Круговорот событий, начавшихся августовской дракой в семьдесят первом на даче Солженицына, замкнулся по иронии судьбы опять же в августе, но уже семьдесят пятого: 7 августа этого года я улетал из Шереметьевского аэродрома Москвы, наверное, навсегда покидая Россию. Всего-то пять дней не дотянул до юбилея: это было 12 августа 1971 года, когда я беззаботно и ничего не ведая, на подъеме научной и служебной карьеры, явился за своей новой судьбой к дверям солженицыновского домика под Наро-Фоминском.

Вместо паспорта, определявшего меня раньше как советского гражданина, теперь мне выдали розовую бумажку, называвшуюся «Виза М № 532266, обыкновенная» (интересно, какая это еще бывает «необыкновенная» виза и кому ее дают). На этой визе было написано, что еду я «в пункт — Израиль», и еще, что «цель поездки — на постоянное жительство» (богатый русский язык!). Там же сбоку стоял такой штамп: «валюта в счет паспортной нормы выдана, Внешторгбанк СССР, 28. 7. 1975». Этим было указано, что мне разрешили обменять установленную для советского эмигранта максимальную сумму советских денег: 90 рублей на 124 доллара. Таким образом в дополнение к уплаченным ранее за разрешение уехать 900 рублям я отдал в банк еще 90 и получил взамен почти тысячи советских рублей чуть больше 100 долларов.

Выдавая мне визу в ОВИР'е, инспектор предупредительно сказала:

— Теперь Вы должны узнать в таможне, какие ценности Вам разрешается взять с собою.

Но об этом я уже знал и думал, что особых проблем у меня не будет: никаких особых драгоценностей или дорогих произведений искусства в нашей семье никогда не было, а я уже полтора года не работал и никаких доходов не имел. Рассчитал так, что после продажи машины и

 

кооперативной квартиры только-только и хватит, что на уплату отъездных поборов да на расплату за набранные долги. Все мои ценности, которыми я дорожил, это были книги и научные рукописи: в первую очередь, так и не защищенная докторская диссертация — итог моей многолетней работы. В диссертации было собрано все, что мне удалось закончить и домыслить, и я, естественно, предполагал использовать эти материалы, начиная на пятом десятке лет новую жизнь.

Но не тут-то было!

Вначале выяснилось, что я должен представить в центральную библиотеку имени Ленина список забираемых с собою книг, изданных до 1945 года. Я такой список сделал, полагая, что это нужно только для получения разрешения на вывоз. Но я был очень наивен: все мои книги непонятным мне способом оценили и предложили за них уплатить, то есть снова купить их у себя для себя! Вернее, покупал-то я их на этот раз не у себя, так как деньги платил в государственную кассу. Так вот и получилось, что например, за книгу С. П. Тимошенко «Сопротивление материалов» (часть 2 издания 1938 года), которую сам я когда-то купил в букинистическом магазине за полтора рубля, мне пришлось уплатить теперь 2 рубля; за «Балки на упругом основании» А. Н. Крылова издания 1931 года — тоже 2 рубля, хотя на этой книге значилась букинистическая цена... 30 копеек. И так — за все другие книги. Чудеса! Жаль только, что принудительные и не за казенный счет.

К списку книг я добавил и свою диссертацию. Правда, не догадывался, во что ее оценят. Но через две недели мне сообщили, что центральная библиотека не может разрешить взять с собою диссертацию: это — не их компетенция.

— А кто же может? Ведь для меня это важнее остального!

— Не знаем. Обратитесь в ВАК: диссертации — это их дело.

В BAK'e произошел такой разговор:

— Вы диссертацию уже защитили?

— Нет.

 

— Тогда это считается Вашей частной рукописью и ВАК здесь ни при чем.

— А если бы защитил?

— Вот тогда мы имели бы право не разрешить ее увозить: защищенные диссертации — это достояние государства и их вывозить за границу нельзя.

Ого! Получается, что повезло хоть в этом: защитил бы — и мое «достояние» стало чужим, и тогда — пиши пропало.

— А есть кто-нибудь, кто может разрешить взять с собою свои частные, как Вы говорите, рукописи?

— Откуда нам знать? Справьтесь в таможне.

В управлении таможни мне обстоятельно объяснили, что разрешение на вывоз рукописей за границу может дать только пограничная служба аэропорта:

— Когда будете улетать, привезите на досмотр с вещами и свои рукописи. Пограничники их тут же посмотрят, и если там не будет никакого криминала, то разрешат везти.

Не будет криминала! А кто его определяет?

Во время одной из бесед в КГБ Гордеев сказал, что хочет перед моим отъездом прийти и проверить рукописи, которые я собираюсь взять с собою. Но больше он никак не напоминал о своем желании, а я, конечно, его тревожить и отрывать от важных дел своими пустяками не хотел. Тем более, что вопрос, кажется, не решался и без его участия...

Что ж мне оставалось делать? И я отложил все до отъезда, как и советовали в таможне. (Каким оказался ослом! Мог бы попытаться передать свой научный архив на Запад заранее с помощью уезжавших друзей. Но еще надеялся на благоприятный исход по здравому смыслу: ведь хочу забрать свое, не чужое — свои мысли, идеи, результаты! И главное — это же не политические нападки на советские устои, не новый «Архипелаг ГУЛАГ», а просто технические «измышления» кабинетного исследователя. А раз без политики, то чего же «органам» бояться?).

Со спокойной совестью и не дрогнув сердцем я в назначенный день раскрыл свои чемоданы перед таможенниками. И точно так же, ничем не дрогнув, таможенники

 

начали с того, что выгребли диссертацию и все другие мои рукописи и отложили в сторону:

— Это сразу уберите, чтобы не мешало досмотру.

— Позвольте, простите... (я захлебнулся междометиями) как это убрать? Именно это я и хочу взять с собою в первую очередь! Мне объясняли, что здесь пограничники проверят и пропустят.

— Кто это Вам так сказал?

— В Вашем управлении.

— Вы что-то перепутали. Но пожалуйста, позовем пограничников, — таможенник был вежлив.

Сейчас, вспоминая процедуру проверки моих вещей на таможне в московском аэропорту, я так и не могу понять, в чем было различие функций советских таможенников и пограничников: и те и другие рылись в моих вещах, что-то выискивая, и те и другие перед моей посадкой в самолет завели меня в какую-то кабину, заставили снять костюм и копались во всех карманах, под подкладкой и еще каких-то, только им ведомых, потайных местах моей одежды. Но о последнем я еще скажу.

Подошел офицер в зеленой форме пограничника, пролистнул за одну минуту мою диссертацию на 300 с лишним страниц, несколько подготовленных для печати научных статей и задумчиво сказал:

— Все понятно и правильно.

Я обалдело смотрел на него: мои научные оппоненты, известные маститые профессора, в свое время тоже сказали, что все в диссертации правильно, но для такого заключения им потребовалось несколько месяцев.

— А что, собственно. Вам понятно и что правильно? — спросил я.

— Понятно, что это научно-технические рукописи, и правильно, что везти их нельзя.

— Но ведь это моя незаконченная работа, там нет никаких военных секретов, нет и антисоветских материалов. Я не могу без этого уезжать: в этом же большая часть существа моей жизни! И, наконец, мой личный опыт, мое научное имя здесь, — я пытался подобрать как можно более убедительные слова.

— У Вас никаких других имен, кроме Горлов, быть не

 

может, — сообщил он мне, — а научные рукописи вывозить не разрешено. На это есть у нас своя четкая инструкция.

Вот и поспорь с инструкцией!

Я еще некоторое время горячился, пытался что-то доказывать, в чем-то убеждать. Пригрозил пожаловаться и даже сказал, что без архива вообще не поеду, но в обоих случаях он отвечал: «пожалуйста». Под конец, когда я уже замолчал, он вдруг решил меня «утешить»:

— Ничего страшного. Раз Вы сами все это сочинили, то немного потом посидите, все вспомните и напишете снова. Еще лучше выйдет.

Дальнейший досмотр меня уже мало волновал: главное отобрали. А что там они разрешат или нет из рубашек и галстуков — неважно. Книги все пропустили — и новые, и старые, которые, как я уже говорил, мне же повторно и продали.

Таможенник, проверявший мои вещи, был словоохотлив и временами подавал реплики: «А спальный мешок-то пахнет походами» или «Зенит хотя и дешевый, но неплохой фотоаппарат, и на Западе пригодится». В одном из чемоданов прямо сверху лежала большая, 20 на 30 см, фотография Солженицына с его дарственной надписью.

— А это кто?

— Мой дядя.

— Ничего дядя, приятный.

— Спасибо, не жалуюсь.

И еще один инцидент произошел уже перед самым выходом к летному полю, когда мой багаж был куда-то отправлен, а я шел налегке к самолету.

Передо мною оказался новый таможенник. Он завел меня в закрытую кабину и начал обшаривать все мои карманы. Для меня эта омерзительная процедура явилась полной неожиданностью и я немного растерялся. Однако протестовать не стал, решив, что уже недолго осталось и можно потерпеть. Но тут «старатель» вытащил из моего бумажника несколько листочков и стал их внимательно разглядывать. Вдруг он покраснел и даже как-то странно зашевелил ушами. Листочки эти были копиями: письма Солженицына Андропову по поводу той «драки» на даче,

 

письма Солженицына мне, моей знаменитой характеристики с «низким уровнем морально-политических качеств» и, наконец, официальной справки о посмертной реабилитации отца, убитого НКВД в 1938 году.

— Сидите здесь и никуда не выходите? — рявкнул он и выскочил наружу. Через несколько минут ко мне в кабину просунулись уже двое: мой таможенник и какой-то косоватый офицер в зеленой форме пограничника. Последний держал отобранные у меня трофеи — эти листочки:

— Вы зачем это все с собою везете?

— А вам-то что за дело? — я уже рассвирепел и стал терять голову. — Все эти бумаги касаются меня лично и я должен иметь их при себе.

— Но это же чистейшая антисоветчина?

— Что за чепуха? Если Вы говорите о копиях писем Солженицына, то в них говорится обо мне и на Западе о них давно известно. Характеристика же и справка о реабилитации отца выданы мне официально советскими органами. Если Вы считаете, что эти органы сочиняют антисоветчину, то при чем же здесь я?

Минуту-две длилось молчание, потом пограничник сказал:

— Посиди с ним, я сейчас вернусь.

Мы «посидели» вдвоем минут десять: я уже стал опасаться, что самолет улетит без меня. Наконец, появилось новое лицо, тоже в зеленой пограничной форме, но чином повыше предыдущих. Лицо протянуло мне лишь копию моей характеристики и сказало:

— Это можете взять и езжайте.

— А остальные бумаги?

— Те конфискованы как антисоветские материалы.

— Но верните хотя бы справку о реабилитации отца. Его же убили «предатели» Ежов и Берия во времена осужденного «культа личности». Должен же я иметь хоть какой-то документ о смерти своего отца? И как можно такую справку считать антисоветским документом?

— Разговор окончен, всего хорошего. Поспешите, если не хотите опоздать на самолет, — и он ушел.

Я еще немного постоял в нерешительности, а потом

 

решил на все плюнуть и побежал догонять последних пассажиров, направлявшихся к самолету.

В конце концов, как говорят у нас, снявши голову, по волосам не плачут. Я уже находился в том странном новом состоянии, когда рвутся корни, а земля, державшая их, остается где-то позади. Вся эта громоздкая, холодная и хитрая среда всеобщей слежки и обминания людей, в которой я жил до сих пор, среда произвола и беззакония, уже отлипала от меня и уходила в сторону. Известно, что во всякой среде обитания любая живность в ней должна приспособиться к существованию: отрастить нужные плавники, чтобы передвигаться и увиливать от опасностей, специальные жабры — чтобы дышать той атмосферой и не отравиться. А не можешь — так выползай на камни иного мира и пробуй там. Иначе остается только погибать, особенно, когда на тебе поставили уже яркую отметину, с которой в общей серой массе нигде от акул не спрячешься.

Вот и думал я, что нахожусь уже почти что в другом мире, где все равно придется начинать жизнь с нуля, но где зато ничто не напомнит мне о «прелестях» передового советского общества и «милых» встречах с КГБ. Но, кажется, я поторопился в суждениях о неизвестном...

 

 

Сентябрь 1971 — Сентябрь 1975.

Москва, Рим.