Этапы. Ходов

Почти еженедельно проводились медицинские осмотры, цель которых определить — годны ли зэки для этапа или нет. Эти комиссии всегда напоминали мне невольничий рынок, откуда люди, независимо от их желания, отправлялись в далекие края. Нередко проливались горькие слезы. Могли разлучить дочку с матерью, отца с сыном, а чаще всего зэков, которые нашли здесь свою любовь.

Если в Чистопольской тюрьме или Казанской пересылке зэки нередко должны были предстать перед комиссией совершенно обнаженные, в чем мать родила, и основное внимание обращалось на состояние ягодиц, то здесь мы ограничивались тем, что выслушивали сердце и легкие. Лишь в редких случаях, когда зэк смахивал на дистрофика, мы просили его спустить штаны.

Список этапников составляло руководство колонии с участием нарядчика и начальника производства, но требовалось еще заключение начальника санчасти, то есть Тамары Владимировны. Она могла вычеркивать любого из списка, если она считала, что он по состоянию здоровья не может следовать в этап, и этим правом пользовалась нередко.

Составление списка этапников — болезненный процесс, который затрагивал многих. Хорошо, если в заявке, которая поступила из центра, требовалось лишь человек 50—60, другое дело, когда 100 и более. Тогда приходилось включать в список не только простых работяг, но также весьма нужных людей и придурков.

В колонии существовала тесная связь между придурками — заведующими столовой, пекарней, мастерскими, баней и так далее, а также бригадирами. Повар кормил их получше, и за это ему шили френч или галифе. Банщик давал пекарю побольше мыла и получал за это лишний хлеб. Медики вычеркнули сапожника из списка этапников, им за это сшили бурки. Кладовщик предоставлял свое помещение нарядчику для интимных встреч, за что он и получил свое теплое место и тому подобное.

В эту связь входили и вольнонаемные, которые заказывали себе тайно, без наряда, брюки, юбки, сапоги... Все они были заинтересованы в том, чтобы нужные им люди не попали в этап.

Кроме того, почти все придурки имели своих лагерных жен, с которыми не хотели расставаться, и в таких случаях единственным спасением были медики и, в основном, Тамара Владимировна.

Она часто помогала и выручала, но, в отличие от всех остальных, не из-за корысти, а из-за сочувствия и доброты. Она жила не для себя, а только для других.

Однажды Тамара Владимировна неожиданно пришла ко мне в аптеку вечером.

— Гарик,— сказала она, закуривая,— завтра отправляется этап. В список включили Ходова. Ты его знаешь хорошо (мой шеф к тому времени перешла на «ты») он из Копорулихи, совсем близко отсюда. Там у него жена и дети. Он язвенник и держится только за счет передач из дома. Там, на Урале, куда отправляют этап, он погибнет. Я его из списка вычеркнуть не могу — отправляют всех, кого только можно. Может быть, придумаешь что-нибудь?

Ходов — низенький, плотно сбитый мужичок, был прекрасным портным и очень славным человеком. Я его хорошо знал по амбулаторному приему.

— Да, трудная задача.

И вдруг я вспомнил интересное наблюдение. В колонии были два сифилитика, которые у меня проходили лечение. Все шло нормально, но вот однажды, после инъекции новарсенола у больных минут через тридцать появился озноб и температура поднялась до 40°С. Это повторилось второй и третий раз, и лишь когда я взял ампулы другой серии, эти осложнения исчезли. Видимо, эта партия оказалась некачественной.

Я рассказал об этом случае Тамаре Владимировне.

— Есть только один выход — сделаю ему инъекцию новарсенолом, авось «поможет».

— Другого выхода, видимо, нет,— ответила она.

На следующий день, за час до отправки этапа, Ходов пришел ко мне, и я ему ввел внутривенно новарсенол из той бракованной коробки. Конечно, это был рискованный эксперимент, но мог спасти ему жизнь.

Ходов пошел в свой барак за вещами, а затем направился к вахте, где уже находились остальные этапники. Минут через пять у него начался такой чудовищный озноб, что дежурный по зоне срочно вызвал медсестру. Она сразу измерила температуру. Градусник показал 39,8° С, и Ходова сразу направили в стационар. Мы поставили ему диагноз «малярия» и держали еще дней пять на койке.

Больше его не включали в этап, и он остался до конца срока в Кузьмине.

Дни перед отправкой этапа были всегда напряженными, нередко отмечались ЧП. Кузьмине, как обычно называли ИТК № 1, не было раем на земле, но зэки из местных жителей предпочитали остаться здесь, а не

быть направленными на Урал или еще дальше. Многие из них получали передачи, и им разрешали свидания с родными, что было большой поддержкой, в том числе и моральной.

Уголовники относились к этапу по-разному. Те, которые устроились бригадирами, не мечтали покинуть насиженные места — им было и здесь хорошо. Другие, наоборот, стремились попасть в дальний этап, где могли встретить своих корешей и развернуться вовсю, наслаждаясь разудалой блатной жизнью.

Иногда, когда разлучали уркагана со своей марухой, могли случаться ЧП. Если его одного включили в список, он мог попросить нарядчика за определенную мзду, чтобы и ее отправили в этап, или же старался сам остаться в зоне. В последнем случае существовало два способа: можно было накануне отправки спрятаться в зоне, что грозило потом карцером суток на десять, или же найти средство попасть в стационар.

Для этой цели применялись более сильные средства, чем настойки табака или чефир. Пили крепкий мыльный раствор, чтобы вызвать понос, проглатывали толченое стекло, делали «мичуринские прививки», наносили себе увечья.

Марухи тоже применяли подобные средства, чтобы избежать разлуки, и пожалуй, чаще своих возлюбленных.

А вообще-то зэки не очень близко принимали к сердцу потерю своей «забавы» и быстро находили ей замену.

Стационар был голубой мечтой не только всех доходяг и стариков, но и большинства зэков. Не зря они острили: душа болит о производстве, а ноги тянутся в санчасть.

У нас койки никогда не пустовали. Когда они оказывались свободными, их использовали, чтобы положить ослабленных зэков, превращая стационар частично в своеобразный дом отдыха. Для этой цели, однако, приходилось придумывать подходящий диагноз, превращая, например, простого пожилого человека в больного с диагнозом: кардиосклероз в стадии субкомпенсации, или, когда это худой юноша, писать в истории болезни: дистрофия 1— 2 степени с кишечными явлениями.

Каждый день я выделял часа полтора, чтобы пройтись по зоне, и не только ради проверки ее санитарного состояния, но также для разминки и развлечения.

Днем в бараках было пусто, и в них находились дневальный и освобожденные от работы. Осматривая бараки, я всегда интересовался больными, которые далеко не всегда соблюдали режим, шатались по зоне и даже занимались воровством.