Отступление: о дипломатии и национализме

Я говорил с Какамбетовым таким образом, будто был каким-то русским националистом, не одобрявшим вмешательства его империи в чужие дела, ибо экспансия обходилась моей стране слишком дорого и лишала необходимых ресурсов жителей метрополии. Отрицать не собираюсь: что-то такое я действительно думал. Но в моих взглядах имелась и «закрытая часть», которую я не стал бы излагать никакому начальнику (и многим «единомышленникам» тоже).

А именно: если бы некая внешняя агрессия оказалась бы для России несомненно выгодной (например, появилась возможность ограбить какой-то богатый народ), я и в этом варианте твердо и убежденно был бы врагом выгодных акций «отечества пролетарского интернационализма».

Я уверен, что никакие материальные выгоды не уменьшают огромного вреда, какой наносит нации аморальное поведение... Сегодня, 20 лет спустя, уже всем, по-моему, ясно, какой колоссальный вред нанесло прежде всего России вторжение в Чехословакию. Не только затормозилось и заморозилось внутреннее развитие великой державы. Но насколько легче и плодотворней шла бы та же «перестройка», если бы тогда, на небольшой «полупромышленной остановке» — Чехословакии, испробовали, обкатали ту же «гласность», ту же «индивидуальную трудовую деятельность», те же «совместные предприятия» и новые кооперативы. И несомненно, что, взбодренная уколом дубчековского адреналина, советская экономика не впала бы в тот маразм, в котором она находится последние годы...

С 1970 по 1986 годы, т. е. после Чехословакии, СССР стал отставать не просто по объемам, но и по темпам роста валового национального продукта (от США на треть, от ЕЭС — в два с половиной раза) — таковы данные, которые «Зюддойче Цайтунг» обнаружила в «секретных обзорах» Госплана ГДР. Вот чем оборачивается для наглой империалистической державы безумный империализм. Но, повторяю, даже если бы он был выгоден — я бы с омерзением от него отвернулся.

Но высказать идею, что некая акция мне отвратительна, даже если выгодна — нет, такое я не посмел бы сказать никакому совет-

скому начальнику. Почему-то кажется, что именно тех, кто решается на подобные признания, они и отправляют не в лагеря, а в психушки — это некий критерий селекции, отделения явно «ненормальных» от таких просто дурачков, как я.

Если хочешь, чтоб начальник тебя выслушал, а уж тем более услышал — притворись, якобы в деле, про которое ты ему толкуешь, у тебя (или у «твоих») есть материальная выгода. Тогда он к тебе расположится, поймет твои хлопоты — и даже если откажет, то без всякой злобы. А если хочешь большего, хочешь, чтоб он тебя в чем-то поддержал, постарайся открыть, что в этом деле и ему светит некая выгода... Впрочем, меня уже далеко занесло в теорию, вернусь-ка я к моему примеру. Что именно я спланировал для Какамбетова? «Хейфец — человек русский (на востоке в русские зачисляют всех, приехавших из Европейской части СССР), потому возмутился, что русские деньги тратят на обогащение других стран, включая Казахстан. Ну, я бы тоже жалел, если бы узнал, что казахские деньги перекидывают, например, в Армению... И если бы идеи этого Хейфеца услышали наверху, то русские работники постепенно уехали бы к себе в Россию, а казахи выросли бы по службе: других кадров у нашего хана товарища Кунаева нету. То есть рассуждает этот Хейфец... допустим... даже разумно. Что посадили органы — понятно: наши ['противники таких людей и сажают. Если он согласится нам тут не портить воздух, не навлекать к нам внимание центра и заграницы, ему следует помочь. Например, трудоустроить по специальности: учитель, видимо, хороший и ничему дурному казахских детей не научит».

И, как видит читатель, я эту игру выиграл...

Это и есть самое грустное для меня в общении с советскими начальниками — самые умные, самые приличные среди них люди рассуждают согласно вот этой методе (а умных и приличных людей я (немало встречал и в МВД, и в КГБ). Все они — без исключения — лишены, выражаясь высокопарно, веры в добро, в честь, в бескорыстие человеческой природы. Аморальность и цинизм видятся моим собеседникам из номенклатуры (повторяю для читателей — в принципе как раз людям хорошим!) главным рычагом для управления людским обществом. Они даже не догадываются, что дефицит колбасы на прилавках, денег в кассах, людей для исполнения нужных дел — все это лишь малое следствие того дефицита, который они вообще считают нормальным явлением природы — дефицита совести в России. Им мнится, что совесть напротив есть чистый убыток для политика...

Когда этот жутко ущербный взгляд на жизнь у них начался? Может, когда великий Ленин крикнул этому растяпистому недотепе Церетели: «Есть такая партия!» Церетели-то спросил по-дурацки, мол, громадны проблемы страны, и ни одна партия, т. е. в переводе с

латыни «часть» народа решить их не может, надо бы всем вместе, сообща навалиться, а ему ответили... По сути ему ответили вот что:

«Ты, либералишка, чистоплюй, просто пока недотренькал, что мы все задачи решим, если власть дать нам, у которых есть идея, как ее использовать, есть и решительность, опирающаяся на неограниченное насилие. Ты, батя, просто слабак». Например, оппоненту Церетели непонятно было, зачем связывать власть свободами слова и прочими демократическими прелестями? Как сказал Владимир Ильич: «Мы самоубийством кончать не собираемся, а потому свободы слова не введем!»

Ну вот, и додумались, наверно, только в смертных камерах Лефортова или Сухановки, что уважение к правам личности было вовсе не идеализмом и чистоплюйством неопытных интеллигентов-либералов, «не знающих практики». Введение ограничений в виде «прав человека» для решительной власти — это практично и для нее тоже: ведь люди власти тоже люди.... Без зафиксированных для них прав, они кончают петлей, если не сдохли собственной смертью, заложниками в плену у собственных приятелей. Любая сильная власть не заметить этого конечного итога своей судьбы не может (Ленин, Сталин, Пол Пот — это относительно благополучный вариант судьбы, а Гитлер, Троцкий, Линь Бяо — нормальный). Как следствие накопленного опыта начался в Союзе, по выражению одной философии, «обратный поход от Гегеля к Канту»: вместо оправдания насилия плюсами прогресса начались поиски незыблемых нравственных императивов, способных скрепить расползающееся в процессе гниения общество.

Ну, сначала ищут привычную скрепу для общества — национальную: верность народу, культурной или религиозной традиции. Оно и благотворно, и понятно, и привычно... В противовес мессианскому социальному сознанию проповедуют национальное (иногда тоже мессианское).

Свой еврейский народ я люблю, хотя вижу его вблизи, в Израиле, достаточно трезво (как нельзя не любить свою семью, даже когда что-то раздражает в родителях или детях). Потому с пониманием отношусь к любым национализмам... Но любой национализм, включая и мой еврейский, есть лишь проблеск первичного, самого примитивного общественного сознания — это я тоже помню. Конкретным людям национальные ценности часто служат маской, позволяющей скрыть (прежде всего, от самих себя) онтологические пороки. Животную страсть к насилию и превосходству, беспочвенную амбициозность, нехватку смекалки, приспособляемости к меняющейся действительности трудного века. Когда не удается добиться реально успеха в современном цивилизованном обществе, тогда «защита национального величия» становится удобным карнавальным костюмом, дающим удобную и легкую защиту в процессе возникающих трудностей. Можно сохранить самоуважение, использовав лишь

факт своего рождения в какой-то общине. (Много наблюдаю подобных «ироев» и в Израиле, хотя еще больше похожих евреев имеется в других странах, куда эти патриоты отсюда сбежали. Здесь ведь требовалось просто жить и просто работать, чтобы кем-то стать, а там... На новой чужбине так естественно объявить себя «гордыми евреями»).

Притворяясь перед Какамбетовым расчетливым российским националистом, я, если уж говорить откровенно, чувствовал себя присевшим на четвереньки... Это просто был ход! А написал про это, чтоб стало ясно: почему я мог выжить в Советском Союзе, а мой друг Василь — нет...