начал разматывать бинт. Бинта Торбеева не жалела, так же как и ваты, которая толстым слоем закрывала правое ухо. Я ничего особенного не обнаружил, так же как и при отоскопии (метод осмотра наружного слухового прохода и барабанной перепонки). Не было покраснения барабанной перепонки, выпячивания ее экссудатом... чувствительности при надавливании на сосцевидный отросток, не было и гноя.

— Странно,— выразил я свое удивление,— но ухо у вас в порядке, и мне непонятно, зачем вы ходили с этой повязкой?

— Оно еще немного болит,— не очень уверенно прозвучал ответ.

— А гноетечение давно прекратилось?

— Дня четыре тому назад.

— Непонятно. В истории болезни написано, что оно отмечалось еще вчера.

— Это, видимо, ошибка.

Мне стало его жалко. У него было очень доброе лицо, и вероятнее всего, оно принадлежало весьма порядочному, но не очень волевому человеку.

— Вот что,— сказал я ему,— у меня создалось впечатление, что у вас ничего не было, и вся ваша болезнь выдумана. Но, как говорится, после драки кулаками не машут. Что было, то прошло, и будем считать, что у вас что-то было. Но в больнице, вполне естественно, я вас больше держать не могу. Вы меня поняли?

— Да.— Лебедев опустил голову.

В этот же день я выписал его из стационара.

Когда я рассказал об этом Тамаре Владимировне, она задумалась.

— А знаете, доктор, я его жалею. Это очень славный и порядочный человек, только не понятно, как он мог попасть под влияние Торбеевой. Я хочу его оставить в зоне. Он не приспособлен к жизни. На лесоповале он не выдержит и погибнет.

Лебедева мы устроили в цех ширпотреба не то учетчиком, не то еще кем-то. Что касается моих отношений с ним, то мы стали друзьями.

В сравнении с Ошлой и Шушерами, стационар в Первой колонии был значительно больше и оснащен лучше, особенно медикаментами. Я убедился в этом, когда перебирал аптеку. В шкафах стояли большие двух и трехлитровые банки и бутылки с желудочными каплями, настойкой валерианы и мяты, рыбий жир и многое другое. Мое удивление вызвала двухлитровая банка, доверху наполненная шпанскими мушками (кантаридином), средством от половой слабости.

Непонятно, для кого оно было предназначено.

Нашел я здесь и две баночки с большими кусками опия. Много было трофейных лекарств: ампулы со змеиным и пчелиным ядами, разные мази и тому подобное.

Что касается инструментария, то выбор оказался скудным: несколько скальпелей, иглодержателей, ножниц, шприцев...

В стационаре имелись палаты для мужчин и женщин, и рассчитаны они были на 40—50 больных. Все койки были заполнены и, как мне говорили, никогда не пустовали.

Обход больных не занимал много времени. Почти половина госпитализированных были зэками, которые «дошли» на лесоповале. Сравнительно много больных оказалось с травмами, правда, не очень тяжелыми.

Во время обхода меня сопровождала медсестра Тося Сабанцева, молодая женщина лет двадцати семи с мягкими округлостями и полными, чувственными губами, глаза которой говорили о том, что она постоянно жаждала любви.

Она очень добросовестно выполняла все поручения и считалась хорошим работником. Мне тогда было не до любви — я постоянно думал о Вале.

К тому времени я уже получил первое письмо от нее, за которым последовали еще два. Письма передала мне бесконвойная девушка, и для маскировки вместо моего имени было написано имя «Коля».