ОП-1. Баранник

Тем временем, кажется, я сколько-то окрепла, а главное, набралась знаний, опыта, и меня перевели в ОП № 1. В нем уже не было нар, только койки, но и контингент составляли не только ослабленные, но и перенесшие тяжелые болезни. Утром начался обход врача, а врач — наша Машуня Баранник! В Днепропетровске мы жили по соседству. И вот — она тоже каторжанка. Маруся изменилась мало. А здесь, в белом халате, с фонендоскопом в руках, с мягкой улыбкой и добрым, озабоченным взглядом, одним своим видом и участливым вниманием она действовала на больных успокаивающе. Люди, так давно видевшие только жестокость, особенно чутки были к добру. Больные ее любили.

Как и остальным врачам, Марии Емельяновне часто приходилось по утрам дежурить на разводе бригад, чтобы освобождать от работы заболевших. Но, кажется, чаще других ей случалось по-,; том, сняв халат, самой становиться в строй идущей на шахту бригады — за завышенное число освобожденных. Но Мария была врач, и поступала, как должно врачу. Не думая, что скажет начальство.

Встретившись тогда, мы не разговаривали много, старались не предаваться воспоминаниям, особенно о подробностях, приведших нас в эти места — было опасно: любое слово могло быть истолковано, как угодно, но обязательно нам во вред. Это мы усвоили твердо еще в ходе так называемого следствия. Потом был этап, и судьбы наши шли у каждой своей лагерной дорогой. С тех пор прошло более полувека. Жизнь на воле тоже не всегда была милосердна к Марии и не раз приносила тяжелые испытания. Но она осталась собой, не ожесточилась — как и в давние годы излучает свет добра ее мягкое, красивое лицо, ее сердце так же в заботах о близких и ближних. Я с радостью отмечаю это при каждой нашей встрече, какие, увы, стали не столь частыми, когда между

мной и моей малой родиной, Днепропетровском, где живет Мария, встала вот уже девятый год Государственная граница.

В ОП—1 для меня прибавилось чисто профессиональной работы, старалась совершенствоваться, не упуская ни слова, ни жеста, наблюдая за действиями врача и более опытных сестер. В ночные дежурства перечитывала все истории болезней, запоминала жалобы, симптомы и описания болезней. Научилась правильно ставить диагнозы, контролируя себя и на амбулаторном приеме и в стационаре.

Не стеснялась я и спрашивать у старших, и всегда получала исчерпывающий ответ в самом доброжелательном тоне. Помню, на амбулаторном приеме работал у нас заключенный молодой врач из Западной Украины, кажется, Пивчук Петро (может быть, не совсем точно, но похоже). Много своих еще недавних студенческих знаний он передал мне. И все говорил: «Ты, Дуся, запомни, о нас еще писать, слагать поэмы будут, мы не уйдем бесследно». Я на это улыбалась грустно, и думала: есть же еще такие наивные люди! Никогда нам не выйти отсюда.

Но время идет. Пришла и была уже на исходе ранняя в том году, солнечная весна с ее диковинным, вдруг, буйным многоцветьем тундры вокруг, с полыханием огненно—желтых жарков, с россыпями неразличимых форм розового, голубого... Хотелось побежать, поласкать их руками. Но они оставались недосягаемы — между нами колючая проволока.

Но где же это я? В Заполярье? Никогда не слышала прежде о городе с названием Воркута. Хотя бы взглянуть на карту — далеко ли от дома, от родных моих мест? И что там происходит — дома, в мире, где еще грохочет война?

Пережили по радио оркестрово—шумный, с цветами и песнями (близка Победа!) праздник 1 мая. А мне оттого еще тяжелее, и жизнь кажется ненужной... Но вот снова зовут сестру — что-то

случилось. Бегу. Поздно, уже не помочь — еде одна душа покинула этот мир. Накрываю с головой простыней, ему еще лежать здесь два часа. Молодой еще мужчина. Не вытянуло тягот сердце.

Прошел безбрежной радостью по стране День Победы. Радовались и мы в лагерях: не будут больше погибать наши родные, близкие, солдаты и мирные люди на войне, там. Но тут же, омрачая радость, пронзал вопрос: «А здесь? А мы? А я?»

Торопливо, спеша успеть, половодьем цветов отпраздновала весну и здешняя, истосковавшаяся по теплу и свету за полгода тьмы и свирепой стужи, природа. Скоро подули холодные ветры, и только солнцу они нипочем - знай себе прокатывается большим огненным шаром по над горизонтом и снова взмывает высоко, щедро льет свое золото на землю. Да еще вот привычные к дыханию Карского моря цветы, кажется, еще горделивее, упрямее подняли свои головки, и лепестки их только трепещут на ветру...

Понеслась, потекла жизнь, все также однообразно, со смертями, с горем, тоской. Тяжкий труд шахтеров, условия жизни и состояние души каждого подрывали их здоровье. В шахте работали и женщины, но они как-то умели сохранять себя, бережно распределять свои силы. Возможно еще, женщине, хоть и мало было питания, но не настолько, как мужчинам. Ни разу я не видела женщины, собирающей отходы пищи на помойке, как это делали многие мужчины. Они, мужчины, как-то быстро сникали, голод, холод, труд сверх физических сил, сознание безысходности выбивали их из колеи. Они приходили с шахты, не помывшись, не переодеваясь, шли в столовую — это в лучшем случае. А в худшем - в рабочей одежде валились на нары и просыпали и обед и ужин. До утра, до завтрака. Иногда товарищ по нарам приносил в котелке спящему его скудный паек, и хорошо, если мог добудиться и заставить друга поесть. Часто и этого не удавалось. Так раз, Другой, третий, и силы убывали. Человек становился ко всему безразличен, как заведенный, шел утром на развод, как-то отра-

батывал смою долгую смену, чтобы вечером снова без сил упасть на нары. 00т недоедания и тяжелого, не по силам многочасового труда начинали отекать ноги, вконец истощались резервы жизненных сил, происходило катастрофическое похудение. Человек уже почти не ходил сам — его несло ветром. Благо, если очередная комиссовка успевала подхватить и направить его в ОП. А если нет — бывало, находили таких на нарах застывшими.

Медицинских работников распределяли по рабочим баракам, чтобы те, врачи и сестры, обходили их днем, когда все на работе, с целью удостовериться, нет ли больных, которые не учтены, не освобождены врачом от работы, и тихо лежат без помощи.

И умирали они тихо, без агонии и судорог. Засыпали и не просыпались. Или падали мертвыми с нар. Иногда чем-то мог помочь в последнюю минуту сосед по нарам. Смерть становилась привычной, и почти не вызывала содрогания у окружающих. И, что ужасно, мало на что в состоянии повлиять, располагая лишь скудными лекарственными средствами, чуткими сердцами да освобождающими от убивающего труда, часто поздними, больничными койками, вынуждены были с неотвратимостью смертей мириться мы,. медики. Нет, наверное, не мириться. А горько признавать свое бессилие. И все же врачи, сестры и санитарки, как могли, стояли на посту. В стационарах, в ОП, в амбулатории, через комиссовки, дежурства на разводе. И если были заметные на взгляд врача причина, повод, а иногда, в редких случаях, если на сегодня формально и не стопроцентный повод, однако, зная, что завтра его будет столько, что, может быть, уже и не помочь станет, врачи старались людей освобождать от работы, госпитализировать, окрепнуть сколько-то. И тем самым предотвратить наступление трагического.

Здоровых, как и виноватых, не страдающих, не ломающихся душевно от бессилия доказать свою невиновность, там было мало. С остальными с каждым лагерь делал свое черное. Люди бы-

ли надломлены и, после долгих месяцев тюрем, ночных и суточных допросов, карцеров, этапов, после резкой перемены климата, от не только малокалорийного, но и скудного по объемам питания, от тяжелого подневольного труда, колючей проволоки, номеров на лбу, колене и на спине, дороги на работу и с работы под конвоем, часто садистским, под лай звероподобных собак, все они были глубоко больны. Только пока у части их недуги не проявились внешне в виде ран, воспалений, сердечных приступов, высоких температур. Однако, для до предела ослабленных, когда, душевный хребет уже плохо держит, все невидимые сегодня недуги были их близким завтра. И не удивительно: такая громада бед свалила бы не только столь хрупкое существо как человека, но и земного гиганта слона.

Но люди были дружны — видимо, общая беда сближала их, и на каторжанском ОЛПе я не знала случаев стукачества, доносов, сексотничания. Наверное, и оперативные уполномоченные («кумы») считали каторжан людьми безнадежными, которых уже не запугать в своих целях угрозами «наматывания» новых сроков (они и так имели полную каторжанскую «катушку»), и человеческим материалом не для перевоспитывания.

А вот карцеры были. И для меня. Были новые допросы (следователь Пьянков). И обвинение в подготовке побега (мое «личное дело» обнаружили весной в снегу за зоной, в подтаявшем сугробе), угроза расстрела. Но с этим случаем все закончилось так же внезапно, как и началось. 'Наверное, решили тихо прикрыть «дело», грозившее им самим большими неприятностями, какие способны были бы привести к пересаживанию их из следовательских кресел в барак, на нары.

А нервы мои были и без того напряжены до крайности. Работая в дизентерийном отделении, уже не могла выдерживать вида такого количества смертей. Пошла к начальнику с просьбой перевести меня в другой стационар. Спасибо, что он понял мое со-

стояние и перевел в амбулаторию, на хирургический прием. Врачом там был Боровик Михаил Максимович, каторжанин. Его жена, Люция Николаевна, тоже врач, работала как терапевт здесь же рядом — наверное, только потому, что у них разные фамилии, им удалось оказаться и оставаться на одном ОЛПе. У него я многому научилась. Это был хирург высокой квалификации, требовательный к себе и к другим. Хотя и грубовато держался, но врачебный долг исполнял очень добросовестно.

Тогда, в дни работы на амбулаторном приеме, мы встретились с Леной Ивановой. И подружились. Наверное, сблизило нас и то, что обе мы были из соседних областей — я из Днепропетровска, она из Донбасса, и наши миропонимание и мироощущение в ряде случаев все-таки отличали нас от представительниц западных областей Украины, каких численно в нашем ОЛПе было большинство. С Леной, ставшей после замужества Марковой, (Алексей Алексеевич, перенесший те же тяготы, был человеком чуткой и доброй души), подружились мы, как оказалось, на долгие годы. В вольной жизни Елена Владимировна Маркова благодаря немалому творческому дару и направленному упорству, работоспособности достигла больших высот в науке и как доктор наук, профессор обрела имя в научном мире.

Лето было на исходе, и на дворе, должно быть, стоял конец августа, когда я была вызвана в УРЧ для объявления о снятии с меня 20 лет каторги, замененной десятью годами заключения в исправительно-трудовых лагерях. Вспыхнувшая было радость сменилась растерянностью: предстоял перевод в другой ОЛП, к заключенным, где урки, бандиты, рецидивисты. А здесь мои подруги-однодельцы, здесь мы сдружились с Леной Ивановой, Рузей Гавдзинской, Дусей Андрощук. Но меня уже не пускают в наш барак: на мне нет каторжанских латок с номерами. И вот, до решения вопроса о том, куда и как этапировать, начальство решило поселить меня в комнатушке при аптеке, вместе с заведующей

аптекой заключенной Сапоговой.

Жизнь моя мало чем стала отличаться, но я уже не в бараке, и это очень много значит. А Любочка Сапогова молодая, примерно моего возраста, очень приятная и красивая женщина. Она из Архангельска, в чей порт в войну приходили корабли морских конвоев с грузами из Англии и Америки. И такая красивая Любочка, да еще знавшая английский, не могла оставаться незамеченной молодыми английскими моряками. Поэтому «органам» не составило большого труда пришить Сапоговой «подозрение в шпионаже» (ПШ), и она оказалась на 8 лет в Воркуте.

С ней мы коротали и холодную зиму сорок шестого. Потом я была этапирована на ОЛП №3, и с Любочкой больше встретиться не довелось — ведь и сроки нам были отмерены разные.