Глава 8. ЕРМАК, 11-30 ИЮНЯ 1978 ГОДА

Как я не стал учителем

Итак, кров есть. Теперь предстоит искать службу (работа на казну была не «хотением», средством заработка, но юридической обязанностью ссыльного. За отказ от работы меня по закону долж­ны вернуть в тюрьму).

Лагерный друг, великий украинский поэт Василь Стус успел на­писать моей жене письмо в Ленинград, где для моего сведения рас­сказал, что именно ждет зэка на этапе в ссылку и на самой ссылке. Его письмо определило почти всю мою жизненную тактику в том году. Хотя Василю я в поведении не подражал...

Нужно сразу оговорить: даже если оставить в стороне его пора­зительный творческий талант, Василь как личность был одним из самых лучших людей, каких я встречал в жизни. Одна из его киев­ских товарок сказал о нем: «Как писалось в старинных романах, он был слишком хорош для этой жизни». Такой человек, естественно, не умел маневрировать в общении с начальством и гордо вышагивал в пропасть, куда его подталкивали «практичные товарищи». Вот не­сколько строк из его рассказа о колымской ссылке в поселке Матросово. Стус работал в золотодобывающей шахте: «Бригада ударная, коммунистическая. Чуть не половина рабочих — партийные. Они должны были меня воспитывать. Страшная пыль в забое, так как вентиляция отсутствует: бурят вертикальные глухие штреки. Моло­ток весит около пятидесяти килограммов, штанга — до 85-и. Респи­ратор (марлевая повязка) за полчаса становится непригодным — он намокает и покрывается толстым слоем пыли. Тогда снимаешь его и работаешь без защиты. Говорят, молодые парни после армии за полгода такой адской работы становятся силикозниками. Из-за пы­ли не видно лопаты, которой работаешь; когда кончаешь работу — нет сухой нитки... Пневмония, миозит, радикулит преследуют каж­дого шахтера. К тому же вибрация и силикоз. Травматизм на шахте до­вольно высокий. То обрушился потолок, придавив жертву «заколом», то бурильщик упал в «лунку», то попал под вагонетку; перебитые руки, ноги, ребра — почти у каждого второго.

Я возвращался в общежитие и падал на кровать, как убитый. Была работа и сон. Промежутков не существовало».

В общежитии к нему подселяли пьяниц, которые не давали по­эту покоя: бесконечно вызвали на допросы; натравливали на него соседей, а когда умирал его отец, Василь добился права поехать к нему проститься перед смертью, только начав бессрочную голодовку

 

и прикрепив к своим дверям объявление: «Прошу не мешать. Голодовка с требованием дать возможность похоронить отца».

Узнав заранее эти подробности, я хотел избежать судьбы Васи-ля. Потом до меня дошла некая его воркотня в письме кому-то из товарищей-украинцев: узнав из моего письма, что разрешено мне работать в Ермаке учителем, Василь (как и я, филолог по образованию) поерничал, мол, «за какие такие заслуги Хейфецу...».

Между тем, секрета в моем «везении» не было. По масштабу дарования, отпущенного Богом, я не приближаюсь к великому таланту Василя. Но, как все на свете, «усредненность», что ли, имела оборотную положительную сторону — она помогала выжить в лагере и на ссылке. Где буря ломает великий дуб, там наклонится и выпрямится хрупкий тростник!

Могучий темперамент Василя, его высокая гордость не позволяли ему уступать мучителям — и он погиб 47 лет от роду, уйдя в зону по второму заходу с подорванным на ссылке здоровьем. У меня, конечно, не было темперамента этой мощи и силы — зато не сжигала сердце изнутри и ненависть к противникам. Сразу предупрежу, во избежание распространенной ошибки: я не был мягким, излишне добрым (часто сталкиваюсь с тем, что меня именно таким считают, и подозреваю, что начальство тоже так полагало и именно в расчете на «мягкость» и «покладистость» выбрало Хейфеца из среды ленинградских литераторов для своих «упражнений по борьбе»...) Они надеялись «добренького» (это слово произносится «практиками» с презрением) сломать по быстрому. Здесь, конечно, была их ошибка, просчет. Но если честно признаться (что, видимо, и ввело их в заблуждение), я довольно часто жалел советских начальников. Вот это правда... Пустой и жалкой, глупой и недальновидной казалась мне их жизнь. Я пытался, в отличие от Василя, влезть в их шкуру, понять их мотивы, а когда понимаешь человека, в чем-то, конечно, прощаешь его — скрывать бессмысленно. Если видишь за столом перед собой не Беса в мундире или штатском костюме, а по-своему несчастного служаку, испоганившего себе жизнь и где-то об этом догадывающегося, то, в сущности, не так уж сложно провести нужную тактическую комбинацию и отбить его рутинные попытки атаковать...

Все это — так сказать, теория зэковской игры с начальством, а сейчас я приведу конкретные примеры, вызванные как раз моей реакцией на письмо Василя Стуса.

Жилье. Надо во что бы то ни стало избежать поселения в общежитие. Но как это сделать? Я уже писал, что безденежье делает ссыльного игрушкой в руках милицейского начальства: в общежитие-то тебя можно сразу направить — без денег и документов... Именно так они, наверняка, поступили с Василем. А я, едва выйдя из ворот милиции, делюсь со встретившимся по дороге капитаном своими проблемами:

 

—         Очень боюсь общежития, гражданин начальник. Ведь обязательно станут расспрашивать о деле. И соврать нельзя — они все каким-то образом проверяют. А если расскажу, как есть, вам придется оформлять меня по второму заходу — за антисоветскую пропаганлу в общежитии. Хотелось бы избежать...

После «разговора по душам» мне предоставили возможность при первых дня в Ермаке искать частную квартиру! А вот второй ход, обеспечивший мне, во-1-х, необходимый для здоровья отдых после тяжелого этапа (52 дня), а во-2-х, возможность получения такой работы, о которой и мечтать не мог в своем Матросове Василь Стус.

«Секретарю ермаковского горкома КПСС г-ну Какамбетову

(замечание в скобках: «г-ну» означало не «господину», как могут ошибочно подумать современные читатели, а «гражданину» — так мы обязаны официально называть начальников).

Заявление

Я прибыл в ваш город не по собственному желанию, а по распоряжению властей. И потому те, кто требует, чтоб я здесь жил, должны позаботиться, чтоб у меня в Ермаке была возможность работать. Я учитель по образованию и стажу работы, лауреат «Всероссийских педагогических чтений», и согласен на любую работу. Но для трудоустройства, как я понял из разъяснений разных руководителей, к которым я обращался по поводу работы, я нуждаюсь в содействии горкома КПСС. Прошу оказать это содействие». Подпись, адрес, дата.

В чем, спросите, смысл подобного заявления?

Первое: от меня с вопросом о трудоустройстве сразу отцепится милиция. Пока проблемой заняты партийные органы, оперативники .обязаны помалкивать в тряпочку. А партийные органы не привыкли Принимать решения быстро. Для меня же каждый свободный от работы день после этапа — может быть, липший год жизни в будущем.

Второе. Какой будет реакция горкома?

По моим наблюдениям, у начальства эпохи крутого «застоя» мы, диссиденты, не вызвали искренней злости и раздражения. Сейчас, когда из недр аппарата выскочили «перестройщики», это утверждение никого не должно удивить, но, честное слово, я и в ту пору чувствовал то же самое. Они были гораздо более лояльны к нам, чем простые советские люди... Вот любопытный пример. Мои ермаковские соседи, рабочие парни с завода ферросплавов, однозначно восприняли мимоходом брошенное мое замечание, что СССР покупает миллионы тонн зерна за границей как «большой и наглый загиб» дипломированного клеветника и злопыхателя. Такого не может быть, потому что не может быть никогда. Сколько же зерна в одном Казахстане растет!.. Видели бы вы их изумление, когда я показал им брошюру Госпопитаздата «Сто вопросов — сто ответов», пособие

 

для советских туристов-благонамеренных граждан, как отвечать за границей на клеветнические выпады иностранцев. Среди вопросов был — «Почему СССР покупает хлеб за границей?» и ответ партийного издательства, из которого четко следовало: да, покупаем — и немало покупаем... Парни были в шоке! Но, конечно, партийное начальство вот эти и другие подобные факты знало, и потому их несогласие с диссидентами было скорее несогласием с методами, а не с идеями, опасением последствий перестройки для них лично, а не принципиальным несогласием с нами. Этим я и объясняю сравнительную мягкость брежневских времен по сравнению со сталинскими: сталинцы, видится, искренно верили, что Мировой Дух скачет на их лошадке и сметает с дороги всех, ему сопротивляющихся, брежневцы же ощущали, что на стороне диссидентов тоже есть свой резон, а тогда уничтожать их физически было непросто...

Говоря конкретно, я лично в глазах ермаковского начальства смотрелся кем-то наподобие древнего юродивого. Его, юродивого, общественная функция — ходить в рубище, побираться милостыней, лишиться дома и близких, но зато у него появлялась привилегия: он Божий человек и говорит царям правду в лицо. И в древности таким убогим бояре тоже иногда помогали, если это не грозило царской опалой...

Мой политический расчет заключался в том, что в глазах горкома все, связанное с политикой, включая мою жизнь, есть действительно его прерогатива — прерогатива партии, а не милиции. Вели б я не послал им заявления, они мной бы не занялись, спихнув свою работу на карательные органы — кому ж охота работать, если можно не работать! Но раз уж я обратился в горком, т. е. туда, куда, по их мнению, должен обращаться человек с политическим вопросом, они мной займутся. Люди же они, как всякие люди — любопытны, и тоже хочется себя попробовать, раз уж власть в руки дадена...

Но если горком займется мной, он будет отыскивать ячейку, чтоб меня трудоустроить, в своем списке должностей. «Черных работ» в их списке нет. Кроме того, карательные инстанции не имеют полномочий устроить меня учителем в школу, этот вопрос вне их компетенции. А у горкома такие полномочия имеются.

Наконец, последнее по счету, но не по важности. Когда горком выберет для меня «участок», его необходимо оборудовать стукачами. Такая оргработа требует согласования на разных уровнях. Пока по-азиатски неторопливо они будут комплектовать кадры информаторов, я смогу хоть несколько дней после этапа отдохнуть. Таков вкратце был мой план задуманной операции.

Братцы-читатели, меня пригласили на службу лишь на 27-й день после прибытия в Ермак!

Ко мне успели приехать родители, потом жена с детьми, мы походили на пляж, позагорали, попривык я к новому климату — толь

 

ко в Израиле, через несколько лет, сумел оценить, какое это оказалось великое благо, возможность постепенной и спокойной акклиматизации на новом месте.

Но вот вызвали в горком — к секретарю по пропаганде товарищу Какамбетову.

Сижу я на стуле в его приемной, а модно одетый, грузный фигурой широколицый хитрованец проходит мимо меня в кабинет, будто и не догадываясь, кто это примостился у него в углу. Но долго сдерживаться не в силах: тяжко, почти жалобно вздыхает и приглашает себе жестом руки.

— Что у вас за дело?

Объясняю.

Он раскрывает мой диплом и вдруг простодушно взвизгивает:

— Уй-юй-юй! Уй-юй-юй! Какие оценки! Рассматривает «корочки» вдоль и поперек.

— Так... А за что вас, собственно... — и замялся.

—...изъяли из обращения? — прихожу ему на помощь. Он доволен этой деликатной формулировкой.

—...если в подробностях, то долго рассказывать. А в двух словах (я, конечно, заранее обдумал свой ответ на этот неизбежный в беседе — считал, что у России хватает достаточно своих забот и ей не требуется без всякой выгоды тратить свои средства, людей и силы, чтоб навязывать свои представления о счастье тем, кто ее советов не желает слушать и в ее рекомендациях не нуждается.

Собственно, я сказал ему — правда, в элегантной словесной упаковке — правду: в статье о Бродском я выразил свое омерзение оккупацией чехословакией.

- А-а-а! — Какамбетов открыто обрадовался. Чему — я так и не понял. Может, тому, что он оказался способен поддержать интеллектуальный разговор? — Значит, вы считаете, что нам не нужно заниматься этим за океаном… Чили... Кубой...

Или я в людях ничего не понимаю, или он тоже так думает. Попробую развить успех.

— Не буду вас обманывать, гражданин секретарь...

— Товарищ! — поправляет он. Удивительно, но Какамбетов выглядит искренно оскорбленным, что я не хочу называть его «товарищем».

— Не буду вас обманывать: я хуже, чем вы можете предположить…

Рассчитанная пауза.

—...я, например, считал, что России нечего искать и в Казахстане. Секретарь горкома молчит. Ни единой складкой на овальном лице не выдает своих чувств А я... Я считаю нужным изобразить некоторый страх перед собственной дерзостью в кабинете партийного босса.

 

— Поймите правильно. Я вовсе не утверждаю, что деятельность Русской империи была здесь или в других местах однозначно вредной, реакционной или излишней. Напротив, я знаю, сколько благ цивилизации приход русских войск и властей принес тому же Казахстану. Более того: я считаю, что вообще все колонизаторы в мире в конечном итоге принесли цивилизацию и огромный прогресс тем народам, которые они завоевали. Доказательство: самые отсталые, голодающие и дикие сегодня народы мира — это те, кому посчастливилось почему-либо сохранить независимость, например, Эфиопия или Гаити. Просто сейчас, мне видится, наступил новый этап. У вас, казахов, выросло новое поколение собственной интеллигенции, сформировалось поколение собственных руководителей, вполне способных заниматься национальными делами — почему, спрашивал я, Россия должна вкладывать в вашу республику свои инвестиции, посылать сюда кадры? — и чтоб уж окончательно закрепить за собой репутацию дерзкого, но искреннего болтуна-говоруна, бросаю последний аргумент: — Вы ж не станете отрицать, что Ермаковская ГЮС, Ермаковский завод ферросплавов построены на средства всесоюзного, а не республиканского бюджетов, что сюда распределяют массу специалистов, выпускников российских инженерных вузов. Неужели, говорю я, России не хватает ее просторов, чтоб использовать свои средства и своих людей у себя? Нет уж, товарищи казахи, живите сами, управляйте собой сами, а Россия пусть занимается собственными делами и тоже живет сама по себе. Вот примерно за такие мысли я и получил срок.

Молчание. Долгое, затянувшееся молчание.

— Вот что, Михаил Рувимович, — говорит, наконец, секретарь горкома партии по пропаганде, — не буду вас больше обманывать. Мы в горкоме партии, конечно, знали о вашем прибытии в наш город. И я тоже знал, кто сегодня явится ко мне на прием. Вы совершенно правильно сделали, что обратились с просьбой о работе в горком партии. Мы оценили ваше правильное поведение. В свою очередь, у нас есть для вас встречная просьба. Мы хотим, чтоб вы никому, кроме тех, кому положено знать по должности, не рассказывали, каким образом, почему вы попали в Ермак. Мы хотим, чтобы вы как можно незаметнее влились в ряды граждан нашего города. В нашей республике нет никаких ограничений на работу ни для какой национальности, и для евреев тоже. Если вы выполните нашу просьбу...

— С удовольствием... — перебиваю.

— Тогда идите и устраивайтесь на работу. Мы вас поддержим. Прощаюсь и сразу иду в городской отдел народного образования. Прошусь на прием к завгороно, невысокому, решительному, дельному на вид казаху. За его столом в это время сидела напротив какая-то женщина.

— Я учитель, ищу работу.

— Образование?

 

— Высшее. Вот диплом.

— Квартир у меня нет.

— Квартира у меня есть.

— Стаж работы?

— Девять лет.

— Когда последний раз работали в школе?

— Одиннадцать лет назад.

— Тогда я направлю вас в Павлодар на курсы повышения квалификации.

(А можно ли мне с места ссылки выезжать в Павлодар? Молчу...)

— Как раз человек для тебя, — говорит он женщине. — Познакомьтесь, это ваш будущий директор. А почему у вас такой большой перерыв в стаже?

(По-моему, до него доводили на каком-нибудь активе информацию о моем прибытии в город, и вот сейчас он заподозрил, наконец, что за сокровище свалилось ему на голову.)

— Я — политический ссыльный в Ермаке. Не сказал вам сразу, потому что в горкоме партии просили меня об этом в городе не распространяться. Но вы как мое будущее начальство, видимо, должны об этом знать. В горкоме обещали меня поддержать: я был у Какамбетова.

— Запиши его в приказ, — бросает завгороно директрисе. Так я и получил назначение в школьные учителя на место ссылке и, обрадованный, сразу поделился этим с Василем Стусом в письме. Естественно, Василь так себя вести ни при какой погоде не мог! Но ведь и я сам — тоже ведь не поработал в казахской школе... Через неделю меня вызвали в милицию и сообщили, что работа в школе мне воспрещена.

Считаю нужным дать здесь свое объяснение. Не думаю, что «запрет на профессию» был автоматическим (я убедился в этом позже, читая в Израиле «Архипелаг ГУЛАГ»: получил же Солженицын разрешение работать учителем в школе — в том же Казахстане и причем в более строгие, пятидесятые годы). Просто сразу после назначения я услыхал по западному радио сообщение о жестоком приговоре руководителю Солженицынского фонда в России Александру Гинзбургу. Работники этого благотворительного учреждения материально опекали мою семью все годы моего заключения: сначала Владимир Альбрехт, потом Александр Твердохлебов, потом местные ленинградцы — Валерия Исакова и Валерий Репин (позднее сломленный в следизоляторе и покаявшийся, но все же один из самых благородных людей, кого я знал лично. Просто не всякому дано природой достаточно мужества, чтоб выстоять в тюремной схватке, и пусть камни в него бросают те, кто сам без греха, а я предпочитаю бросать их в мучителей Валерия). Естественно, услыхав об этапировании Алика Гинзбурга в лагерь особого режима, я отправил его

 

жене Арине открытку из Ермака — мол, готов помочь всем, чем смогу и, в любом случае, она располагает правом моей подписи на всех документах в защиту ее мужа. Выявив таким образом свое истинное лицо перед органами, я потерял право на работу по специальности — и возражать против этого никак не могу. Все правильно. Как видит читатель, в отличие от Стуса, я старался вести себя не дерзко, но дипломатично. Однако дипломатия не обязательно приводит к жульничеству и самоотречению