С Новым годом! В подарок — каторга

Этап оказался длиной в двадцать дней. А принял нас на свои нары телячий вагон в глухом тупике станции Днепропетровск в последние часы уходящего сорок четвертого — таким был новогодний сюрприз, а вернее, ход не знавший в своей жестокости остановок машины, запущенной хозяевами наших судеб.

За десять минувших лет со времени начала освоения ГУЛАГом этих мест земля Воркуты знала немало этапов и многих из них уже была вынуждена взять в свою толщу. Но наш этап — особый, каторжанский. Может быть, потому, поддавшись свирепому настрою ожидавших нас людей («Выходи! Суки! Мы здесь научим вас родину любить!...») и собак, ожесточилась, встречая нас, и природа: ночь, мороз, колючий ветер. И она почти повторяет вслед за конвоем «шаг вправо, шаг влево...»: бредем по снегу выше колен, стараясь ступать след в след — ни шага в сторону. Вдруг остановка. Шум, лай собак, крики и ругань конвоя, беготня его старших вдоль колонны. До нас по рядам доходит объяснение происходящего: у женщины случился перелом ноги — настолько плотен снег. Ее долго и мучительно шедшие рядом волокут по насту. Наверное, все, как всегда, но для нас все тревожно, режуще ново.

Наконец мы у вахты. Каждая названная фамилия кого-то, выдернув из строя, втягивает в пугающий запроволочный мир. Длится это долго: нас — эшелон. Замерзаем. Происходящее — почти за гранью сознания, напряженно настроенного лишь на реагирование на звуки своей фамилии. И вот слышу: это меня. Называю, как требуют, имя—отчество, статью, срок и, оказавшись за порогом вахты, холодею от жестокой, как выстрел, мысли: отсюда никогда не выйду, ведь у меня 20 лет каторги!

Оказались мы в печальной известности 2-м ОЛПе — каторжанском. После медицинской комиссовки и санобработки — барак. На ночь он запирается. На подслеповатых окнах — решетки. Спим вповалку, одетые, на сплошных нарах, на верхних — с потолка град клопов. Утром — поверка, сдача личных вещей в обмен на лагерное. Получив тряпицы с номерами - у меня Н—734 -, пришиваю их, как строго приказано, на шапку, на спину бушлата', на ватные штаны выше колена. Легко представить состояний каждого из нас в эти минуты, но после шести месяцев тюрьмы и трех недель этапа возможность хотя бы передвигаться (слово из «Правил») в дневные часы по территории зоны — почти утешает (в более поздние годы из ряда публикаций бывших узников узналось, что в отдельных каторжных краях и такое передвижение до' пускалось только строем). Да еще знаешь, что хуже уже не будет — это тоже кажется благом.

Еще в Днепропетровске, в «воронке» по дороге за уготованным приговором предлагаю четверым своим подругам—подельцам: на суде сделаю заявление о том, какими методами следствие получило наши «признания». «Что ты! — закричали подруги, — Не делай этого ни в коем случае! Пошлют на переследствие, и все придется пройти сначала. Пусть лучше скорый суд и лагерь — хуже уже не будет!».

Эта формула «хуже не будет» приходит как утешение и сейчас. И опорой этому утешению - молодость, равная продолжительности назначенного «срока».

Вечером — снова поверка, но называются уже не фамилии. Мы все — номера. Все согнаны в одну половину барака, и: «Номер? Проходи!» — в другую половину, с одновременной проверкой расположения лоскутов с номерами на «положенных» местах.

Очередное утро начинается криками «Выходи на развод!» — на работу, значит. На вахте у коридора, ведущего на шахту (№2),

мне и еще нескольким нарядчик командует выйти из строя. Мне — на работу не в шахту. Видимо, нелегкие тюремные месяцы вперемежку с карцером стали причиной отнесения меня медицинской комиссией к категории «ЛФТ» — легкий физический труд (судьбой обладателей и обладательниц категорий «Средний ФТ» и «Тяжелый ФТ» стали шахта, каторжные работы под землей). Выручила и некогда полученная впрок специальность: передвойной будучи студенткой филфака университета окончила годичные курсы медицинских сестер — готовили к войне. И вот теперь взяли меня на работу в стационар, в котором пытались возвращать к рабочей жизни шахтеров. До каких же крайних, даже более чем крайних пределов они истощены! Особенно мужчины (ОЛП был общий - женский и мужской и тогда еще единственный в Воркуте каторжанский). После тюрем, этапов, тяжелой, без выходных работы — с лопатой, лесинама для крепления, в мокрых забоях — при каторжанском пайке, отдыхе на нарах в непросохшей одежде, издевательствах надзирателей и лагерного начальства в стационар люди попадали часто подобранными полуживыми в бараках

— настолько «доходягами», что не только вернуть к работе, но и сохранить в этом мире удавалось не всех. Так далеко была перейдена грань допустимого истощения. И они, медленно угасая, тихие и безропотные уходят по ночам «за зону».

А для остающихся жизнь идет. Вот стало показываться солнышко — но дали еще покрыты белой пеленой. Месяц-другой, и уже показались кочки, на них — зеленая травка. И вдруг заполыхала красками, загорелась тундра, а над ней круглые сутки — солнце, по ночам прокатывающееся огненным колесом по над горизонтом. И лепестки оранжевых головок неожиданно распустившихся цветов затрепетали на ветру. Хочется побежать по этому простору, упасть на землю и дышать ее запахом — запахом весны и жизни... Но вокруг — проволока, номера, изможденные лица. Ладно, привыкну — ведь можно «передвигаться» из барака в барак, в столовую, в КВЧ - не то, что ночные допросы, выдавливания «признания», десять суток карцера.