Парадокс карателей

Однажды на допросе у Валерия Карабанова зашла почему-то речь о «наших предшественниках». У моих «новых друзей» постоянно чувствовался комплекс неполноценности из-за их «родовитости» — от Ежова до Серова. Мне видится, что следователи искренно думали, будто неприязненное отношение широкой публики к их конторе объяснимо исключительно «эксцессами» бывших хозяев ихних кабинетов.

— Валерий Павлович, — начал я свои возражения, — но ведь все«предшественники» были исполнителями. На аресты и приговоры они получали предписания и санкции парторганов. Они органы системы. Ответственность за содеянное лежит на мозге системы — на партии! Теперь она корчит невинное личико, мол, сама была жертвой злодеев-чекистов. Пожалуйста, продайте этот товар публике, но я-то диссидент, т. е. инакомыслящий, потому инако мыслю и тут... Я в преступлениях виню не органы, а политический аппарат. А вы как коммунист, конечно, будете осуждать органы?

(Конечно, я злорадно иронизировал...)

— Да-а-а... — неискренне тянул он. — Думаю, виноваты были органы.

— Но и вы сами на месте «предшественников» делали бы то же! Вот ваш начальник, полковник Леонид Иванович Барков, вызывает вас и Виталия Николаевича, информирует: на важную стройку, скажем, на авиазавод, или танковый, на стратегическую линию связи нужно доставить тысячу зэков по таким-то примерно специальностям. Карабанов и Рябчук, изыщите по оперданным необходимые возможности... Если промокаете, мол, в чем же людей обвинять, то Леонид Иванович разъяснит: от вас зависит безопасность родины, рассматривайте арест как мобилизацию, когда желания никто не спрашивает, а просто посылают граждан в бой, на смерть, по спискам военкомата. А вам даже не на смерть положено посылать, а всего-то на срок... Коммунист должен рассматривать поручение как задание партии. Вы щелкнете каблуками и пойдете приказ выполнять...

По-моему, предложенная умственная игра захватила воображение следователя. Валерий Павлович поднял лицо к потолку, представив подобный разговор с шефом.

— Н-нет, — он даже головой затряс . — Без состава преступления, без каких-то доказательств... Не могу.

— Принято, — согласился я. — Но вы работник новой формации — вас учили юриспруденции в университете, знания сидят в голове и душе. А «предшественников» лишили юридической подготовки — их сопротивление нарушению закона не могло быть серьезным, они закон как следует не знали. Тем более, что требование нарушать закон исходило от законотворческой инстанции, от самого законодателя!

(Сейчас, припоминая тот разговор, признаю: я был не прав. Совсем. Не понимал исторической ситуации. Или — слишком мало знал. В конце концов, гитлеровские палачи были как правило люди с положенным им по рангу образованием: напомню юриста Франка или доктора философии Геббельса. Да и причины террора выглядят в истории намного более страшными и сложными, чем логически обоснованные мною оборонные или политические интересы... Есть и частное возражение: мой Карабанов, отличный профессионал, сам был бы до предполагаемых мною «вопросов» обязательно физически уничтожен — именно потому, что он профессионал: по этой как раз причине были казнены тысячи мастеров тайной полиции, большевиков из аппарата Ягоды. Уже навострились за годы работы считаться с интересами службы, с логикой инструкций и даже законов... Неслучайно, когда требовалось развязать новый вал «чистки», в кресло министра ГБ усаживали не профессионала, а партийного сановника — секретаря ЦК Ежова, завотделом ЦК Игнатьева... «Хоть ты и в новой коже, а сердце у тебя все то же», — басенная строчка часто вспоминалась мне в беседах с гебистами.)

Работники карательного аппарата, однако, не просто выполняли инструкции партии, они и кормились политическими арестами и

казнями. Санкции и решения принимались политическими властями, верно, но готовились они, обкатывались, нередко выпрашивались, а главное — обуславливались наличием непропорционально огромного числа карателей. Продвижение в гебистской иерархии чинов и отличий зависело от умения чиновника подготовить политический процесс. Чем спокойнее была реальная ситуация в государстве, тем меньше Большие Лорды, распорядители государственных кредитов, нуждались в тайной полиции. Условием для выживания, тем паче для расширения влияния социально-чиновничьей группы стало обострение напряженности в стране. Социальный парадокс: условием служебного благоденствия обитателей касты являлось обострение болезней на теле ее хозяина... Хочу, чтоб меня поняли правильно:

это умозаключение относится вовсе не только к отношениям советской власти с КГБ. Оно универсально. Разница, например, между Россией и СССР состояла лишь в том, что, начиная с 60-х гг. XIX века и до 1917 года органы царской политический полиции были несвободны в своих акциях от противодействия контролирующего, независимого от них судебного аппарата, ревизора чистоты и качественности их работы. Потому они вынуждены были поддерживать подлинные революционные организации, провоцировать подлинные революционные акции (Дегаев, Малиновский, Азеф, Серебрякова и пр.). А вот позже, получив через приводной ремень парторганов контроль над судьями, органы ВЧК-КГБ могли более уже не утруждать себя столь ювелирной провокаторской работой, а просто хватали домашних полканов и объявляли их на весь мир ужасными империалистическими волками...

В силу специфики работы органы политической полиции не могут не воспитывать из приходящих туда вполне приличных молодых людей самый худший сорт государственных слуг. Объективно там предают всех, включая собственных хозяев...

С такими вот представителями государственной власти сталкивались в служебных кабинетах идеологически заряженные идеалисты-вольнодумцы. Когда же и суд, видевшийся им неким медиатором, посреднической инстанцией, стоял на стороне тайной полиции, интеллигенты начинали отождествлять всю государственную систему с ее тайной полицией. Подчеркиваю — они были несправедливы, они были озлоблены. Но вот что примерно думали:

«Подсудимые считали, что они одни тут порядочные люди, суд же, прокуратура и прочие — все какое-то жулье, сброд, с которым им по воле судьбы приходится разговаривать» (Отчет по «Делу о Казанской демонстрации», 1876г.);

«Это не суд, а пустая комедия или нечто худшее, более отвратительное и позорное, чем дом терпимости: там женщина из-за нужды торгует своим телом, а здесь сенаторы из подлости, из холопства, из-

за чинов и окладов торгуют чужой жизнью, истиной и справедливостью» (из речи подсудимого И.Мышкина на «Процессе 193-х»);

«Я не был пропагандистом. Теперь здесь, на суде, я сделался им. Теперь, господа судьи, если уж меня взяли, то держите крепко, не выпускайте, потому что если выпустите, я буду знать, что делать» (речь неграмотного рабочего Ковалева на «Процессе 50-и»).

Почему я подобрал эти цитаты? Им исполнилось ровно сто лет к моменту моего заключения (меня посадили в ту же тюрьму, в которой сидели эти люди). «Юбилейные слова...» Они фиксировали то же чувство омерзения от контакта с государственной машиной, которую испытывал я, российский интеллигент, сто лет спустя, попав под каток политической полиции.

Редко полиции доставался настолько благодарный спарринг-партнер в работе, как Михаил Хейфец. Я готов был разумно рассмотреть любую ее позицию во имя объективного познания исторической истины. Например, вполне понял бы гебистов, если б они исповедовали принцип Екатерины II: «Если государь — зло, то зло необходимое, без которого нет ни порядка, ни спокойствия». Это я мог понять — хотя и не согласившись. Более всего в акции ГБ поразило меня отсутствие как раз государственно объяснимой позиции! Я видел, что если понадобится, чиновники легко и без угрызений совести предадут свою партию, свою державу...