Я получаю письма

«Дорогой Коля! Пишу на авось, так как до сих пор не знаю, где «Ваша светлость» обитает. Ты не обижаешься на меня? Нет? Я бы хотела тебе объяснить причину того упаднического настроения, которого никогда до этого, кажется, не испытывала. За дорогу я передумала черт знает что и не могла придти ни к какому основательному выводу. Наше несчастье в том, что судьба нас свела, мы полюбили друг друга, быть может, поняли, а что выйдет из этого? Ничего, кроме мучения. Если посмотреть в будущее, больнее того. Жить же одним днем, не имея никакой надежды, ты и сам знаешь — это не так просто. Тем более мы уже в таком возрасте, что должны более реально смотреть на все. Да что говорить! Ты знаешь, что я хочу сказать. Но пойми, Коля, мне очень и очень трудно перенести все это, все, что складывается в моих глупых мыслях. Именно глупых. Если бы ты был рядом — я знаю, рассеял бы их.

Но ты видишь, я одна, и если рассказать кому-либо, уверяю, тебе скажут это же. Ну, а ты как? Все грустишь еще? Только прошу тебя, не расстраивайся, может быть, все уладится в нашу пользу. Я живу лишь мыслями о тебе. Последние три дня что-то особенно стала грустить и отчаиваться. Любовь к тебе отразилась не только на моральной стороне, но и на физической. Дошло до того, что не узнают меня, кто говорит в лучшую сторону, кто в худшую. То и другое меня нисколько не огорчает и не радует. Я знаю, что ты меня любишь, а на остальное мне наплевать. Во всяком случае любить я смогу без всяких причуд и капризов — по-своему, просто и искренно. Часто писать не буду, не обижайся, кончаю. Будь здоров, целую».

Второе письмо начиналось несколько иначе.

«Дорогой мой, любимый Коля! Рассчитываю, что сие послание получил ты ко дню своего рождения. Ведь я же не забыла этот день, хочется поздравить тебя от души всего чего только хочется. Дай Бог, чтоб желания твои были исполнены, чтоб ты был здоров, бодр и главное, счастлив. Я послала тебе три письма, но знаю, что они тебе не понравятся. Ты знаешь, что я могу лишь расстраивать, такова тактика моего характера. Прошу: прости и не вини. Думаю, что ты меня понимаешь. Сейчас так скучно и трудно, что даже представить не можешь.

Бывают минуты, что кажется и жизнь невозможна. Все окружающее, все оставленное говорит о тебе. Безумно хочется увидеть тебя, рассказать тебе, как дорог ты мне, услышать от тебя что-нибудь ласковое, утешающее.

Ты единственный, кто понял меня, кого я полюбила... Потерять тебя будет очень трудно. Но я, как и ты, верю в судьбу. Очень бы хотелось узнать, как ты вообще себя чувствуешь, как настроение, новые условия.

Тебя видели и рассказывали, что ты очень изменился, похудел, что меня тронуло до глубины души. Даже сон видела сегодня, что ты очень здоровый, и обрадовалась во сне. Прошу тебя, не грусти. Займись тем, что может более всего рассеять тебя. Этим хочу сказать, чтобы ты окружил себя только тем, в чем можно забыться.

Мы поступили и рассудили, как дети, которым простительно строить в своей голове терема будущего. Не хочу сказать, что ты был легкомысленным, но странностей в тебе довольно много. Все же, несмотря ни на что, я люблю тебя, люблю таким, какой ты есть, а не каким хочу. Прости за сумасбродное письмо. На этом кончаю. Целую тебя, твоя Валя».

После этого письма последовали еще два, в которых были и сомнения, и надежды.

«Дорогой Коля! Думаю о тебе очень много, но жду чего-то недоброго. Ты не обижайся на меня, но я ничего не могу придумать для тебя лучшего. Как люблю я тебя, ты уже знаешь, а что касается будущего — ничего не известно. Обрати внимание на письмо твоей матери — будущее никому не известно. И чаще бывает обратное тому, что мы планируем.

Она права. Я очень тебя прошу, не погружайся особенно в мысль о будущем, не фантазируй того, чего не может быть, не скучай.

Окружай себя тем, что могло бы рассеять твое мрачное настроение. Не правда ли, что порою мы были, как дети? И только сейчас стало видно, что это не так-то просто. Прошу тебя еще раз: не грусти... Надеюсь, что ты поймешь меня. Извини и не осуждай меня. Я люблю тебя по-прежнему, целую тебя, бесконечно твоя В.»

Перед Новым годом Валя послала мне еще одно письмо.

«С Новым, счастливым годом, любовь моя! Много счастья, Здоровья и всяких приятностей. Не обижаешься на меня, нет? Не надо, прошу тебя, не скучай, знай, что этим огорчаешь меня. Я хочу лишь

того, чтоб тебе всегда было хорошо. Не думай, что я изменилась. По-прежнему остаюсь собою. Люблю тебя больше, чем тогда (вспомни «Олесю» Куприна). Не думай никогда о глупостях и не обижайся, что редко пишу — знай, что это совсем не от меня зависит. Если ты рассчитываешь на большое терпение, значит, я твоя. Наша моральная поддержка одно самовнушение, иначе нельзя. Не обижайся, прошу тебя, поправляйся и береги себя от всяких невзгод. Будь здоровым и крепким. Целую тебя бесконечно, крепко, крепко...»

Письма меня не очень обрадовали. Слова «люблю» хотя и повторялись очень часто, но не реже высказывались сомнения...

У меня создалось впечатление, что Валя не верит в наше совместное будущее и старается укрепить меня в мысли, что любовь наша обречена.

Когда я читал ее письма, то часто вспоминал Милу, которая выражала свои мысли почти такими же словами, когда она ушла от меня.

Наступил Новый год, который в детстве был одним из самых моих любимых праздников. Когда я еще жил в Берлине и учился в младших классах гимназии, меня накануне укладывали спать пораньше, часов в семь-восемь вечера, а затем будили в одиннадцать. Зато я мог вместе со взрослыми встречать Новый год вплоть до утра. Это был самый веселый и шумный праздник. Шутили друг над другом, пили пунш и пускали ракеты с балкона. Угощали сахаром, который, плавал в стакане и не растворялся, шоколадными конфетами, начиненными перцем и горчицей, клали монеты в торт, заставляли тарелки плясать с помощью особого устройства, предлагали сигареты, которые взрывались...

В заключении этот праздник проходил почти незаметно, и лишь в Казанской «Пересылке» я пил в этот день вместе с инженерами «фирменный» ликер — смесь самогонки с вареньем.

Накануне Нового года, когда я вместе с Тосей Сабанцевой занимался отчетами, Тамара Владимировна пришла в стационар с двумя большими пакетами.

— Вот что, друзья,— сказала она, развертывая пакеты, в которых оказались большой кусок мяса, конфеты и пряники,— нам сегодня выдавали продукты, и вот я решила поделиться с вами в честь праздника. Из мяса можно сделать котлеты или фрикадельки, ну а конфеты и пряники к чаю.

— Большое спасибо,— ответил я, несколько удивленный этой щедростью,— но вам все это пригодится самой.

— Не беспокойтесь. Мне со своими стариками немного требуется.

Новый год отметили у меня в аптеке. Тося сэкономила немного спирта и разбавила его сиропом из шиповника с витамином «С». Закусывали котлетами из мяса, которое нам выделила Тамара Владимировна, и пили чай с конфетами и пряниками.

В этом пиршестве принимали также участие Фекла и фельдшер Иван Федорович Никулин — жирный подхалим лет сорока пяти. Он считал себя врачом и одно время работал в стационаре, но был затем переве-

ден на какой-то подучасток и лишь изредка появлялся в Первой колонии. Затем он исчез совсем.

В колонии нередко встречались бывшие фельдшера, которые выдавали себя за врачей (как, например Торбеева) и одним из них был и Никулин. Он любил делать фальшивые комплименты, здоровался с низким поклоном и постоянно поправлял штаны. Панацеей от всех болезней считал хлористый кальций и широко применял крепкий раствор марганцовокислого калия (10 % внутрь). Из мазей признавал только деготь. На него поступали бесчисленные жалобы от больных, для которых его способы лечения оказались едва ли не гибельными.

Во время осмотров он заставлял молодых девушек раздеваться чуть не догола и усердно пальпировал их. При возможности он этим не ограничивался.

Услышав об этом, Тамара Владимировна избавилась от него, направив на один из подучастков.

Сейчас он сидел на кушетке рядом с Тосей, прижимался к ней и незаметно гладил ее бедра. Тося на это не реагировала. Это была моя последняя встреча с Никулиным. Больше он не показывался в Кузьмине.