РАССКАЗ АРОНА СЕМЕНОВИЧА ТЕМКИНА

26 июня 1938 года я, после ареста, в 3 часа ночи, был доставлен в Лефортовскую тюрьму. О том, что существует такая тюрьма, я, старый москвич, не имел никакого понятия. Когда меня везли с дачи (Серебряный бор) в тюрьму, я не понял, почему не поворачивают в Бутырскую тюрьму, во внутреннюю тюрьму НКВД, в крайнем случае, в Таганскую тюрьму, в которой я сидел до революции, и когда меня привезли в Лефортово, мне казалось, что это какая-то вроде провинциальная тюрьма, не особенно серьезного значения.

Завели меня в какую-то камеру, окна были застеклены стеклом с железной сеткой внутри, стояла железная кровать без каких-либо постельных принадлежностей. Я наивно решил, что это и есть камера, в которой я буду сидеть, и попросил, нельзя ли мне дать письменные принадлежности. Мне ничего не ответили; я, как был одетый, лег на эту железную кровать и заснул.

Через некоторое время меня разбудили. Мне был устроен личный обыск, унизительный, как будто я мог спрятать в какие-нибудь тайные места что-то особенное. Отрезали все пуговицы и повели меня. Я шел, придерживая руками брюки, чтобы они не спадали. Меня привели в 96-ю камеру.

Перед дверью в камере стояли два человека. Один из них, пожилой, сгорбленный, седой, после ухода дежурного, спросил меня, когда

меня арестовали, назвав меня по фамилии, и только после этого я узнал его. Это бьет товарищ Пятницкий, человек, с которым я встретился в августе 1917 года, который был выделен Московским комитетом партии для объезда московских заводов и предприятий с докладами о всеобщей забастовке московских кожевников и призывом о поддержке их. Обычно я с ним объезжал заводы как член Центрального стачечного комитета. С тех пор мы поддерживали это знакомство, встречаясь на конференциях, активах, конгрессах Коминтерна и т. д. Я был поражен его видом, тем, что он мог измениться настолько, что я не смог его узнать.

Узнав, что я арестован всего несколько часов тому назад, он выразил свое удивление той "чести", которая была мне оказана НКВД направлением меня сразу после ареста в Лефортовскую тюрьму. Первое, что он счел нужным сказать мне сразу же, это, что Лефортовская тюрьма, куда я бьет привезен, является тюрьмой особого порядка, и что тут применяются избиения и пытки, и что он считает необходимым мне, как большевику, сказать это заранее, чтобы это не явилось для меня неожиданностью.

На моем лице он, по-видимому, прочитал сомнение и, чтобы закончить с этим вопросом, он мне заявил, что, конечно, может быть, ко мне и не применят пытку, хотя он не знает таких случаев, чтобы к попавшему в Лефортово она не применялась. И снова повторил, что он считает нуж-

ным меня подготовить к этому.

Через несколько часов все сомнения у меня пропали, ибо пытки (не ко мне, я еще только услышал), крики пытаемых, часов с десяти утра слышны были из следственного корпуса во всех камерах.

В камеру-одиночку (когда-то в ней, по-видимому, сидело по одному человеку) из-за перегрузки тюрьмы были поставлены у стен дополнительные кровати. Третьим в камере сидел начальник протокольного отдела Наркоминдела Флоринский.

Для характеристики этого человека, с которым Пятницкому пришлось сидеть достаточно долгое время, достаточно сказать, что он мне представился как бывший императорский генеральный консул в Нью-Йорке, а кончил он не Киевский университет, а университет "Святого Владимира", так он его называл. Его, кстати, скоро вызвали на допрос, и тов. Пятницкий меня предупредил, что он ему не доверяет, считает его подсаженным к нему и просил меня ни о чем при нем не разговаривать.

Третью койку, которую занял я, до меня занимал, и только несколько часов назад бьет уведен оттуда, товарищ Коросташевский, работник Наркомпищепрома, там же работал и я.

В этот же день вечером меня вызвали на первый "допрос".

Я допрашивался когда-то в жандармском отделении в Московской охранке. В течение одиннадцати дней, которые я пробьет в охранке,

меня почти каждый день вызывали на допрос и всегда в середине ночи. Я считал это самой тяжелой пыткой. Но допрос велся нормально. Меня спрашивали, кого я знаю, где я бывал, называли мне места, где я действительно бывал, где бывали наши секретные собрания, и совершенно ясно давали мне понять, что они осведомлены обо всем, что я делал.

Допрос, которому меня подверг в Лефортовской тюрьме начальник отделения НКВД, был совершенно для меня неожиданным по своему характеру. Мне предложили рассказать о своей "контрреволюционной антисоветской деятельности", и когда я спросил, на каком основании меня обвиняют в таких преступлениях, Муховицкий (начальник отделения) крикнул: "Что?! Вы хотите нас допрашивать?!" — и тут же началось избиение. Для этого были приглашены, помимо Муховицкого, еще четыре человека из соседних кабинетов. Я несколько раз падал в обморок, меня каждый раз окатывали холодной водой, после чего "допрос" продолжался в том же духе. Под утро меня привели в камеру. Меня втолкнули, и подхватил меня тов. Пятницкий, который уже стоял у двери и ждал.

Я очнулся от стука в дверь. Тов. Пятницкий стучал, требуя вызова дежурного врача. Пришел врач, и первое, что его заинтересовало, это то, как мог я так неосторожно упасть на лестнице, чтобы так расшибиться.

Днем, после обеда, вошел дежурный. Мы, трое, выстроились, а дежурный, тыкая пальцем,

спрашивал: "Как фамилия?" Когда Пятницкий назвал себя, его взяли на "допрос". Перед уходом из камеры тов. Пятницкий предложил мне поучиться у него, как подготовляться к допросу. У него было несколько пар белья, которые он все натянул на себя. Возвратился он в тяжелейшем состоянии. Своими силами снять с себя все белье он не мог. Он поднял руки, и я стягивал с него рубашки. Лицо у него было избито, как мне казалось, даже иссечено. Товарищ Пятницкий объяснил мне, что это от ударов пряжки ремня.

Надо отдать справедливость тов. Пятницкому, что в этих тяжелых условиях он очень трезво смотрел на все и не строил себе никаких иллюзий. Он был уверен, что его жизнь кончена. Но вместе с тем почему-то уверял меня, что я обязательно выйду из тюрьмы, и что единственной просьбой его ко мне будет найти его детей и рассказать им, что с ним произошло.

Мы все трое были без передач. Я. потому, что моей семье не сказали, где я (только через четыре месяца они это узнали); у Флоринского не было никого из родных в Москве, а Пятницкому, по-видимому, не разрешали. Трудно было мне и Флоринскому (мы оба были курящие). Пятницкий не курил. У изголовья кровати его висела чистая наволочка, в которой было несколько килограммов сахара и сушек.

— Это все, чем я располагаю до конца жизни, — с горькой иронией говорил Пятницкий.

Мы не разговаривали друг с другом о том, что мы испытываем на "допросах" и в чем нас

обвиняют, прекрасно понимая, что все эти обвинения выдуманы от начала и до конца. Но все же Пятницкий мне рассказывал, что у него была очная ставка с Бела Куном, и что его обвиняют в следующем: 1. При подборе кадров в братских партиях, он, Пятницкий, в каждую подбирал по провокатору. 2. При переводе марксистско-ленинской литературы на иностранные языки в эти переводы вносились троцкистские формулировки. 3. Присвоение каких-то десяти тысяч рублей от издательства.

В этом обвиняли человека, который всю свою сознательную жизнь провел вместе с Лениным, через руки которого проходили десятки и сотни тысяч золотых рублей тогда, когда он держал границу!

Товарища Пятницкого вызывали на допросы очень часто. И это тем более удивительно, что, как потом оказалось, дело уже было закончено, и через 32 дня после моей встречи с ним в тюрьме, его уже расстреляли.

Его забрали днем. Он был совершенно спокоен, хотя знал, куда идет. Мне же все как-то не верилось, что вижу его в последний раз. Хотя он меня все время в этом убеждал.

Читать самостоятельно он уже не мог, и поэтому просил меня ему читать. Одна из книг, что прочитал ему, был Салтыков-Щедрин (не помню, что именно). Вся книга была исчеркана чернилами. Что уж вычеркивали в ней, я не знаю.

Тов. Пятницкий очень любил жизнь, его здоровая и крепкая натура не могла примириться

с насильственной смертью от рук своих же товарищей по партии. Говоря о будущем, он мне как-то сказал: "Вы знаете, я был бы счастлив, если бы мне предоставили возможность остаться жить даже используя меня в качестве ассенизатора",

Тов. Пятницкий, говоря о Сталине, рассказал, что в партии имеются настроения устранить Сталина от руководства партией. Перед июньским пленумом 1937 года состоялось совещание - "чашка чаю", — как он мне назвал, с участием его, Каминского и Филатова (эти имена я помню). О чем они говорили, он мне не рассказывал. Сталин узнал об этой "чашке чаю" (как говорил тов. Пятницкий) от ее участника. Он называл Филатова.

После реабилитации — в порядке ликвидации культа личности — следователь, ведший "дело" Пятницкого, был привлечен к ответственности.

Военная коллегия Верховного суда дважды рассматривала это дело. Первый приговор, осу давший следователя Ланфанга на десять лет, был опротестован Прокуратурой, второй приговор увеличил срок наказания до пятнадцати лет.

На примере этого следователя можно представить себе, какое развращение молодежи проводилось всем этим режимом пыток и истязаний Ланфанг — бывший комсомольский работник Замоскворецкого района. Член партии. И этот человек избивал старейшего члена партии, сотрудничавшего все время с Лениным, и все это проделывалось по указанию какого-то чиновника и:

НКВД. Он даже на суде не понял, или, во всяком случае, старался показать, что не понял, что он обязан был дать себя расстрелять, но не поднимать руку на старейших членов партии, основателей первого в мире социалистического государства.

Характерно, что ведя следствие двух человек (насколько я знаю): Пятницкого — члена партии с 1898 года и Флоринского — императорского генерального консула, тоже члена партии, но до того побывавшего в правительстве Миллера (Северное правительство), пытавшегося пробраться к Скоропадскому, но не успевшего, поскольку Скоропадский был ликвидирован, рыскавшего по Европе с целью продать кое-какие сведения о России, а отношение к ним Ланфанга было разное. Флоринский вызывался редко, хотя дело его и не было закончено (его забрали только в декабре); его тоже избивали, но очень, так сказать, "по-отечески". А Пятницкого вызывали за 32 дня, которые я с ним вместе пробыл, 18 раз (это установила прокуратура), причем были дни, когда вызывали по два раза. Каждый допрос со зверскими избиениями. Я лично расцениваю это следующим образом: для того, чтобы поднимать руку на старейших членов партии, надо разжигать в себе злость и ненависть к ним. Это они и делали. Применяя особо зверские и садистские методы, допрашивая старейших членов партии.

По инициативе тов. Пятницкого мы не разговаривали друг с другом о своем "деле". Я был неопытен, и тов. Пятницкий мне сказал, что нам

обоим очень тяжело, друг другу мы помочь ничем не можем, и поэтому лучше нам совершенно об этом не разговаривать. В чем его обвиняют, он рассказал мне просто, как курьез, в чем можно обвинить старейшего члена партии, ленинца.

У нас там была баня, душ, мы попали в баню через несколько дней. Мы мылись в одной кабине все трое, хотя кабины были рассчитаны на одного. Мне пришлось увидеть его раздетым. Это было ужасно. Питание, как известно, было наилучшее. У него был страшный вид только в связи с избиениями. Это был изможденный старик. Даже Флоринский, который сидел уже 4 года (в лагерях), не выглядел так страшно. Пятницкий был сгорбленный, тощий, костлявый. Год был очень жаркий, он загорел, а седина была чисто белая, как негр, седой-седой при смуглом теле. Я его не помню таким загоревшим. Он вообще, впрочем, был смуглый. Ему было 55— 56 лет, а выглядел он глубоким стариком.

Продиктовано 13 апреля 1963 года на квартире А.С. Темкина, Москва.