Как здесь люди живут?

На «последней тропе» меня сопровождали двое «хранителей»:

надзиратель Фролкин, «поэт обысков», карапет с блудливыми глазами и смущенной улыбкой, и почти неизвестная девушка из «спецчасти» — некая Вельмакина.. Выводят меня, грешного, за вахту...

— Претензии к администрации зоны есть? — спрашивает начальник этапного караула.

—Нет.

— Фамилия? Срок? Статья?..-Садись.

Я забросил в «воронок» рюкзак, чемодан — и тут Фролкин усек мелочь, которую именно от него я и скрывал.

При мне находился подарок друзей на Новый год — лаковый медальон, овальный сосновый сучок с выжженной надписью «Мордовия, 1977» и паутиной проволоки над ней. Он по закону подлежал изъятию: во-1-х, сучок сосны принадлежит лагерю, во-2-х, подарки в зонах запрещены инструкцией МВД. Я скрывал дар товарищей любимым способом, позаимствованным у Эдгара По (в «Похищенном

 

письме»). То есть скрываемый предмет должен находиться на самом виду куда добросовестные сыщики не смотрят. На обороте выжег фамилию «Хейфец» и привязал к чемодану с вещами. Именная бирка' Из моего чемодана даже и замок вынимали — не спрятал ли я в замочном отверстии какой-нибудь криминал, а бирка как была, так осталась привязанной к ручке. Но в последнюю секунду Фролкин углядел ее, потянулся лапой:

— А это что? Тут я впервые ощутил, что срок кончился! Шлепнул ладонью по протянутой руке надзирателя, рявкнул:

-Акт подписан! Ты теперь никто. Пшел вон! Он замер, как песик, которого хозяин щелкнул по холодному носу.

В этот миг, обернувшись, я заметил у вахты Вельмакину. Последнее напоминание о зоне.

Она смотрела вслед с тоской — спокойно-усталой, безжизненной. Я, собственно, был не при чем — мы и знакомы не были. Просто отсюда я уезжал, она оставалась. Мое заключение тяжелее, чем ее, но оно все-таки временное. Вот срок кончился, и мир снова мой. А ей оставалось место службы — зона, вечные драки в поселке, пьяные и матерящиеся кавалеры, а в будущем — пьющий муж, осенью _ копка картошки лопатой, зимой растапливаемые в русской печке дрова, летом — ручная дойка коровы — и это каждый день, каждый день...

Тогда я не понял ничего — просто зафиксировал мгновенно постаревшее лицо, повянувшую фигуру девушки. Понял же через пять минут, когда в первый (и последний) раз увидел поселок, где она жила.

Обычно в автозаке зэку не видно происходящее снаружи. Входишь в маленький проход сразу за кабиной, там автоматчики, сворачиваешь налево — в камеру без окон (свет поступает через дверь из «караулки»). Между «караулкой» и камерой стена: на самом деле стена состоит из двух камер-«стаканов», каждая примерно 60х60 см. Меня как «особо опасного» всегда возили в «стакане» (в тот раз, хотя ехал я один на весь автозак, тоже посадили в «стакан»). Но какой-то предприимчивый зэчок сумел отогнуть полоску «жалюзи» в малой дверце «стакана» и как раз напротив нее оказалось окно «караулки». В двойную «дырку» я и смог впервые увидеть поселок Лесной — мой «почтовый адрес».

Помню мысль, сверлившую в тот момент: «Господи, как по своей-то воле здесь люди живут!» Кое-как слепленные домишки, грязь, неопрятность, свойственные всякому временному жилью; заваленная по ухабам полусгнившим хворостом дорога, связывавшая не только нас, но ведь и их с внешним миром. Бедность, бросающаяся в глаза, серость неизбывной скуки, забившая щелку моего «жалюзи»... Год

 

назад, в Статусную акцию, уполномоченный по зоне капитан КГБ Борода укорял статусников: «Бараки побелены, цветы в зоне всюду посажены, деревья цветут — да разве кто в поселке живет лучше вас?» Тогда воспринималось дурной шуткой начальника, а теперь...

Девушка в красивом импортном костюме, с ресницами, подкрашенными тушью по правилам европейской моды — для кого все?

...Дорогу описывать не стану. По ней уже две недели никто не мог проехать вообще (мы ее обновляли). Отогнутая пластинка «жалюзи» помогала видеть ухабы заранее, подпрыгивать, пружинить — иначе, наверно, выключился бы... Примерно пятнадцать километров до железнодорожной станции мы одолели за полтора часа.