Велели паспорт предъявить

И вот однажды на полевых работах, в трудную жару, какая нередко приходит в Днепропетровск как раз к началу лета, я позволила себе пошутить по поводу того, как несовместимы этот зной и работа. Трудно сказать, насколько удачной была та шутка, но по одному тому, что наш руководитель—военрук находился рядом, она явно была воспринята группой как неуместная, о чем, после немой сцены, прикусив губу и сделав страшные глаза, дала понять мне моя подруга Маруся Чеботарь, у которой веселая шутка обычно всегда была готова слететь с кончика языка. Чуть позже она сказала тихо, что «этот военрук — ужасный человек». В ту минуту, может быть, я и поверила сказанному, но вскоре какие-либо опасения полностью ушли, поскольку он стал по—хорошему заметно ухаживать за мной, проявляя всевозможные знаки повышенного внимания. После занятий оказывалось, что нам вместе в левобережную часть города, в Нижнеднепровск (где живет и он тоже). Так прошла неделя-другая. Мы, как бывало уже часто, вместе вышли из университета. Вместо душного трамвая он предложил пройтись пешком по проспекту (Карла Маркса, наверное, одному из самых зеленых, красивых и уютных на целом свете!). Пошли. Разговор складывался живо, интересно. Но на углу Короленковской нас останавливают двое военных: «Проверка документов» (Война!). Проверили.

— Пройдемте в отделение, там разберемся.

Военрука вроде бы тоже задержали. Но больше я никогда его не видела. И не слышала о нем ни слова. Так началась в моей жизни длинная лагерная дорога ГУЛАГа.

Произошло это в пятницу, 28 июня 1944 года.

Не могла я понять тогда и до сих пор не нахожу ответа, для чего, чтобы арестовать девчушку—студентку, нужно было разыгрывать весь этот очевидный иезуитский долгий спектакль с ухаживанием, изображением влюбленности.

Субботу и воскресенье было определено провести мне в пустом кабинете следователя, без возможности даже умыться. В понедельник появился хозяин кабинета, но меня как бы не замечал: каких—то людей вызывал на допросы, «работал», а мне была отведена роль безгласной, вроде как неодушевленной свидетельницы происходящего, чье присутствие не может иметь никакого значения. Когда же «глас» прорывался, и я спрашивала, почему меня здесь держат, отвечалось: «Придет время, разберемся и решим, что делать». Так продолжалось пять дней. Наконец, в следующую субботу «пришло» это время — взялись за «разоблачение» и меня. Вопросы — обезоруживающие, повергающие в растерянность своей нелепостью, на них не знаешь, что отвечать. Однако вопросы — не сразу. Недельное молчание сначала прервал внезапный долгий, безудержный и беспричинный, как видно, имевший целью вызвать состояние шока, деморализовать, подавить волю, психику, поток нецензурной брани, с грязными оскорблениями и угрозами. И прием «сработал». Нервное потрясение, гнев, боль от нанесенных оскорблений сказались с такой силой, что я лишилась сознания. Очнулась в окружении следственного начальства и нескольких лиц в белых халатах. Грязный изверг следователь в своем «стиле» прокомментировал происшедшее. Но его заменили и вести мое «дело» поручили моему ровеснику Васе Суворову.