Снова за номерами. Полина Пушкина

Одна из особенностей лагерной жизни — здесь люди живут слухами, предположениями — страшными, тревожными либо вселяющими надежды, без которых, верно, было бы еще труднее дождаться свободы. О реальности или надуманности первых, тревожных нам никто не говорил, и подтверждения им мы получали, лишь когда они, коснувшись нас самих, каждого, еще больше утяжеляли нашу участь. Другим, поддерживающим в нас огонек надежды, подтверждений просто не было никогда, ибо репрессивная машина лагеря, не зная сбоев, работала только на поворотах ее ключа в сторону ужесточения. Эту ее направленность вскоре еще раз предстояло нам ощутить на себе, да еще в такой крайней форме, которую не предполагала даже тревожная натянутость воображения заключенных: для нас, «политических», то есть «самых опасных», была создана система лагерей особо строгого режима, в Воркуте получившая кодовое название «Речлаг». Туда нам и предстояло отправиться вскоре под свирепый лай конвойных собак.

А пока. Туберкулезное отделение закрыли, легочных перевели в соседний маленький барак, где в отдельной палате содержались под замком и больные венерическими заболеваниями. Конечно, персоналу приходилось и их обслуживать. Но вот наступил черед этапа — на этот раз в «Речлаг», на ОЛП «Предшахтная», женский ОЛП. Здесь я встретилась со своими подругами—одноклассницами Раей и Тасей Красильными и с многими другими каторжанками из ОЛПа №2.

Стала работать медсестрой в амбулатории, где врачами были мужчины хирург Мельник и терапевт Добржанский — поляк, старенький уже, соответственно своей фамилии добряк, державший-

ся с нами по-отечески, обращаясь к каждой: «Детко».

На хирургическом приеме в одно время со мной работала сестрой замечательная, добрая, сердечная, красивая Полина (Николаевна) Пушкина. Одногодки, мы подружились скоро и, как оказалось, на все последующие годы. Тогда лагерь разбросал нас, но после освобождения мы встретились вновь и дружили семьями. Она стала Каримова, выйдя замуж за Искандера Каримовича, глубоко порядочного, высокой души человека и высококлассного специалиста, врача—фтизиатра, которого после их переезда в Алма-Ату постоянно вызывали как консультанта на самые сложные случаи во все районы республики.

Нам довелось однажды быть гостями в их алма-атинском доме в поездке по городам и всем столицам республик Средней Азии. Они не раз бывали у нас в Москве — до или после встреч ветеранов дивизии, в составе которой Полина была на фронте операционной медсестрой (потом были окружение и выход из него с последующей, почти обязательной дорогой в Воркуту, в лагерь).

Увы, Искандера уже нет, и Полина живет успехами и немалыми детей и внуков. Да редкими в условиях СНГ письмами, связывающими ее с друзьями.

Тогда на «Предшахтной» обоих врачей потом убрали, увезли куда-то, что было делом обычным: в лагере люди то и дело исчезали и чаще всего — в неизвестность, и редко—редко с кем-то из них случалось вдруг встретиться уже на каком—то другом ОЛПе.

Перемещения, не только из лагеря в лагерь, но и внутри ОЛПа, происходили постоянно. Положение заключенного так ненадежно и непредсказуемо. Относительная устойчивость, нужность на работе никак не могут служить основанием, чтобы сказать, как все сложится завтра. И вот в одно из таких завтра происходит очередной «заход» оперуполномоченного. Розы Абрамовны. На-

чало подобных бесед стереотипно: «Вы должны помогать нам ... Мы должны убедиться, что вы советский человек, что вас можно выпускать на волю после срока ...»

Как отговориться? Ответить резко — заработаешь БУР. Отвергаю, ссылаясь на ограниченный круг общения, на свою невнимательность, на слабое зрение. Но отвергаю твердо: никакого согласия — ни письменного, ни устного.

Финальная сцена, как и при прежних отказах, повторяется из раза в раз, только слова, выражения и эпитеты берутся каждым кумом из своего личного, «фирменного» арсенала. В описываемом случае у Розы Абрамовны они были такими: «Ах ты, скотина, ты еще прикидываешься, что не понимаешь, чего от тебя хотят! Ты еще смеешь издеваться надо мной! Ты никогда не выйдешь отсюда! Ведь мы сгноим тебя в лагере!»

Спиной вылетаю из кабинета, бегу к себе в барак, бросаюсь на нары, укрываюсь с головой и даю волю слезам. И уже вечером нарядчица объявила, что я зачислена в бригаду на разгрузку гравия — утром быть на разводе.

Все поняли: свидание с кумом прошло без успеха для последнего. И, может быть, потому бригадир Галя Глинская отнеслась ко мне очень по-доброму. Хочу сделать здесь сноску: не все из нас опасались «разглашать» содержание состоявшейся «беседы» — Надя Слюсаренко, например, громко рассказывала, как обещала этим розам абрамовнам, что придет время, и мы еще спросим с них за все!

Но общие работы есть тяжелые работы — это разгрузка гравия с платформ, целый день, с раннего утра до позднего вечера, на морозе, не выпуская лопаты из рук, конвой и собаки по дороге к месту работы и обратно в зону. Уставала, не описать, как. Особенно в первые дни, когда была еще и подавлена происшедшим столкновением с оперработником и удручающим своим бес-

силием, полным бесправием. И я еле переставляла ноги, стала столь немощная, что, конечно, никакой нормы не в состоянии была выполнять. Но на меня никто в бригаде не кричал — видели мое состояние. И тут рядом со мной встала с лопатой такая милая девушка, стала утешать, подбадривать меня: «Не унывай, старайся во всем находить красоту. Вот даже эти камни, смотри, какие они разные, и среди них есть очень интересные, даже красивые...». Так мы познакомились с Галей Даль — с необычным прошлым, не сожалеющей о нем, ставшем причиной ее нахождения в Воркуте. Для меня это было ново в основе своей, поскольку сталкивалось с моими представлениями о путях, ведущих в лагерную зону. Но это уже были ощущения из другой области. А здесь я стала не одна со своими переживаниями у платформ, на работу и обратно тоже идем вместе. И мне легче.

В этот, один из «гравийных» периодов моей лагерной истории состоялся еще раз вызов («не одумалась ли?») — на этот раз к уполномоченному, которого наши западницы прозвали «черным паном» за черный цвет его гражданского облачения всегда. В его исполнении увертюрой звучит: «Роза Абрамовна была неправа, погорячилась». Но основное содержание разговора — стандартно. И только «финальный аккорд», может быть, не столь «эмоционален», и поприличнее что ли — все-таки мужчина, не распущенная безнаказанностью баба с уголовным жаргоном.

Позднее на «Предшахтнйй» был еще один вызов. Запомнилась фамилия оперуполномоченного: Юсупов. Этот был деликатен:

— Вы же советский человек — не то что эти западницы.

— Но это не помешало советским следователям дать мне 20 лет каторги.

— Ну это уже прошло, вам же сняли 10.

—Для кого — прошло, а для меня — нет. Да и 10 — за что?

Больше он не вызывал меня. И, кажется, не стал появляться в зоне.

... Лет через пятнадцать или чуть больше, в булочной на улице Ленина, 28, в Воркуте, у хлебного автомата мы оказались с ним, Юсуповым, рядом. Он сразу узнал меня. Как и я его. Как бы извиняясь, он сказал, что тогда ушел из «органов». С риском для себя, но ушел, не мог оставаться на той работе. И, кажется, был рад, что жизнь у меня сложилась после лагеря ...