Глава 4. 6 МАЯ — 12 МАЯ 1978 ГОДА. НА ОКРАИНЕ ЕВРОПЫ
Опять с бытовиками
Этап Рузаевка — Свердловск — ничем не интересен. В купе нас 15 человек, 14 из них — бытовики. «Столыпин» забит в «междупраздничные» дни, так что даже в туалет выводили у нас не все купе, а лишь по трое, тех, кто оказывался самым проворным, первым успевал откликнуться на приказ конвоя…
Какой-то здоровяк ехал с моей первой зоны, 17-а, превращенной в «бытовую». Спросил его, как ладит с ворами наш бывший отрядник, лейтенант Улеватый. Угрюмо было отвечено: «Петля для него готова».
А ведь каким мальчишечкой-романтиком прибыл он в нашу зону из офицерского училища... Просился в оперативную часть! Вот пример «Васи Коробкина» из офицеров: хочешь — лепи из него героя войны, хочешь — военного преступника. Зиненко с удовольствием взял на себя функции нужного воспитателя в нужном месте. Валера Граур однажды слышал за дверью, как наш капитан разговаривает с нашим лейтенантом: «Ну что ты, х... м......й, вые......я? У тебя же, м....а, вместо мозгов г...о собачье!» Улеватый только посапывал... Ни с одним зэком, тем паче с зэком-диссидентом, не посмел бы пан капитан говорить таким приятным ему образом, но в разговоре со своим, офицером, позволял себе расслабляться от вечных интеллигентных упражнений. (Мне рассказывал доцент истории из ЛГУ М. Коган, в войну служивший в разведотделе у будущего маршала и министра обороны, а тогда командарма Гречко: «Наш командующий был приличным человеком. Но матерился жутко. Впрочем, как осуждать? Без этого жаргона ни один офицер не понял бы, что от него командарм требует».)
В два месяца успел обработать Зиненко Улеватого. Тот вроде обладал лексиконом современного образованного человека: встретит, бывало, тебя, заведет беседу — например, о студенческом движении в Европе, о Кон Бендите и Маркузе, и, не прерывая беседы, сунет руку в твой карман, достанет оттуда бумажки, на ходу просмотрит записи и, переводя беседу на новый фильм, положит их в твой карман обратно — если не нашел ничего для опера интересного. Даже у Зиненко для подобных функций имелись надзиратели, все ж таки помнил, что лицо он важное — офицер! Шишка...
Вспомнил я Улеватого в странной связи. Нынче на Западе модно возлагать надежды на «молодое поколение» советских руководителей. Я понимаю: видят говорливых и приятных на вид молодых
людей, одетых модно (на Зиненко джинсы сидели, как пачка на балерине, а Улеватый и эмведешную форму подгонял себе точно по фигуре!), начитанных, владеющих языками профессионалов (Улеватый лекции читал нам — по юриспруденции). Невольно логичным кажется, что с этими договориться будет проще, чем с дубоватыми стариками. А вот я как раз в этом не уверен: у «ветеранов» имелись хоть «ленинские нормы поведения», а у «образованных» и «модных» в глазах «божья роса», а чести даже меньше, чем у «предшественников».
...За решеткой возник недомерок с погонами сержанта. Лицо — дебила.
— Спрячь часы, — обращается ко мне. — Советую по-доброму. То, что я ношу на руке часы — признак «особости», «самости»: позволено их носить, потому что срок моего тюремного заключения завершен, потому что формально я уже не зэк, а ссыльный...
— А вы мне советов не давайте, — «выступаю» я. — Приказы ваши выполнять обязан, а советы оставьте для своих друзей.
«Выступаю» я потому, что именно он против правил водил в туалет не всю камеру по очереди, а лишь тройку самых проворных — за наш счет облегчал себе дежурство! Вот и нашел я повод потрепать ему в ответ самолюбие. Он это так и понимает, и правильно понимает.
— Да ты кто такой?! Вот выведу сейчас, п.....и надаю.
— А вы сначала узнайте, кто я такой!
Он удалился, а камера пришла к выводу, что я птица важная. Кстати, для безопасности часов это важнее любых укрытий. Уже ночью, в полусне, слышу разговор урок внизу: «Где бы монет раздобыть?» — «А если часы?» — «Да ну... За ведро таких пачку чаю не дадут». Ложь: за часы солдат отдаст пару пачек! Просто уже внесено в их сознание: я — зэк со строгого режима, у своих, возможно, пахан, во всяком случае, держусь хозяином, и кто знает, какая кодла служит этому политику в зонах и где он способен урку достать... Мои часы такого риска не стоили.
К политике «бытовая публика» оказалась равнодушна, за исключением единственной новости — создания «свободного профсоюза»: тут они помнили фамилию Клебанова, основателя, и еще какие-то подробности, о которых я сам ничего не знал... Воров-профессоналов все-таки в этой толпе немного, сидит преимущественно рабочая публика, и потому слух о «настоящем профсоюзе» казался ей важнее и «прав человека», и «соглашений в Хельсинки».
Один поделился со мной профессиональным секретом: «Я работал на связи в вашем поселке Явас. Все телефоны на прослушку поставлены». Пришлось сделать вид, что для меня это новость... Другой все-таки спросил: «Чего же вы, политики, хотите?» Изложил «12 пунктов о России» Сергея Солдатова. Ночью опять услышал разговор: «Политики дурью маются». — «А, может, в этом что и есть? Не с нашими вонючими мозгами разбираться». «Вонючие мозги» запомнились, потому что — удавили.
Когда анализирую тогдашние реакции кажется, что проще всего воспринимались рабочей публикой пункты о необходимости воссоздать «русскую Россию» и отпустить на волю колонии. Это опять же запомнилось потому, что меня лично удивило. Раньше имперская психология представлялась органически присущей русскому массовому сознанию. А вот на практике оказалось, что свойственна она скорее интеллигенции и средним классам, воспитанным на истории рпгсийпспй империи, а низам надоели не только что колониальные авантюры на пяти материках (эти надоели, по-моему, даже партап-парату!), но и старинная собственность — национальные окраины. «Пусть катятся на х..».
Зато демократия, любимая интеллигентским сознанием (хотя бы как мечтание), вызывала в народе вполне осязаемые сомнения. Это тоже запомнилось, потому что разрушало мой собственный стереотип. Наверно, эти люди не поклонники демократии хотя бы потому, что воспринимают свои мозги как «вонючие», которые, если по-честному, ну зачем должны заниматься общественными, неинтересными им делами.
В Казани к купе подошел шеф вагона — прапорщик.
— Воспользовались тем, что я заснул, и нагрубили моему помощнику? Зачем «выступаете»? Посмотрел ваше дело. Если что надо, вызывайте прямо меня, а ему не грубите.
...После заметно разгрузившей вагон татарской столицы он перевел меня в отдельное купе, где я смог поспать.
На подъезде к Свердловску заметил за решеткой умное кавказское лицо — в форме.
— Армянин? Из Еревана? Кивнул.
— Про Паруйра Айрикяна слышал? Мой друг. Азата Аршакяна ^ знаешь?
— Да, — совсем тихо.
— Я ассоциированный член их организации...
— Она разгромлена, — он прошептал одними губами. По правде сказать, я хотел попросить его отправить письмо Ирене Гаяускас, которое ее муж дал мне в дорогу (полный текст пригов"ря) Но передумал:
- Скоро здесь проедет Размик Маркосян. Сделай для него все, ' чтг» сможешь.
Он кивнул. Он и для меня сделал бы все, но я наивно рассчитывал, что уже через 5-6 дней смогу сам отправлять свои письма.