Коррупция

 

Коррупция (лат. corrupted) - подкуп, продажность общественных и политических деятелей, должностных лиц в капиталистическом обществе.

Словарь иностранных слов. М., СИРИН, 1996 (!)

 

Открыл словарь иностранных слов и опешил. Достаю толковый словарь Ожегова - там слово в слово: кто у кого списывал? Ну, ладно, Ожегову меня старый, шестидесятых годов, но в 1996 про коррупцию как атрибут капиталистического общества, кажется, просто неловко писать. Тем не менее...

Первые встречи с коррупцией относятся еще к институтским годам: поговаривали (точно сказать не могу - сам не пробовал), что на некоторых кафедрах можно было получить нужный тебе билет за рубль, приличные, кстати, деньги, вся месячная степуха была 28 "рэ", а пообедать в институтской столовке можно было за полтинник

Но такое было исключением.

Чаще готовили шпоры или прибегали к маленьким хитростям. Например, такой - подходишь к столу экзаменатора, берёшь билет и тут же бросаешь его обратно со словами: "Ни за что! Тринадцатый билет это верная пара!". Воинствующий атеист преподаватель, чтобы разрушить устоявшиеся предрассудки, находит билет № 13 и уговаривает, либо приказывает, это от темперамента преподавателя зависит и от пола сдающего, отвечать именно по нему. Что и нужно хитренькому студенту: только этот тринадцатый и выучившему. Много крови попортил я студенческой братии, когда, уже, будучи молодым преподавателем, спокойно предлагал взять другой билет.

Настоящая коррупция началась со скандала. Какой-то студент, поступивший за деньги, решив, что и в институте экзамены за него будут сдавать его благодетели, начал их шантажировать. И делал это некоторое время вполне успешно. Однако к третьему курсу, когда пошли профилирующие предметы, которые читали ведущие профессора института - с ними не договоришься - благодетели дали понять своему подопечному, что

 

дальше выплывать он должен самостоятельно. Не привыкший к такому обращению и ещё меньше к сдаче этих проклятых экзаменов, наш герой сначала пригрозил прокуратурой, а потом и, правда, сдал своих кураторов.

Началось следствие. Но тут незадачливый разоблачитель узнает, что и взяткодатель также является объектом уголовного преследования. Наш герой отказывается от своих показаний, а так как других улик в деле нет (следствие только началось), его закрывают. Тут бы истории и конец, не очень счастливый для незадачливого шантажиста - его из института с треском выперли за академическую неуспеваемость, и вполне благополучный для взяточников - против них формально ничего нет, хотя моральные потери налицо.

Прокуратура, впрочем, так не думала и продолжала следить за всей честной компанией. Более того, ректору порекомендовали всех фигурантов вновь включить в приемную комиссию, чего тот до получения такого совета делать не собирался, но с прокуратурой не поспоришь. К нашим друзьям подослали подставного "абитуриента", который предложил им взятку. И они... её взяли. Вот уж, во истину, жадность фраеров сгубила. Тут замели всех председателя приемной комиссии (и одновременно председателя профкома института) Нещеретова, заведующего аспирантурой Данелия, заведующего учебной частью Балдина, нескольких преподавателей и, конечно, незадачливого шантажиста, так как взятые с поличным наши деятели тут же сдали его, подтвердив, что все написанное в его прошлом заявлении чистая правда (чего теперь терять-то?).

Следствие длилось несколько лет, начавшись, когда я учился на третьем или четвертом курсе, а закончилось летом 1963-го - я уже год как преподавал. Помню, мыс Галей Анисимовой (кафедральной лаборанткой) и Лёшей Карбышевым (сыном знаменитого генерала) ходили на Каланчевку, где находился Мосгорсуд, видели всех фигурантов, наголо остриженных и плохо выбритых, когда они по одному выходили из воронка, но в зал нас почему-то не пустили.

Лёша вел одно время у нас в группе бухучет, но, зная меня с приятелем как заядлых преферансистов, вместо проводок по дебету-кредиту предлагал задачи по преферансу (Ну-ка, без-

 

делъники, разложите карты так, чтобы играющий имел в козырях семь, валет, король и взял на своём ходу девять взяток - получите зачет). С тех пор остался бухучет для меня тарабарской грамотой. А в преферанс в институте играли постоянно, причем приходили любители даже из соседнего МИФИ. Делалось это просто: на доске писались какие-нибудь формулы или рисовались таблицы, дверь запиралась на стул - и поехали. Если кто-то слишком настойчиво стучался, то пулька и карты быстро убирались, а один из игроков выходил к доске и начинал что-нибудь объяснять.

Кстати, одним из самых азартных и постоянных игроков был Алексей Пригарин, нынешний глава одной из многочисленных компартий. Вот посмеялись бы ребята, да и сам Лёха, скажи им тогда о такой его будущей карьере.

Между прочим, такое мне не раз проходилось наблюдать: в студенческие годы активные и "идейные" комсомольцы, впоследствии становились если не деятельными диссидентами, то, по крайней мере, оставались беспартийными и внутренне не согласными с режимом, тогда как бездельники и шалопаи, а то и просто полу криминальные элементы, вступали в партию, лезли в партийные органы разных рангов и т.д.

Кроме Пригарина вспоминаются ещё два случая.

Постоянный посетитель детской комнаты милиции Витя Миляев, учившийся в параллельном классе, после школы пошел в бригадмил, потом в райком комсомола, а затем я его часто встречал около Политехнического - он уже работал в ЦК ВЛКСМ.

Другой одноклассник, Женя Бочаров, которого я случайно встретил в Сандунах, страшно удивился узнав, что я не в партии:

— Марик! Ты что, так нельзя! Обязательно вступай. Начнут вашу доцентскую братию шерстить, а, которые с красненькой книжечкой - пойдут последними. Ты разве, не знаешь, что коммунистов не судят?

Он то, будучи директором мехового ателье, знал об этом хорошо. В школе Женя академическими успехами не блистал, но порой веселил весь класс. Однажды, на уроке истории, он заявил:

— Во главе испанской революции стояли замечательные коммунисты Долорес и Барури.

 

Всех подсудимых по процессу посадили на разные сроки, и была даже заметка то ли в "Правде", то ли в "Известиях". Эта история существенно повлияла на решение об объединении нашего Московского Государственного Экономического Института (МГЭИ) (мы то называли его просто - геэкономический) с Московским Институтом Народного Хозяйства им. Г.В. Плеханова (МИНХ) (который тоже называли и плешкой, и геплеханова, плехаймовский и т.д.).

Дело в том, что оба института находились практически в одном квартале, но плешка занимала огромное и помпезное здание бывшего Коммерческого училища, построенного еще московскими купцами, а мы ютились в старенькой церквушке, главной достопримечательностью которой была березка, росшая на её крыше. Материальная база соседей была предметом постоянной зависти нашего руководства, которое считало, и, наверно, справедливо, что именно нам, выпускающим плановиков, финансистов, ценовиков и снабженцев должны по праву принадлежать и название – институт народного хозяйства, и, естественно, ихние хоромы. К плешке, выпускающей торгашей, поваров и специалистов по квашению капусты (ей-ей, была защищена такая диссертация) мы вслед за нашим руководством относились свысока.

Время от времени ректорат МГЭИ предпринимал попытки объединить оба института, естественно, под нашим главенством. Во время судебного процесса очередная пачка документов, обосновывающих такую необходимость, гуляла где-то по верхам (то ли в Госплане, то ли в Минвузе, то ли где ещё). Но плехановское руководство тоже не дремало и обратилось к вечному куратору торговли - Микояну. Анастас Иванович был в то время чуть ли не президент (по-тогдашнему - Председатель президиума Верховного Совета), но за торговлю радел по-прежнему и бумаги подмахнул: институты объединить (ура!), оставить название про народное хозяйство (ура!!), ректором назначить... плешкинского Фефилова Афанасия Ивановича (за что???).

Ягодки от такого, явно необдуманного решения, достались всем: и студентам (уменьшилась стипендия, закрыли военную кафедру и, вообще, не хотим мы быть плешкой - кто тогда знал, что в 90-х это будет один из самых престижных вузов) и преподавателям (изменилась ведомственная подчиненность - теперь холили под

 

Минторгом, на год уменьшился срок обучения — а это сокращение нагрузки и, следовательно, штатов, причем у нас, а не в плешке, у них то ничего не изменилось, ну а главное во всех структурах - ректорат, Ученые Советы, парткомы, профкомы и пр. - наши оказались в меньшинстве и загоне). Это противостояние продолжалось несколько лет, а многие старые преподаватели до конца своих дней поминали недобрым словом последнего геэкономинеского ректора Бузулукова: жили бы спокойно в своей церкви Святой Варвары и горя бы не знали.

На нашей кафедре, впрочем, это отразилось меньше всего: её не любили наши корифеи, а плешкинское руководство в пику им поддерживало.

Сейчас это выглядит полнейшим абсурдом, как и история с "буржуазной лженаукой" кибернетикой, но в конце 50-х - начале 60-х на ученых советах нашего и других экономических вузов и, вообще в экономической науке, шли нескончаемые и горячие дебаты о том, можно ли при социализме в плановой экономике использовать математику и только начавшую появляться вычислительную технику.

Трудно себе представить, что стоящая у меня на письменном столе любимая игрушка величиной с небольшую коробку конфет по своим возможностям намного превосходит наш первый институтский монстр (их тогда называли не компьютеры, а ЭВМ — электронно-вычислительные машины) - "Минск-1", занимавший едва ли не весь бывший физкультурный зал.

Эконометрика и все количественные методы представлялись атрибутом буржуазной науки, а мы, как тогда говорили, сторонники внедрения математики и ЭВМ в планировании и управлении народным хозяйством, естественно, чуть ли не агентами империализма. Кстати, также длинно и бестолково долгое время называлась наша кафедра, пока не придумали короткое, звучное, жутко научное и непонятное название "экономическая кибернетика". Научность и непонятность - важные атрибуты успеха: в одном из экономических НИИ видел полушутливый плакат "Советский учёный! Помни - все, что просто, то не научно".

Нас считали выскочками: кандидатские этэкономатики (так уничижительно мы назывались) защищали в 25-30 лет, докторские в 30-40, тогда как наши корифеи стали докторами где-то

 

под 50. Когда Игорь Бирман защищал кандидатскую, одну из первых с использованием современных математических методов и ЭВМ, то Бирман-старший, как его называли, Александр Михайлович, проходя мимо плаката с сообщением о предстоящей защите, на вопрос, не его ли это родственник, с неприязнью ответит: "Даже не однофамилец".

Вообще же многие институтские корифеи, которым мы в рот смотрели всего пару лет назад на лекциях, производили, как бы мягче сказать, странное впечатление. Тот же А.М. Бирман, несомненно, один из крупнейших ученых финансистов того времени, автор нашумевшей статьи в "Новом мире" — "Талант экономиста", при перечислении граней этого таланта на первое место поставил партийность (!?). Ну ладно бы в "Правде", но поверить, что тогдашняя новомирская редакция заставила его это сделать, никак не могу. Значит, от души шло.

Когда на обсуждении статьи в институте я спросил его, а почему он не упоминает о необходимости уметь считать, и, желательно не только на счетах и арифмометре, намекая, естественно на ЭВМ, Александр Михайлович отмахнулся - вечно Вы лезете со своей математикой, не об этом сейчас разговор. Конечно, все они были людьми своего времени, но их консерватизм и преданность режиму, явно не показные, поражали.

Между прочим, несмотря на весьма солидный процент евреев среди преподавателей, из института уехал всего один – Алан Крончер, много лет работавший впоследствии экономическим обозревателем на "Радио Свобода" под псевдонимом Виктор Чернов. Он был, героем фельетона в "Крокодиле": в ленинской библиотеке вырезая из книг иллюстрации с батальными сценами, Сам он это категорически отрицал, говоря, что его подставили, но по рассказам моего институтского однокашника, Крончер во время войны жил в их квартире и когда они возвратились из эвакуации, то обнаружили испорченными значительное количество книг и все с картинками про войну. Так вот, на собрании, посвященном осуждению Кранчера (как же без этого?), активней всех выступал Семен Давидович Фельд и Борис Моисеевич Смехов (отец известного артиста с Таганки) - такое было время, так работал инстинкт самосохранения. Мы то жили уже в более-менее вегетарианские времена, а они помнили и другие.

 

Кстати, единственный, кто из "стариков" серьезно занялся освоением новых математических методов, был тот же Б.М. Смехов. Ему и досталось за это на ученом совете от коллег-ровесников - он защищал докторскую чуть ли не три раза.

Но вернемся к теме. С коррупцией несколько лет все было тихо. То ли и в правду кроме горстки посаженных мерзавцев все были честные и неподкупные, то ли после процесса струхнули и притихли, то ли всех запугал многопудовый представитель компетентных органов Ли Андреевич Пахомов, ставший очень быстро проректором и курировавший приемную комиссию, то ли ещё время застоя и коррупции не подошло, но сколько-нибудь известных эпизодов не припомню.

Во всяком случае, когда в 1966 году мы чуть ли не всей кафедрой принимали вступительные экзамены по математике (в тот год был двойной выпуск 10-х и 11 -х классов и количество абитуриентов резко, чуть не вдвое, увеличилось, вот нас и позвали помочь кафедре математики) никаких скандалов не было. Разве что симпатичным девочкам помогали, да и то по мелочи - указывали на арифметические ошибки, плюс на минус исправляли и т.д. И всё это совершенно бескорыстно.

Видимо началось всё с появления Мочалова.

Не знаю почему, но мы с ним друг другу сразу не понравились. Став ректором, он обошел все кафедры, и как только я его увидел вблизи, то интуитивно понял, что мне надо держаться от него подальше. Вскоре подвернулся и случай сравнить его с Фефиловым.

Мне дважды довелось ездить в Польшу со студентами. Программа пребывания предусматривала встречу с ректором у на и у них. Когда я пришел договариваться с Фефиловым о такой встрече, Афанасий Иванович тут же полез в карман и вытащил две десятки:

— Купи там всё, что положено - ситро, конфеток, фрукты, цветочки, ну что тебя учить - сказал он своим тонким голосом, никак не вязавшимся с его долговязой фигурой.

На мои слова, что у нас все предусмотрено и деньги есть, он только махнул рукой.

Когда через пару лет я пришел по тому же поводу к Мочалову, тот сначала просто отказался. Только после того, как я

 

показал ему программу, - нехотя согласился, а на вопрос что поставить на стол, категорически ответил:

— Ничего!

Я попробовал сказать, что польский ректор академик Садовский нас чем-то угощал, и у нас раньше всегда на столе что-то было, Мочалов как отрезал:

— Фефиловские времена кончились!

Не могу сказать, что профессиональные и человеческие качества преподавательского корпуса нашего старого института, равно как и объединенного, вызывали у меня слишком большой пиетет, но публика, наполнившая плехановку с приходом Мочалова, была суперспецифическая. Взамен известных всему экономическому миру, естественно, в масштабах соцлагеря, ученых (как бык ним не относиться с сегодняшних позиций), таких как Л.И. Абалкин, А.М. Бирман, С.Е. Каменицер и др. (всего же за почти двадцатилетнее правление Мочалова было уволено 238 преподавателей — около трети профессорско-преподавательского состава, в том числе докторов наук - 29, доцентов - 79), в институте появились никому не известные люди, возглавившие и разрушившие ведущие кафедры.

Защиты диссертаций, допуск к которым осуществлял исключительно Мочалов, превратились в заранее срепетированные представления. Я ещё оставался членом Ученого Совета, когда состоялась защита некоего Горшунина. Почему-то я опоздал к началу, когда зачитываются анкетные данные, и увидел на трибуне холёного барина, явно не "научного" вида. Когда он закончил выступление, и присутствующие в зале стали задавать вопросы, я заметил, что их читают по бумажке совершенно незнакомые люди, а не члены Ученого Совета. На все вопросы соискатель дал исчерпывающие ответы, но мне захотелось задать пару вопросов. Не моргнув глазом, Горшунин понёс такую чушь, хоть святых выноси. Я попробовал задать ещё один дополнительный вопрос, но председатель довольно бесцеремонно меня оборвал, сказав, что и так всё ясно, вопросов было достаточно и пора переходить к прениям. Заведующий кафедрой, по которой проходил соискатель, толкнул меня в бок и позвал покурить.

— Ты что не знаешь, кто защищается?

— Знаю - Горшунин, автореферат же я получил.

 

— А кто он такой, ты знаешь?

— Нет, а какое мне до этого дело?

— Это протеже ректора: он начальник Мосресторантреста!

Оказывается, этот ресторанный деятель уже много лет пасётся в институте, кто-то за него ведет занятия, ему приписывают нагрузку, зато в любой ресторан нужные Мочалову люди (и он сам, конечно) ходят без очередии со скидкой.

Сейчас мы стали забывать про дефицит - объективную реальность, данную не нам в ощущения, как говорилось в популярном анекдоте. Точно также забыли, что цены в ресторанах и общепите вообще, были более чем скромные: на десятку (при средней зарплате 100-150 р.) можно было хорошо посидеть во вполне приличном кабаке. Сегодня аналогичное удовольствие обойдется в две-три средние зарплаты. Но, если сегодня на одной улочке порой найдешь несколько вполне пристойных заведений, то раньше попасть в ресторан было почти неразрешимой проблемой. Вот тут-то и сгодится Горшунин: по его звонку или записке, а то и просто при упоминании его имени открывались любые ресторанные двери.

Противоположная ситуация возникла на защите дочери одного из кандидатов на увольнение — известного всей стране специалиста по управлению С.Е. Каменицера. В ходе зашиты ни один из членов Совета не выступил с критическими замечаниями, однако при закрытом голосовании соискательницу завалили. Когда я обратился к членам Ученого Совета с вопросом, где же их научная и человеческая совесть и гражданское мужество, мне "объяснили", что в инструкции ВАК (Высшей Аттестационной Комиссии) не указана необходимость предварять отрицательное голосование публичным выступлением. И все.

После таких эскапад меня выгнали из трех Советов, в которых я состоял, дабы другим было не повадно высказывать собственное мнение там, где не положено.

То же самое происходило и с приёмом в институт, все знали о "ректорском списке", попасть в который означало поступить в институт практически без экзаменов. В этом списке и концентрировались детки нужных людей, начиная с горкомовских и райкомовских деятелей и кончая директорами магазинов и автосервисов. Все в институте об этом знали, как знали и примерную

 

цену за поступление: 5000 р. - стоимость "жигулей" первых моделей.

Места в жилищном кооперативе, автомобили, садовые участки (не знаю, кто подсказал Рязанову в "Гараже" такие детали, но в садовом кооперативе плешки состоял директор Даниловского рынка А.П. Селезнев, наряду с инструктором отдела науки и вузов МГК КПСС Е.И. Иваниным, и была у нас почти аналогичная история с визиткой, каку профессора в блестящем исполнении Леонида Маркова), путевки в дома отдыха и санатории - всё это и многое другое распределялось ректором между своими людьми, скрепляя круговой порукой и давая возможность творить любые безобразия и прямые преступления.

Надо сказать, что наша кафедра, кстати, первая в стране по этой проблематике, сформированная из молодых энтузиастов заведующим кафедрой Иваном Герасимовичем Поповым, долгое время была островком бескорыстия в этом болоте коррупции. Когда обстановка стала меняться, первой ушла наша кафедральная мама, Валентина Николаевна Просветова, работавшая лаборанткой со дня основания кафедры. Она перешла в бухгалтерию, где никто не мог ей поверить, что наши преподаватели не берут взяток. Когда же её искреннее возмущение убедило всех, то тут единодушное мнение было: ну и чудиков набрал себе на кафедру Попов. Он, конечно, помогал нам, как мог, особенно, когда стал членом ВАКа, и все мы были обязаны ему многим, а многие - всем. Но делал он это от чистого сердца и требовал от нас только полной отдачи в работе.

Попов, крестьянский сын, откуда-то с Поволжья, прошедший всю войну без единой царапины (и так бывало, правда, очень редко), и ставший доктором наук, профессором, заведующим кафедрой и проректором, был тем народным самородком, которые полностью самостоятельно, без какой либо поддержки и протекции поднимаются на самый верх, оставаясь при этом цельными, справедливыми и неподкупными людьми. Зная его безукоризненную биографию и надеясь подмять под себя и сделать послушным орудием в своих руках, Мочалов назначил его на вторую по значимости должность в институте - проректора по учебной работе. Очень скоро он понял свою ошибку, но выгнать сразу своего же протеже, да еще и фронтовика-орденоносца было не просто.

 

И началась мышиная возня, тем более мерзкая, что творилась она руками вчерашних учеников Попова. Переметнувшиеся к Мочалову лизоблюды, ни за что получали, степени, звания, кафедры, деканаты. Иван Герасимович такого выдержать не смог и заработал инфаркт. Этим воспользовался ректор и тут же под предлогом заботы о здоровье снял его с должности проректора. После этого Попов уже не оправился и вскоре умер, едва отметив шестидесятилетие. Светлая ему память.

После смерти Попова кафедра быстро покатилась вниз. К этому времени она и так была ослаблена; три ведущих преподавателя ушли в академию наук и отраслевые институты, ещё четверо возглавили кафедры в самом институте - состав кафедры обновился наполовину. Заменяли их далеко не равноценные люди. Уйдя в ректорат, Иван Герасимович естественно несколько отдалился от кафедры и за подготовкой смены почти не следил. Мы тщетно просили его взять на кафедру хотя бы двух-трех своих же выпускников и аспирантов. Сначала он отмахивался, а после конфликта с ректором уже и не мог сам подбирать кадры. Много сил и времени мы потратили, уговаривая шефа оставить на кафедре после аспирантуры Яшу Уринсона, он и сам вроде хотел, но ректор запретил, у нас и так, по его мнению, был перебор с пятым пунктом. Яше пришлось пойти в ГВЦ Госплана и... стать впоследствии доктором экономических наук, министром экономики и вице-премьером. Вот как бывает: останься он на кафедре, не видать бы ему ни докторской, ни министерства.

Первой жертвой Мочалова, которую Попов не смог отстоять, стал Липа Смоляр. У Попова с ним были особые отношения: Липа был его первым учителем, когда в институте в конце 5 0-х годов началось математическое просвещение. Но и это не помогло. Когда Липа представил к обсуждению докторскую, а делалось это вопреки правилам ВАК, не председателю Ученого Совета, а ректору, последний, не будучи уверен ни в Попове, ни, тем более, в кафедре, заставил устроить обсуждение на совместном заседании сразу трёх (!) кафедр, в благонадежности двух из которых не сомневался. И докторскую завалили, хотя она значительно превосходила средний уровень и впоследствии была опубликована в академическом издательстве. После этого подавать на конкурс не было смысла, и Липе пришлось уйти.

 

Кафедру же постепенно наполняли серые, неизвестно откуда взявшиеся личности, причем некоторые, даже без ведома Попова (как, например, беспросыпный алкоголики стукач Алёшин). То же самое происходило и в деканате, где молодого, энергичного и перспективного Андрея Орлова, любимца всех студентов и, особенно, студенток, ставшего впоследствии директором известного НИИ, членом комиссии Абалкина по экономической реформе, а затем замминистра, сменила бесцветная, вздорная и малограмотная, но вполне управляемая Ангелина Смирнова, единственным достоинством которой был муж - бывший преподаватель нашей кафедры, а к тому времени ответственный работник не то ЦК, не то КПК.

После смерти Попова заведующим назначили некоего ЕЕ. Филипповского с кафедры статистики, возглавляемой Б.И. Искаковым (это единственный известный мне человек, сменивший четыре фамилии — Плюхин, Плюхин-Искаков, Искаков-Плюхин, Искаков), мрачной личностью, членом самой мракобесной ветви "Памяти", но преданным Мочалову гонителем И.Г. Попова и его преемником на посту проректора. Искаков благополучно забыл о том, что совсем недавно он защитил по нашей кафедре докторскую, которую никак не хотели принимать к защите в академическом институте, где он работал, как по причине её не высокого качества, так и из-за его человеческих качеств: все в институте знали, что, разочаровавшись в одной жене и подыскав себе другую, ну такое с каждым может случиться, он, для облегчения бракоразводных дел, первую засадил в психушку.

Филипповского мы встретили вполне доброжелательно, посодействовали в ВАКе с утверждением докторской, помогли с получением квартиры и телефона и всячески пытались его убедить сохранить стиль и дух кафедры. Но это была тщетная предосторожность: будучи редким циником, он считал, что больше пяти лет не следует работать в одном учреждении, иначе тебя раскусят и выгонят. У нас он не проработал и пяти лет.

Его докторская диссертация была посвящена патентной статистике, проблеме чрезвычайно важной и столь же интересной, но какое отношение это имело к экономической кибернетике, не знал никто, в том числе и сам Филипповский. За время заведования кафедрой он не опубликовал ни одной статьи по этой про-

 

блематике, ни разу не выступил ни на одной конференции, молчал на Ученых Советах.

Такого же рода деятели процветали во всем институте, Несколько лет пытался защитить докторскую по нашей кафедре некто Ким Смирнов. Крайне низкий теоретический уровень и полная практическая беспомощность работы заставляла кафедру раз за разом отклонять диссертацию, несмотря на сильное давление ректора. В конце концов, он защитился на более послушной кафедре статистики и тут же стал деканом факультета материально-технического снабжения. Широта научных интересов просто поразительная

Еще один пример. Ю А Аванесов защитил диссертацию по экономической кибернетике, затем стал заведующим кафедрой организации торговли, а вскоре деканом механического факультета. Даже не искушенному в экономической науке человеку видимо понятно, что это совершенно разные отрасли знаний и быть во всех квалифицированным специалистом невозможно.

Но это и было одновременно и целью, и оружием Мочалова. Такими людьми, явно сидящими не на своем месте, легче управлять, они всегда готовы выполнить любой приказ начальства, пойти на любую подлость и даже преступление.

Так что, когда из районного отделения ГБ Мочалову сообщили, что я не сдал экзамен на гражданскую зрелость, отказавшись с ними сотрудничать, он сразу и с удовольствием приступил к делу.

Не знаю смог бы противостоять давлению ректора Попов, он был членом партии с военных лет и искренно верил во все, во что полагалось в то время верить, тем более его личная судьба вполне подтверждала те мифы, которыми нас кормили. Ни на какие "опасные темы" я с ним не беседовал, только однажды на каком-то банкете, в достаточно приличном подпитии, на его вопрос о моем отношении к Сталину, не задумываясь, выпалил:

— Сталин – лучший ученик и продолжатель дела Ленина!

— Никогда не думал, Марк, что в тебе так силен грузинский национализм – удивился Попов.

Я попробовал объяснить, что он не так меня понял, что к национализму это, не имеет ни какого отношения, но Липа

 

Смоляр вовремя меня оттащил от Попова и перевел разговор на другую тему.

Ну а Филипповскому Мочалов наверняка ничего и не объяснял - просто приказал: убрать Барбакадзе с кафедры, и всё. Приказ он выполнил, но не без проколов, за что и вылетел из института еще раньше меня.

После моего сокращения, формулировку которого Мочалов трижды менял (уж он то свои дела обставлял мастерски, и согласился на мою просьбу сменить формулировку увольнения сначала на "по собственному желанию", вместо "по сокращению штатов", а затем как прошедшего по конкурсу в другой институт, что мне было важно для последующего трудоустройства, а Мочалова гарантировало от моих возможных жалоб и обращения в суд), я начал искать работу.

К этому времени я уже проработал 22 года, давно был кандидатом наук и доцентом, автором нескольких учебников, вышедших в союзных издательствах, один из которых был переведен в Чехословакии, и имел достаточно широкие связи в вузовском и академическом мире. Это было время постоянных конференций, симпозиумов и семинаров, проходивших в самых экзотических точках Союза: от Карелии до Узбекистана и от Ужгорода до Владивостока. Атмосфера там была дружественная и демократическая: молодой аспирант запросто мог спорить с седовласым (или совсем безволосым) академиком, почти ко всем можно было обращаться на ты, исключение составлял тишайший и скромнейший в быту (в науке он был принципиален и непримирим) Леонид Витальевич Канторович, Нобелевский лауреат, наша гордость и объект всеобщего почитания.

Многие мои бывшие ученики стали к этому времени докторами, а некоторые метили уже и в академики. Больше десяти лет я был членом Ученого Совета ЦЭМИ АН СССР (головного института по нашей проблематике), из своих меня давно благополучно выперли.

Словом, меня все знали, и я знал всех.

Достаточно скоро пришлось убедиться, однако, что дружба дружбой, а табачок то ...

Нет. Мне не отказывали окончательно и бесповоротно. Напротив, все готовы были мне помочь, но:

 

— Подожди немного, сейчас ставок нет.

— Директор уехал на два месяца в загранкомандировку, как только вернется.

— У нас месяц назад прошло сокращение штатов, ну ты же понимаешь, сразу брать даже тебя неудобно.

К тому же идти куда угодно, лишь бы устроиться я и сам не хотел. В ЦЭМИ меня брали сразу. Но, проработав свыше двадцати лет преподавателем и считая именно это своим призванием, не хотел менять профиль работы. Кроме того, преподавательская работа наряду с известными всем преимуществами -не каждый день ходишь на работу (а для меня это очень важно, так как я и по сию пору считаю себя жутким лентяем), ежегодный двухмесячный отпуск, да не когда-нибудь по графику, а всегда летом и пр. – для меня имела ещё один плюс: относительная независимость. В вузе нет необходимости каждый день общаться с людьми, встреч с которыми ты по тем или иным причинам хотел бы избежать. Всего то раз в две недели заседание кафедры, а уж с преподавателями других кафедр, если случайно не совпадало расписание, можно было и месяцами не видеться. Это меня более чему страивало, так как с течением времени я расходился во взглядах и оценках с большинством коллег все дальше и далъше. Достаточно сказать, что самиздат я давал читать всего двоим-троим друзьям с кафедры. Часть из тех, кому я мог довериться, сами отказывались (чего зря душу бередить, все равно ничего не изменится), некоторые, прочитав, скажем, "Архипелаг", не верили и говорили о преувеличениях и передержках. Да что говорить, я студентам и аспирантам больше доверял и давал читать самиздат, чем коллегам.

Не задумываясь, я пошел бы в МГУ на кафедру, возглавляемую в то время Стасом Шаталиным, которого давно и хорошо знал. На кафедре меня тоже знали - я неоднократно выступал официальным оппонентом у них на Ученом Совете.

Но тут оказалось, что ситуация как в анекдоте того времени про хороших евреев и плохих сионистов: первые работают, а вторые бегают и ищут работу. Так и здесь: в университет принимали на работу только членов партии. Если уж работает бес-

 

партийный, ну Бог с ним до поры до времени, а принимать новых - ни-ни.

В итоге выбор у меня оказался более чем скромный. Единственный, кто сразу и безоговорочно сказал:

— Марик, какие разговоры, подавай ко мне на кафедру на конкурс, все будет в порядке, - был Саша Аршинов.

Знал я его еще со студенческих времен, учились на одном факультете, потом я даже преподавал у них. Это были весьма тяжелые для меня времена: в июне я закончил институт, а в сентябре вхожу преподавателем в аудиторию к своим однолеткам, которых я прекрасно знаю, как и они меня. Начинается семинар и тут же:

— Рыжий, когда пойдем в Пилъзенъ пивка попить?

— Марик, пульку будем сегодня писать?

— Марк Шиович, а в субботу вечер в институте, танцы будут, Вы пойдете? — это у же девочки.

С Сашей в институте и первое время после я не был особенно близок. Хотя встречались и в ЦЭМИ, где он одно время работал, и в университете, когда он учился в аспирантуре, бывали на Советах, ходили вместе в баню, вот и все. Но у него было и осталось до последних дней жизни (совсем недавно он трагически погиб в автомобильной катастрофе) чувство студенческого товарищества, для "своих ребят" он был готов на все.

Так я оказался во Всесоюзном Институте повышения квалификации руководящих работников и специалистов Госснаба СССР, снова на кафедре экономической кибернетики, возглавляемой АЛ. Аршиновым, бывшим к тому же ещё и проректором.