Петушок

Распахнулась дверь камеры — это приняли новый этап в переполненную до отказа тюрьму. К нам ввалилась куча малолеток, они кинулись по быстрому занимать свободные места. Последним даже не вошел, а как-то забрел, пугливо косясь на свободные прогалины на нарах и на свой скатанный в руках матрасик, худущий, малорослый, с замурзанным, ничтожным личиком арестантик. Вдруг бросился к дверям и закричал: «Контролер! Контролер! Меня не в эту камеру!». Но прапорщик, запустив этап гамузом в камеру, уже не хотел разбираться. Я показал несчастненькому на свободное место неподалеку: «Ложись, пока не заняли» — и он, не поблагодарив, вообще не отозвавшись, задумчиво разложил там матрас.

У воров глаз-алмаз! Через час сюда спустился Виктор Нефедов.

— Почему лег на нары?

Мурзила опустил повинную голову.

— Тебе что, никто не объяснил, где твое место? Поигрывая мускулами, Виктор властно показал под нары. Арестантик послушно — как немой — полез туда и затих.

— Не забывай посуду за всей камерой мыть, — вдогонку распорядился Виктор.

Пошептавшись у себя наверху с ворами, он спустился в мой угол — в гости. Мурзила, кстати, разместился под нарами точно под моим лежбищем.

— Михаил, есть предложение. В камере, сам видел, есть девочка. Едва ли не целка. Не хочешь попробовать сегодня ночью. Хорошая компания подбирается.

То есть меня пригласили на брачный пир воровских чинов — высший жест уважения к политику.

...В последние брежневские годы гуляют по миру слухи о якобы организованных ГБ «пресс-хатах», где уголовники калечат нужных Комитету, но упрямых подследственных. Не хочу защищать ГБ: зная моральный потенциал учреждения, могу все, что угодно, допустить. Но по чести — я совсем не уверен, что избиения и насилия объясняются «заговорами» и кознями коварной гебухи.

И в наше время тоже Якову Сусленскому приставляли нож к горлу на этапе, Осадчего пробовали изнасиловать... В конце концов, мне самому Александр Александрович Мартынов, разбираясь с «Местом и временем», обещал: «Если будете отмалчиваться, Михаил Рувимович, мы завезем вас в Потьму и забудем в камере уголовников. Они вас изнасилуют... Знаете, как это бывает? Сначала вам будет больно, а потом прия-я-ятно...». Я улыбнулся, очень уж забавно смотрелся Сан-Саныч в роли кукловода гомиков, и чуткий капитан сразу перешел к другим темам — выглядеть смешными гебисты вовсе не любят. Но ведь ничего подобного впоследствии не произошло! И потому рост насилия в камерах, о котором в голос говорят сегодня

 

все, не обязательно объясняется происками ЧК. Это атмосфера, которая обычно господствует в камерах тюрем. Мне и всегда казалось, что полезнее, и честнее подумать не об особом Статусе политзэка (а остальные зэки что, не люди?), а о той уголовно-тюремной ситуации, в которую попадают миллионы парней и девчат. Это гуманнее и точнее, чем еще и еще раз порочить КГБ.

В «Справочнике ГУЛАГа» Жак Росси делит зэков 30-40-х гг. по «мастям»: наверху «цветные» («воры. в законе») разных степеней, внизу «фрайера» (или «мужики»), определяемые как «лица, не принадлежащие к воровскому миру, стало быть, дичь, на которую положено охотиться». В нашу эпоху, когда кадры воров практически почти полностью истреблены (говорят, настоящих «воров в законе» едва наберется десяток на всю Россию), прежняя иерархия заменилась новой, установленной, как ни удивительно, согласно Уголовному кодексу РСФСР. На самом верху — «особые» (иначе, «полосатики» — за полосатые их робы), ниже «строгие» (зэки на строгом режиме), внизу, на ролях бывших «фрайеров» размещены «усиленный» и «общий» режимы (т. е. сидящие по первому заходу, люди пока что в зонах случайные).

В 70-е гг. «политических» сразу сажали на «строгий режим», и сроки нам давали приличные (со сроком ниже четырех лет я никого практически не встретил в зонах). Однако ужесточение режимов и сроков, как все на свете, имело, наряду с дурными, приятные последствия: мы с «первого захода» попадали в ранг лагерной аристократии, соответственно с нами обращались соседи в камерах.

Чтоб опять-таки не томить рассуждениями — вот «картинка с выставки».

Мой этап прибыл в Целиноград. В приемной начинается сортировка примерно двухсот заключенных, чтоб разместить их в нужном порядке по камерам. Сначала вызывают «общий режим». Отходят в сторону человек сто. Потом — вызов «усиленного»: еще семьдесят. Они выстраиваются отдельной группой. Потом вызывают «строгих»: этих человек двадцать с гаком. Наконец, остаются в строю всего шесть человек. Выкликают «особый режим». Отходят пять «полосатиков». Все две сотни зэков жадно смотрят на единственного оставшегося на месте: кто же этот чудовищно страшный преступник, который страшнее даже «полосатиков», даже «каторжников»! Когда окликнули, я не без наглой гордости отозвался:

— Особо опасный государственный преступник!!

Мудрено ли, что попав в камеру, сразу был приглашен в почетный воровской угол, и пальцем меня никто не смел тронуть!

В конце шестидесятых-80-е же годы получила распространение для политиков новая и относительно более мягкая статья — 190 прим («распространение клеветнических измышлений, порочащих советский общественный и государственный строй»). Льгот много

 

больше? Да. Срок не более трех лет, режим —«общий» (больше отоварки в ларьке, писем домой, посылок из дому, свиданий и пр.). Но зато из категории «верха» эти политики сразу оказались в разряде «фрайеров (опять-таки: ничего хорошего не дается без дурного -- в комплекте с ним). И когда они пытались вести себя в камерах в соответствии с личной моралью, их немедленно «ставили на уши» профессиональные блатные, как поставили бы они и любого бытовика, пытавшегося нарушить иерархию в камере.

Дополнительные детали: чтоб не подвести обвиняемых под «семидесятку», защита на процессах доказывала, что в их действиях «не имелось умысла на подрыв и ослабление советской власти». Если суд принимал аргумент во внимание, он снижал сроки и режим до статьи «190-1», но одновременно такой состав преступления становился предлогом для камерной дискриминации. ООГП 70-х гг. посягал на устои советской власти и потому ценился уголовной средой (как почти всякой российской средой — даже гебешной) как личность крупная, как искатель правды-справедливости. Зэку же сидящему в 80-х по 190-1 инкриминировали, скажем, желание изучать иврит или соблюдать субботу, читать Евангелие или зарубежные религиозные журналы — ну, какая ж он личность рядом с героем, ограбившим три квартиры? Духовное содержание его деятельности? Но мне говорил «грабитель» из Ленинграда: «Мы отбирали наворованное у народа имущество. Шли только на богатые квартиры! А у кого они богатые? У тех, кто народ обкрадывает!» Этакие экспроприаторы экспроприируемого, совьет Робин Гуды!

Грабители даже и в социальным плане ощущали теперь свое превосходство над «новыми» диссидентами...

А уж если слабый политик «пошел на контакт» со следствием (я никого не осуждаю! Есть люди, которым не под силу сопротивляться нажиму в тюрьме. Так они, эти люди, устроены... Я лишь фиксирую распространенный факт), то он становился законной добычей для камерных блатарей, и его «опускали», согласно общим законам тюрьмы. Подозреваю, что нередко порядок событий был обратным: не гебуха ломала политзэков, отдав их во власть камерных гомиков, а наоборот, ослабевшие или просто случайные в диссидентской среде люди сдавались на допросе следователям, а те, уже по своим каналам — для полного завершения успеха, для полной ломки личности подследственного — доводили слух об этом до камеры, сдавая поддавшегося им «политика» камерным блатягам.

Но эти длинные и, не уверен, что особо нужные отступления в сторону от сюжета понадобились мне, чтоб объяснить, почему я в любой камере естественно чувствовал себя «паханом», матерым преступником, которому, как видите, профессиональные воры выделили почетную долю в опедерастивании попавшего в камеры стукачишки.

Что отвечать Виктору Нефедову?

 

Отказаться? Но отказом я не спасу мальчишку. Его попользуют, правда, без меня, но на моих глазах, и помочь я не смогу. Он явно стукачишко, изнасилование есть установленная воровским законом кара за службу оперу. В камере не найдется ни одного человека, что поддержит меня в нарушении закона, да и чисто физически Виктор Нефедов со мной справится.

Пока раздумываю, что Виктору ответить, сбоку доносится голос молодого вора — того, что на этапе спускал штаны перед караульным, показывая шрам над задницей и выпрашивая разрешения отправиться в туалет — мол, почка вырезана...

— Во-время б не заметили, он еще и за стол уселся бы... Ух, наглые эти пидоры, ух, наглая публика!

Может, он-то нечаянно подсказал ход? Я почувствовал: единственная возможность спасти мальчишку — использование присущей россйской ментальное гомофобии плюс игра на воровских законах.

— Виктор, — отвечаю возмущенно, — ты за кого меня принимаешь? Чтоб я свое тело пачкал об эту мразь?

— Но почему же... — и вот уже он смущен, — а у вас разве?

—...этих тварей так презирают, что не то что за стол, а притронуться-то к ним противно. Ты предлагаешь мне мерзость! У нас пидорами считаются оба: и того, кто дает, и того, кто берет...

(Что, к слову, правда.)

— Ну, не понимаю... — Виктор растерялся... — Почему не взять, если можно? У вас их совсем, что ли нет?

— Был один. Но он называл себя «идейный педераст», начальству не служил, вел себя в зоне честно, все передавал из зоны в зоны, что наши просили, а это у него просто такая линия в жизни.

Как ни странно, факт доломал вора.

— Правда. Я про такое тоже слыхал, — тянет он. — Значит, у вас так положено... Может быть. Ну, извини, обидеть не хотел. Когда он уходит к себе наверх, говорю соседу-малолетке:

— На месте этого, — тычу пальцем вниз, — умер бы, а не покорился. Зачем нужна такая жизнь вообще, как у него?

Знаю, что он внимательно слушает, что говорят наверху... Ночь прошла спокойно. Утром он вылез из-под нар и сказал:

— Я хочу...

— Чего ты смеешь хотеть? Лезь под нары.

— Должен камере сказать...

—Ну?

— Я не этот самый... Не петух.

— Ты знаешь, что с тобой будет, если соврал?

- Не вру. К оперу ходил — это правда. Но не петух. Девочка, что ли?

Да. Я закона не знал, потому к оперу ходил. А теперь закон и больше ходить не буду,

 

— Ползи под нары и живи. Никто тебя не тронет, пока дело Н( проверят.

Паренек послушно полез обратно под нары.

* * *

Говоря юридическим языком, он был переведен из осужденных в подследственные — по блатному праву, конечно. Это дало право говорить с ним на прогулке, не роняя зэковского достоинства.

— За что сидишь?

— Солдат. Мы сп...и тридцать литров спирту. Три года мне дали. Ну, опер вызвал, а я что знал: первый год служил. Приказал к нему ходить, я и ходил. Не знал совсем, что за это полагается.

И, вздохнув, нагловато и бойко добавил:

— Ведь давать им, так же понту никакого нет, правда ведь?