- 201 -

* * *

 

Мне мнилось — будет все не так.

Как Божья милость, наша встреча.

Но жизнь—как лагерный барак,

Которым каждый изувечен.

 

Мне мнилась встреча наша сном,

Чудесным сном на жестких нарах,

Кленовым трепетным листком,

Под ноги брошенным задаром.

 

Но ветер кружит серый снег

По тем полям, где мы бродили,

По тем краям, где мы ночлег

И место встречи находили.

 

Мое пустое ремесло

Слагать слога и строить строчки...

Пусть скажут — в жизни не везло,

Все обещания бессрочны.

 

Пускай грехи мне не простят —

К тому предлогов слишком много,

Но если я просил у Бога,

То за других, не за себя...

 

Париж, 1982

 

- 202 -

КОНЦЕРТ МЕНДЕЛЬСОНА

 

За окном бесконечно и сонно

Дождь осенний шумел монотонно.

Ветер выл и врывался со стоном

В звуки скрипки, в концерт Мендельсона.

 

Мне давно не бывало так больно,

И давно не сидел я бессонно,

Так устало и так безвольно,

Так ушедши в концерт Мендельсона.

 

Пробежав в проводах телефона,

Голос боль мою выдал невольно,

Ты спросила меня беспокойно—

Что случилось с тобой, что такое?

 

Я б ответить не мог односложно,

Будь ты даже тем самым стоном,

Что звучал среди ночи тревожно

Скрипкой страстною Мендельсона.

 

- 203 -

* * *

 

Колокольни ясные на заборы молятся,

Колобродят ясени—к осени готовятся.

Колымага желтая, где твоя дорога,

Если мало черта мне, привези мне Бога.

 

Колымага хриплая скуку нааукает,

Если мало крика мне—одарит разлукою.

Если беден-голоден, одарит листвою,

В колыбели-городе ветром успокоит.

 

Колокольни ясные на заборы молятся,

Колобродят ясени — к осени готовятся.

 

Москва, 1965

 

- 204 -

* * *

 

Леониду Губанову

 

Пусть каналий рвут камелии,

И в канаве мы переспим.

Наши песенки не допели мы

— Из Лефортова прохрипим.

 

Хочешь хохмочку — пью до одури,

Пару стопочек мне налей —

Русь семнадцатом черту продали

За уродливый мавзолей.

 

Только дудочки, бесы властные,

Нас, юродивых, не возьмешь,

Мы не белые, но не красные—

Нас салютами не собьешь.

 

С толку, стало быть... Сталин—отче ваш.

Эх, по матери ваших бать.

Старой песенкой бросьте потчевать—

Нас приходится принимать.

 

Три дороженьки. Дар от Господа

В ноги идолам положи.

Тридцать грошиков вместо Посоха

Пропиваючи, не тужи.

 

А вторая-то прямо с выбором —

Тут и лагерь есть, и тюрьма,

И психушечка—тоже выгода

На казенные на хлеба.

 

Ну, а третия... Долей горек тот,

Если в этот путь занесло —

Мы б повесились, только толку что,

И невесело, и грешно.

 

Хочешь хохмочку — пью до одури,

Пару стопочек мне налей—

Русь в семнадцатом черту продали

За уродливый мавзолей.

 

Москва, 1965

 

- 205 -

* * *

 

А гуси гуськом угасают в тумане,

Как руки от скуки дотронувшись зря.

Туда пролетают, где дали в дурмане,

Где небо, как небыль, за тусклостью дня.

 

И веслами крыльев печаль разгребают,

Вот чей-то приют, как причал,— и живу

Пока. И припомнил: земля облетает,

Я плачу во сне и смеюсь наяву.

 

Слова ли, рожденные мною, погубят

Меня же—заметно ли, так как-нибудь.

И может, спокойно бессрочно уйду я

В последний свой путь,

словно в первый свой путь.

 

Москва. 1967

 

- 206 -

* * *

 

В. Буковскому

 

Не пройдет прощанье карнавалом,

Не придется бегать по бутылки—

И тебя проводит до вокзала

Ржавый смех начальства пересылки.

 

Конвоир отхаркается шуткой—

Станет жутко или безразлично.

Усмехнутся, хвастаясь рассудком,

Либералы в комнатах столичных.

 

Поболтают с час о Дон-Кихотах,

Разойдутся чинно по семействам,

А тебя потопят в анекдотах,

Как свое гражданство в фарисействе.

 

Да и я ведь сам немногим лучше.

В комнатенке скомкан нелюдимо —

Я с тобой расстался, как попутчик,

На скамье унылой подсудимых.

 

Но не так, не так ведь расстаются,

Дай мне, Боже, сил, помилосердствуй

В час, когда колеса пронесутся

Дрожью барабанною по сердцу.

 

Петухи не каркали три раза,

На допросы молча выводили,

Но подвел меня проклятый разум,

Перевесил сердце и осилил.

 

Все же не солгу и не утешусь —

Будь спокоен, друг мой, будь спокоен

Я с тобою, если не повешусь,

Если только быть с тобой достоин.

 

Москва, 1967

 

- 207 -

* * *

 

Я огорошен звездным небом,

Как откровением лица —

Такая грусть, такая небыль

И неразменность до конца.

 

И лишь дрожащую улыбку

Пошлет на землю через гладь

Звезда, упавшая затылком,

И жалко, некому поднять.

 

Я огорошен, я доверчив.

Так чудно ясность воспринять,

А этот мир — он так заверчен,

Что до истоков не достать.

 

Я будто тронутый немного

С рожденья Господа рукой,

Землею мучусь, как тревогой,

Болезнью болен лучевой.

 

Ударясь в грязь, не плакать слезно.

Что одинок — к чему пенять.

Да что там, падают и звезды,

И тоже некому поднять.

 

Москва. 1967

 

- 208 -

* * *

 

А. Епифанову

 

А Москва опять меня обманет,

Огоньками только подмигнет,

Пару строк на память прикарманит,

Да и те не пустит в оборот.

 

Понесет, сбивая с панталыку,

В переулках утлых наугад.

Мне бы только тихую улыбку—

Я других не требую наград.

 

Мне бы лишь глоток прозрачный неба —

Губы пересохшие смочить,

Да по мне слезу, светлее вербы,

Чудом заставляющую жить.

 

Забубнят о чем-то злые будни,

Пересуды сузят тесный круг.

И ночей полудни беспробудней,

Тяжелее трудностей досуг.

 

И опять в Москву, как в омут мутный,

Окунусь, уйду я с головой...

Ты постой, мечтой меня не путай,

Ну куда же денусь я с мечтой.

 

Москва, 1967

 

- 209 -

ЛАГЕРНЫЕ ЭКСПРОМТЫ

 

Шли, качая бедрами, барханы,

Как стога, усталые, к закату,

И земля лежала бездыханно,

Жарким ветром скомкана и смята.

Ветер гнал песчинки по пустыне,

А слова метались по простору...

Он-то знал, что сказанное ныне

Обернется смертным приговором.

«Горе и позор вам, фарисеи!

Сколько можно лгать лицемерить,

Нет греха на свете тяжелее,

Чем людей обманывать на вере!

Кто из вас, пустых фразеров, вправе

Толковать слова Священной Книги!

О своем печетесь только благе,

Пробиваясь в пастыри интригой.

Кто из вас судить кого-то может!

Сами ведь грешите вы, не каясь,

Ради власти лезете из кожи,

На людском доверьи наживаясь!»

Он простил Пророку отступленье,

Он сказал: «В раю разбойник будет»,

И Иуде не грозил отмщеньем—

Знал, что тот и сам себя осудит.

Под крестом оплеван и осмеян,

Обводя людей тревожным взором,

Не простил Он только фарисеям,

А грозил им горем и позором.

 

- 210 -

*

 

Эх, приверженцы новых владык,

Кто от жизни оставил мне толику.

Мне живой бы напиться воды

Из колодца московского дворика.

 

Я один, словно сорванный с круч

При падении треснувший колокол.

Ветер тащит скопления туч

Сквозь колючую проволку волоком.

 

Эх, трясина штрафных лагерей!

Сколько дней и ночей, сколько месяцев

Ты урвала у жизни моей

И смешала в безликое месиво.

 

Но какие же, судьи мои,

Вы на душу запреты наложите?

Отлучивши меня от земли,

От Небес отлучить вы не сможете!

 

Что ж, охранники новых владык,

Пусть поют вам осанну историки.

Мне живой бы вот только воды

Из колодца московского дворика.

 

- 211 -

*

 

Давали Баха. Скрипку, не хорал...

А зал сгибался, Баха принимая,

И звук людские души колыхал,

Как ветер колыхает листья мая.

 

Звук разрушал привычных мыслей фарс,

Вел за собой огромный зал сурово.

Давали Баха, как последний шанс

Уверовать в бессмертие земного.

 

Давали Баха... Маленький скрипач,

Возможно, был в душе и безразличен

К своей игре, но в зале вызвал плач.

Давали Баха, как урок величья.

 

Давали Баха. В тот же самый день

Давали залп, за ним еще давали

По хижинам вьетнамских деревень,

И лагерные пайки нам давали.

 

Но девочка письмо мне в лагерь шлет,

Мол, был концерт, мол, ты бы просто ахнул.

Не все еще потеряно, не все —

Пускай не мне, дают же все-таки Баха!

 

- 212 -

*

 

И опять, выбиваясь из сил,

Я срываюсь на сдавленный крик.

Небосвод надо мною так синь,

Хоть совсем на него не смотри.

 

И опять по ночам, как в бреду,

Я мечусь, равновесье теряя,

На свою уповаю звезду,

А звезда эта тает и тает.

 

И опять за стенами квартир,

Как по мне, голосят патефоны,

Весь безумный, весь радостный мир

Мне объявлен запретною зоной.

 

У отчаянья на краю

Я качнусь и опять выпрямляюсь,

И как будто в неравном бою,

Не живу я, а выжить стараюсь.

 

Ты на слове меня не лови

Ради скуки, каприза ради.

Вся душа моя в липкой крови,

Словно губы твои в помаде.

 

Я устал, как заброшенный дом.

Где-то люди любовь коротают.

Взгляд твой душу берет на излом,

По ночам иногда настигая.

 

- 213 -

*

 

Как беглый каторжник, стою перед тобой.

Глаза твои—живой мираж спасенья,

А белый снег летит над головой,

Реальность придавая сновиденьям.

 

Скрипит метель в глуши пустых ночей,

Хрипит барак, тревожно засыпая.

И бьется солнце за колючкой лагерей,

Как пойманная рыбка золотая.

 

Вот выкликает лагерный конвой

Фамилию мою и год рожденья,

И я стою с побритой головой

Под медленною пыткой униженья.

 

Тюменский уголовный лагерь,

1968—1971

 

- 214 -

ЗАМЕТКИ К: АВТОБИОГРАФИИ

 

Посвящается И. Белогородской

 

Эпиграфы.

 

Господи, пусть минует Меня чаша сия.

Евангелие от Матфея

 

Если Ты меня не отлучил

От земли ничтожной и кровавой,

Дай мне, Боже, сил, немного сил,

Не прошу, чтоб чаша миновала.

 

Не прошу, я всю пройду до дна

Чашу горя, злобы и позора.

Наплевать, что светит мне луна,

Все равно — что небо иллюзорно.

 

*

Пройдя подъем горы наполовину,

Он понял вдруг—ни шагу не шагнуть.

Просил воды, своих просил и римлян,

Неспешно продолжавших долгий путь.

 

Им крест не несть, звучала просьба глухо,

Злорадный смех пронесся по рядам,

И кто-то уксусом насыщенную губку

Ему, глумясь над болью, передал.

 

*

Что-то в белых снегах беспокойное,

Что-то в беглых словах непристойное.

Просыпаюсь с утра — и не хочется жить.

Вечерами я пьян — хоть не хочется пить.

 

Наказал меня Бог даже больше, чем мог,

Все, чем жил я,—отнял, а меня уберег.

Так зачем я Ему, да и мне белый свет,

Лучше снова в тюрьму или под пистолет.

 

- 215 -

Только знаю — за что меня Бог наказал,

Я когда-то кричал и в ночи повторял,

Что, мол, чашу свою до конца я допью,

Мол, чужие грехи и свои искуплю.

 

За свободу—кричал—я и жизнь вам отдам,

Хоть в Сучан посылай, хоть сейчас в Магадан.

Я не буду молчать, я не стал подлецом —

А ворье и конвой мне смеялись в лицо.

 

Словно ветром меня в лагеря понесло,

Никогда не жалел я о дерзости слов.

Я вернулся сюда, где этапов не ждут,

Где считают года на копейки минут,

Где уюты блюдут, городят города,

Где других узнают, а себя никогда.

 

Я вернулся сюда, как из мира теней,

Думал — все отстрадал, думал — пой, мол, да пей,

Но в глазах суета беспокойных снегов,

Лай собак и барак и тоска вечеров.

Я бы кинулся в крик—там остались друзья—

Только губы твои утешали меня.

 

Но за гордость мою Бог настиг, наказал

И тебя у меня просто взял и отнял.

Как прикладом в висок, глухо грянул звонок,

Эх, зачем не за мной вы пришли на порог.

 

Тихо Богу твержу—я смирился, поверь,

Пусть минует ее эта чаша теперь.

Бог смеется в лицо, подшутив надо мной,

Как смеялось ворье, как смеялся конвой.

 

*

Только галки вязнут в грязных тучах,

Только снег скрипит по крышам ржавым.

Ничему тюрьма нас не научит,

Кроме чувства жалости, пожалуй.

 

Тихих слов никто не скажет на ночь,

День сосулькой оборвется в вечность,

И твои мечты разгонит напрочь

Тенью по стене скользнувший вечер.

 

- 216 -

Лишь шаги охранников у двери —

Чем твоя душа там только дышит?

Я с тобой, поверь мне, ну поверь мне,

Даже если слов моих не слышишь.

 

Я представить пробую, я мучусь,

Что за сны тебе сегодня снятся.

Стены комнат стен тюрьмы не лучше

В час, когда бессильем жутким смят ты.

 

Только галки вязнут в грязных тучах,

Только снег к окошкам липнет, липнет.

Я впервые проклинаю участь —

Ни уйти, ни броситься, ни крикнуть.

 

*

Как страшно, что у дней моих названья

Такие же, как тяжких дней твоих.

Мелькают их пустые очертанья,

Как под ногами плиты мостовых.

 

Нелепа календарных чисел смета

И невпопад явление весны.

Мечусь я от заката до рассвета,

Как от стены и снова до стены.

 

Прошу о жизни — нет — мне отвечают,

Прошу о смерти — отвечают — нет.

У проходной тюрьмы меня встречают

И просят — предъявите документ.

 

*

Быть жертвой родины — куда нелепей честь.

Я мог бы уберечь тебя от боли.

Теперь друзей по пальцам перечесть,

Тем более оставшихся на воле.

 

Так о каких еще привычках речь,

К чему взывает строчек бестолковость.

Какая новость—жизнью пренебречь.

Срок лагерей — какая это новость.

 

- 217 -

Так что ж мы ждем, пока придет конвой,

Как смерти ждет задумчиво подранок.

Не лучше ли махнуть на все рукой

И родину считать за полустанок.

 

И то, что не уехал, верно — грех,

Пусть кто-то усмехнется, осуждая.

Я молча подымаю руки вверх

И все же этот край не покидаю.

 

Как знать, где потеряешь, где найдешь.

С кошмаром снов страшней всего бороться.

Слова стучат по дну души, как дождь

Стучит по дну засохшего колодца.

 

Все кончено... судьба слепа, как черт,

Которому огонь спалил глазницы.

Мне снова предъявляют ложный счет,

И, кажется, придется согласиться.

 

Все кончено... душа моя слаба,

Отчаянье в виски мои стучится,

Как будто сумасшедший по столбам

По телеграфным, чтобы дозвониться.

 

А ты в тюрьме, и больше силы нет

Ни бросить, ни закончить строки эти.

Прости, что не увез тебя от бед,

Но лишь перед тобою я в ответе.

 

Все кончено, судьба слепа, как черт,

Которому костер спалил глазницы.

Я никогда не брал ее в расчет,

И это отольется мне сторицей.

 

Москва, 1973

 

- 218 -

***

А. Хвостенко

 

Есть воля, есть судьба, есть случай странный,

Есть совпаденье листьев на земле,

И совпаденье мелочи карманной

С ценою на бутылочном стекле.

 

А власть поэтов, словно прелесть женщин,

Изменчива, и сразу не поймешь,

Чего в ней больше—фальши или желчи,

И что в ней выше — смелость или дрожь.

 

Москва, 1975

 

- 219 -

* * *

 

Ветер красной играет листвой,

Словно карты крапленые мечет,

И березы стоят над душой,

Как стоят над покойником свечи.

 

Звон протяжный не молкнет в висках.

Может, праведна кровь—я не знаю.

Так к отбою звонят в лагерях,

Ржавой рельсой над зоной бряцая.

 

Только это не, крик и не страх,

На словах и стихах не клянутся.

Просто я в подмосковных лесах,

Мне сюда никогда не вернуться.

 

Москва. 1975

 

- 220 -

* * *

 

Что родной заколдованный круг площадей,

Что березок щебечущих стая,

Если, душу задув, словно пламя свечей,

Я могилы друзей покидаю.

 

Ни к чему говорить, только страшно молчать-

Тяжелей разговора пустого,

Хоть полслова родного еще услыхать

И ответить хотя бы полслова.

 

Я слова эти в тюрьмах твердил по ночам,

Где хрипел, где растратил впустую,

Где делился, как пайкой, с людьми пополам,

А теперь я забыть их рискую.

 

Что мне свет вековой белопенных церквей,

Что запрет на круги на свои возвращаться,

Если к тем, кто теперь за чертой лагерей,

Ни на помощь прийти, ни прийти попрощаться.

 

Что мне смех обо мне или память по мне,

Я и сам ведь себя не узнаю,

Если в чьей-то стране мне приснится во сне,

Как за проводкой солнце блистает.

 

Что мне страх перед шумом чужих городов —

Я здесь радость и боль оставляю,

Строки старых стихов, строки новых стихов,

Словно клятву себе забываю.

 

Москва, 1975

 

- 221 -

* * *

 

Воробьи и грабители,
посетители кладбища,

Где могильные плиты—
черно-белые клавиши,

По которым ударят
пальцы Господа Бога

В час, когда засверкает
Страшный Суд у порога,

Воробьи и любители
Похоронной процессии,

Ни в стенах Новодевичьих,
ни в московском предместий,

Средь крестов покалеченных,
словно птицы в капкане,

Не найти вам отмеченный
моим именем камень.

В стекла порта воздушного,
перестав разговаривать,

Я уткнусь равнодушно,
словно рыба в аквариум.

И в ответ не рванется
мне навстречу земля,

Лишь на горле сойдется
горизонта петля.

 

Москва, 1975

 

- 222 -

* * *

 

Перезвоны городских трамваев,

Ветер в спину, Вена, вензеля.

Счастье в том, что мы не угадаем,

Что нам можно, а чего нельзя.

 

Счастье в том, что будущего нету,

Счастье в том, что прошлое в крови,

Только в лицах встречных мало свету,

Только трудно с ними говорить.

 

Только мыслям некуда приткнуться,

Словно нищим в круге площадей.

Только утром тягостно проснуться

Без надежды увидать друзей.

 

Перезвоны городских трамваев,

Ветер в спину, Вена в вензелях.

Мы еще словами поиграем,

Как с судьбой играют на костях.

 

Весна, 1975

 

- 223 -

* * *

 

А камни с шуршаньем ложатся в песок,

А камни, хрипя, расстаются с прибоем.

Вот так же и мы расстаемся с судьбою.

Нам каждое утро, как пуля в висок,

И день протяженностью в лагерный срок,

Когда и к словам о любви равнодушен,

Когда словно окрик в ночи одинок,

Как будто убитых забытые души,—

Тогда и вина не спасает глоток.

А камни с шуршаньем ложатся в песок,

А камни о берег неистово бьются —

Так рвутся стихи, так себе признаются,

Что судоргой строк не достигнут итог.

А камни с шуршаньем ложатся в песок.

Так с болью срывают гитарные струны,

Так разом бросают все то, что берег,

И в путь отбывают, как падают с ног,

Поднявшись по трапу, как будто по трупам.

А камни навеки ложатся в песок,

В себе сохраняя дыханье прибоя —

Так мы сохраняем еще за душою

Шуршание слов и сумятицу строк...

Но зыбок песок, словно памяти срок.

 

Вена, 1976

 

- 224 -

* * *

 

В. Максимову

 

Вся душа в пограничных ребристых столбах,

Даже страха в ней нет, я тоскую о страхе,

Как тоскует отверженный Богом монах,

Как отпетый разбойник тоскует о плахе.

 

Вся душа перечеркнута, как черновик,

Да такой черновик, что нельзя разобраться

То ли дом на песке, то ли храм на крови,

То ли эхо шагов по тюремному плацу...

 

Париж, 1978

 

- 225 -

* * *

 

В. Максимову

 

Я взгляды буржуазные бичую,

Смотрю канкан и пью за тех, кто там...

Мир оказался вовсе не причудлив,

А прост, как мышь, попавшая в капкан

 

Как прапорщик, сорвавший эполеты,

Я не пригоден больше ни к чему,

Но если Бог не требует ответа,

Не следует с ответом лезть к Нему.

 

В бараке муза... помнишь ли, в оборках,

Тайком склонясь над бритой головой...

Да только запах грязи и махорки

Еще стоит, как ладан, надо мной.

 

Нас гонят так, как в день не гонят

Судный Расплата эта нам не по стихам...

Здесь тоже по ночам приходят музы—

Химеры из собора Нотр-Дам.

 

Париж, 1978

 

- 226 -

БАЛЛАДА О СУДЬБЕ

 

М. Шемякину

 

Горький привкус весеннего неба,

Стаи статуй в саду Люксембург

На утеху тебе и потребу,

Чтобы вновь не настиг Петербург.

 

Вербный привкус весеннего неба...

Не в серебряном веке живем...

Не спешите, не нужен молебен,

Мы и сами его подберем.

 

Мы таскаем судьбу на загривке,

Как кровавую тушу мясник.

Наши души пойдут на обивку

Ваших комнат под супером книг.

 

Как застыла в молчаньи Психея —

Жест с надломом и горькой тоской.

В час, когда мы прощались с Расеей,

Нам вот так же махнули рукой.

 

По холсту расползаются краски,

Словно кровь от искусанных губ...

Нам бы в легкой старинной коляске

Пролететь по тебе, Петербург.

 

Солнце сгорбится, крыши обшарив.

Тоже ищет, наверно, приют...

По «Крестам» нас сгноить обещали—

Пусть теперь нашу тень стерегут.

 

Горький привкус весеннего реба,

Беглый месяц мигнет из-за туч...

Где ты, церковь Бориса и Глеба?

Где на ордере штамп и сургуч?

 

Париж, 1979

 

- 227 -

ВЕНЕЦИЯ

 

Я все твержу—душа бы не иссякла,

Вся исковерканная в судоргах дорог...

Гадайте по созвездьям Зодиака!

И обивайте, дни свои оплакав,

Порог щербатый Млечного пути...

На карту всё и душу в лоскуты.

Загадывайте ночи напролет!—

Паденье звезд удачи не несет...

Я ветреной Венеции поклонник,

Дивлюсь дворцов фасадам и дворам,

Но над душою призрак дней неволи,

Застывшие в молчаньи колокольни,

Иконы, обращенные в дрова.

 

Париж, 1979

 

- 228 -

* * *

 

Тени синью набрякли,

Словно вены в запой...

Здесь кварталы, как грядки,

Как шитье с бахромой.

 

И фонарные блики

Поплавками в воде...

Может, Петр Великий,

Это снилось тебе?

 

Триумфальные арки

И безглавый костел...

Разлинованным парком

Не пойдешь на костер.

 

Все мы правды просили,

Я к возмездьям привык...

И бреду от Бастильи

Прямиком к Републик.

 

Париж, 1980

 

- 229 -

БАЛЛАДА

ПАМЯТИ ВЛАДИМИРА ВЫСОЦКОГО

 

Порвалась дней связующая нить.

Гамлет

 

Огни, парижские огни,
молись по Святцам.

Но дни, потерянные дни,
они мне снятся.

По европейским городам
мечусь под хмелем,

Но я живу не здесь, а там —
я в это верю.

Метель сибирская метет,
хрипит недели,

Какой там с родиной расчет—
мы дышим еле.

Кругом могилы без крестов—
одна поземка,

Как скрип, срывающий засов,
как дни в потемках.

Лишь ели стынут на ветру
да лижут лапы,

И никому не повернуть
назад этапы.

Под ветром этаким крутись,
как сможешь.

Но позабудь и оглянись—
душа под кожей.

А сунут финку под ребро—
конец страданьям.

Давно в бега ушел Рембо —
избрал скитанья.

Он чем-то с кем-то торговал
в стране верблюдов

И много дней там промотал,
поверив в чудо.

Он замолчал, он оборвал,
забросил песни,

И я его не повстречал
на Красной Пресне.

А жаль, мне правда очень жаль—
любитель шуток,

 

- 230 -

Он разогнать бы смог печаль
на пару суток.

Нас время как-то не свело
в аккордах лестниц.

Пойдет душа моя на слом,
как дом в предместье.

Я уложусь в свою строку,
как в доски гроба,

И пусть венков не соберу—
я не был снобом.

Я по парижским кабакам
в огнях угарных,

Но нет Рембо, а значит, там —
бездарность.

Я в прошлом путаюсь своем,
все сны — погоня,

И для чего мы здесь живем —
я смутно помню.

Не смею словом покривить—
такая малость,

И дней связующая нить
поистрепалась.

Бредет душа по мутным снам
с неловкой ленью,

Играют Баха в Нотр-Дам
по воскресеньям,

Орган разносит гул токкат
за грань столетий.

Наотмашь бьет шальной закат
по крышам плетью.

А листья гаснут на ветру
в дожде осеннем.

И я ловлю их на лету
ищу спасенья...

Пусть дни пропали — в снах своих
я к ним прикован.

И нет Высоцкого в живых —
он зарифмован.

 

Париж. 30 июля 1980

 

- 231 -

* * *

 

Владимиру Максимову

 

Все позади... и близких не найдешь,

Остолбенеешь, коли обернешься,

Но если слово сказанное—ложь,

То и в молчаньи лжи не оберешься.

 

И к сердцу вновь подкатятся слова,

Как легкая волна к осколкам брига...

Чем кончится кровавый карнавал?

И долго ли нам путаться в веригах.

 

Скрип тормозов, как скрип холодных нар...

Опомнись от полночного виденья,

Бродяга, не забудь про Краснодар,

Где пар земли рождал стихотворенье.

 

Не страшно, что никто не слышит нас,

Но жутко, если губы онемели.

Я верю в правоту коротких фраз

И в тех, кто погибал не ради цели.

 

И пусть судьба маячит, как конвой,

Мелькают тени чуждых сердцу храмов,

Пусть жизнь пустой промчится эпиграммой,

Мы вправе... посмеяться над собой.

 

Париж, 1980

 

- 232 -

НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО

 

Дантес, мне интересен этот час,

Я комкаю рассвет, как одеяло,

Я медлю над строкой на этот раз,

Хотя уж мне-то медлить не пристало.

 

Ну вот, осталось только разрешить,

Кто ловче, кто удачливей стреляет,

Кому еще чуть-чуть осталось жить,

Кого поземка с жизнью развенчает.

 

Сегодня, как мне кажется, четверг,

А может, вторник, я наверно спутал,

И на дворе такой блестящий снег,

Что пачкать кровью как-то неуютно.

 

Из-за любви стреляться в этот час

Зима зимой, а солнце вон к восходу.

В угоду сплетням, нет, скорей в угоду

Тщеславью, что всего превыше в нас.

 

Да, глупо, что мы ближе не сошлись,

Вот разведут на выстрел секунданты,

Вон пес завыл, хоть прямо щас крестись,

Не от обиды тяжко—от таланта.

 

Я помню острословов всех веков,

Друзья мои на каторге, в Сибири.

Я не был подрывателем основ,

Они меня об этом не просили.

 

Я сожалею, право, виноват...

Стреляться за республику глупее,

Чем так, как мы, а что до портупеи,

То в каждой одинаковый заряд.

 

Был на приеме как-то у царя,

Ну царь, как царь — к чему такая буча,

Я возразил, что, дескать, вешать зря,

Веревка ничему их не обучит.

 

- 233 -

Мне лень заняться собственной душой,

А вам—души моей заняться тенью...

Как пахнет ельник влагою густой!

И что считать от чести отступленьем...

 

Париж, 1981

 

- 234 -

ОТЪЕЗДНАЯ АНТИСЕМИТСКАЯ

 

Последний раз шагаю по Арбату...

Кто виноват—евреи виноваты,

Открыли, гады, выезд на Синай —

И вот прощай навек, родимый край.

 

Ко мне с утра звонит майор с Лубянки,

Мол, собирай ушанки и портянки,

А мы, родную партию лелея,

К жидам отправим даже нееврея.

 

В последний раз дойдём до гастронома,

Пусть нет квартиры, дачи или дома,

Я б эту визу продал за полбанки

Майору с нашей доблестной Лубянки.

 

В последний раз строим мы в бакалее,

Кто виноват — конечно же, евреи,

Они всегда в неладное суются,

То за кордон, то в пламя революций.

 

В последний раз нажремся на таможне,

А дальше пить придется осторожней,

А то проснешься утром на Бродвее,

Кто виноват—конечно, иудеи.

 

Шереметьево, 1975

 

- 235 -

ЛЕФОРТОВСКАЯ БАЛЛАДА

 

Часть первая. Обыск

 

Все было проще, чем казалось,

Как неизбежный прочерк сна,

Меня опутала усталость,

Усталость принца без двора.

 

Паркет поскрипывал дорогой

И предвещал печальный путь.

Моей судьбе кричали:—Трогай!

Но в этот раз не в этом суть.

 

Шаги шныряли по квартире

И отбивали такт судьбе,

Мои владенья потрошили

Четыре лба из КГБ.

 

И как подраненные птицы,

Что навзничь падают в поля,

Уткнули лица в половицы

Стихи—шальные векселя.

 

Я не кричал, не брал на горло:

Стихи руками не хватать!

Не мне хлопочущим погоны

В героев бодреньких играть.

 

Им не икнется у иконы,

И, как купаву, купола

Сорвали б с радостью исконной,

Да, говорят, не та пора.

 

А что им тихий стих открытый?

Подмять его под штамп подков.

Откуда снимок позабытый

Среди поникнувших стихов?

 

Прости негаданную слабость,

Прости мне, деточка, не знал,

Что что-то все-таки осталось,

Давно я писем не писал.

 

- 236 -

Теперь когда еще придется?

Сквозь решето прольется синь,

Теперь одно лишь остается:

Шептать надтреснуто «амин».

 

Сейчас не надо, хватит, тронут,

Закрой тревожные глаза.

Я уезжаю не с перрона,

Здесь не срывают тормоза.

 

Ты все напомнила жестоко:

Семья, друзья, свобода, Русь

Таким нахлынули потоком,

Что захлебнуться я боюсь.

 

А кагебиста взгляд надменен,

И нависает, давит срок.

Я на полу, я на коленях

Собрал и поднял сотню строк.

 

Я обречен, и мне не деться,

И, как земле вокруг оси,

Вокруг встревоженного сердца

Вертеться мне и не сойти.

 

Все только проще, чем казалось,

Как неизбежный прочерк сна.

Меня окутала усталость.

Ждала машина у двора.

 

Часть вторая. Введение

 

Мне не держать в руках набата,

Москву на вече не собрать,

И сторожат меня ребята,

А этих, штатских, не пронять.

 

И здесь, Москва, смешного нету,

Оскал квартала убери.

Поэта, русского поэта

В тюрьму с Лубянки повезли.

 

- 237 -

Закат, шатавшийся устало,

За горизонт, за перевал,

Один, прощаясь, тучкой алой,

Чуть задержавшись, помахал.

 

Поэтов русских злая мода

Мне навязала серый бант—

Опять под следствием свобода,

Опять под следствием талант.

 

Следите, милые, следите,

Хотя достаточно следов —

Гирлянд на памяти гранита

Из отпечатков сапогов.

 

Одно боюсь—возьмете время

И силы малые мои,

И я не встану рядом с теми,

Кого я встретил на пути.

 

Машина встала у темницы.

А двое в штатском все молчат,

Они такие же, как тридцать

И как сто тридцать лет назад.

 

Им не понять, что так исправно,

Что просто так легко вдвойне

С трибун налево и направо

Кричать о верности стране.

 

Что умирать, должно быть, просто,

Хотя и очень тяжело,

На поле боя у погоста

За незабвенное село.

 

Но что трудней, невыносимо

Безвинно в ссылках загнивать

И, зная — Родина убила,—

Любовь к России сохранять.

 

Им не понять, им не осилить.

А над Сибирью звездопад,

И дали скорбные России

Немым распятием стоят.

 

- 238 -

Да месяц вздрогнул и тревогу

Мне в оба рога протрубил.

Но кто там выехал в дорогу,

Чьи кони рвут ремень удил?

 

Чей гроб дрожит и, как в ладони,

Зажат мундирами солдат?

Кого, простите, так хоронят,

Что после смерти сторожат?

 

Молчат... Однако, если вспомнить,

Его, конечно же, они

Из Петербурга ночью темной,

Как черным ходом, провезли.

 

Курчавый бард, чего же проще,

Я узнаю лица овал.

Когда-то тоже ведь на площадь

Случайно только не попал.

 

А уносить так тяжко было

В последний путь такой талант.

Тот путь протаптывал спесиво

На Черной речке секундант.

 

Дантес себя позором метил,

А смертный русский Аполлон

Упал, как будто бы отвесил

Последний Родине поклон.

 

Балбес отделался счастливо...

Стихи все дальше, напрямик,

Как образ мира прихотливый

И как удачливый двойник.

 

Как все, что смог, а жил в ударе...

Невыносимый трепет дрог...

Он слишком Богом был задарен,

Чтоб Тот его еще берег.

 

А на дороге, на асфальте,

Казенной «Волги» впереди

Еще одно, без тени фальши,

Виденье врезалось в огни.

 

- 239 -

То демон ветреного света

Со злой печоринской судьбой.

Как блики солнца, эполеты

Я вижу в бричке кочевой.

 

Он в скорой смерти был уверен.

Мелькали ели, сенокос,

Да звезды русские на север,

Как камни в ночь из-под колес.

 

А там, за горной переправой

Его Грушницкий порох брал

И не имел на порох права,

И не на женщину играл.

 

Сошлись суровые вершины

Отпеть того, кто их воспел,

Кавказ вздохнул, смахнул лавину,

Еще немного поседел.

 

И все, что было бликом лета,

Как песни звук по облакам...

Я вижу нового поэта

И двух чекистов по бокам.

 

Я вижу профиль Гумилева.

Ах, подпоручик, Ваша честь,

Вы отчеканивали слово,

Как шаг, когда Вы шли на смерть.

 

Вас не представили к награде,

К простому, третьему кресту

На Новодевичьем в ограде

И даже скромно—на миру.

 

И где могила Мандельштама—

Метель в Сучане не шепнет.

Здесь не Михайловского драма

Куда похлеще переплет.

 

На глубину строки наветы

За голубую кровь стихов

В дорогу, синюю от ветра,

Этапом мимо городов.

 

- 240 -

И он строфы не переправит,

Но, умирая, понял вновь,

Что волкодавов стая травит

Не только тех, в ком волка кровь.

 

Как Пастернака гнали славно,

Визжали, рвали, злая прыть.

Московский Гамлет, Ваша правда,

И Вам-то, слава Богу, быть.

 

Часть третья. Душа

 

Чем дышишь ты, моя душа,

Когда остатки сна ночами

Скребут шагами сторожа,

Как по стеклу скребут гвоздями?

 

Так вот готовый эпилог

Твоей «Балладе о неверье».

В меня вгрызается глазок,

Презлой глазок железной двери.

 

Как в горле сгорбленный комок,

Мечусь по камере в дурмане.

И днями кружит потолок,

Как небо в нервном урагане.

 

Там, за решеткой на заре,

Там, за разделом хлебных паек,

На белокаменной зиме

Раскинул иней ряд мозаик.

 

Людей припомним не со злом.

Душа, сочувствий мне не требуй.

Пусть путь мой крив, как рук излом,

В немой тоске воздетых к небу.

 

Но вдруг, душа, в моей казне

Не хватит сил—привычка к шири-

И дни, отпущенные мне,

Одним движеньем растранжирю?

 

- 241 -

А если я с ума сойду?

Совсем, как сходят без уловки,

На полном поезда ходу,

Не дожидаясь остановки?

 

Тогда все тяжкие грехи

Я при себе, душа, оставлю.

Ничто у Бога не проси...

Он сам решит—виновен, прав ли.

 

Лефортовская тюрьма, 1967

 

- 242 -

К. «ЛАГЕРНЫМ ЭКСПРОМТАМ»

 

Заметка вместо предисловия

 

Я бросил вызов Родине моей,

Когда ее войска пошли на Прагу.

Бессонницей лефортовских ночей

Я право заслужил на эту правду.

Я бросил вызов Родине своей,

Плакат на площадь бросил, как перчатку,

Нет, не стране, а тем, кто ложь статей

Подсовывал народу, словно взятку.

И думал я, зачем себя беречь,

Пусть назовут в газетах отщепенцем,

Безумная игра не стоит свеч,

Но стоит же она шального сердца.

 

Вместо пролога. КРАСНАЯ ПРЕСНЯ

 

Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны.

О. Мандельштам

 

Назад уже поздно, мосты сожжены.

Лишь пепел летит за спиною.

Как судоргой, судьбы людей сведены

Глухой пересыльной тюрьмою.

Не жди, не надейся в душе сохранить

Приметы любви и тревоги,

Как желтые листья, прошедшие дни

Взметнутся и рухнут под ноги.

Здесь сил не хватает на вздох и на крик,

И пафос поэм неуместен,

Но чьи-то стихи я хочу повторить,

Чтоб слышала Красная Пресня.

Когда-то вот здесь на волне баррикад,

Как пена, метались напевы,

И люди бросались вперед из засад,

Дороги назад перерезав.

Но месть роковую октябрьских дней

Сменила расправа репрессий,

 

- 243 -

Чистилищем стали для тысяч людей

Лубянка, Лефортово, Пресня.

Их сотни стонало в застенках тюрьмы:

Ведь мы невиновны, поверьте,

И шли, «под собою не чуя страны»,

Этапами медленной смерти.

Я вспомнить хотел эти несколько слов

И дать им рожденье второе.

Мой голос не слышен за десять шагов,

Но явственно слышен конвою.

Имея наручники, незачем бить,

Железо врезается в тело.

— Мы живо научим свободу любить! —

Кричит капитан оголтело.

Но зря ты себя, капитан, растравил,

Тебе ли учить нас свободе...

На Лобное с лозунгом я выходил,

Как только к барьеру выходят.

А старую песню ты лучше б не пел,

Ты брось про отцов и про дедов,

Не ради того, чтоб ты руки вертел,

Они добивались победы.

Не ради того, чтоб сгноило Чека

По тюрьмам тогда пол-России,

Не ради того, чтобы в Прагу войска

Без всякого спроса вводили.

 

*

 

Закат повис, вцепившись в облака,

Вода скрипит по днищу самоходки,

На берегу сгружают лес зэка

За черный хлеб и хвост гнилой селедки.

Нас двое на борту цепляют строп,

Все остальные маются на суше.

Когда-нибудь загонят бревна в гроб,

И штабеля завалят наши души.

Пока что мы как будто на ногах,

А страх не держат в лагерях за редкость,

Но ветер рвет канаты впопыхах,

И нас несет с размаху на запретку.

На вышке передернут автомат,

И мы скользим по слизи мокрых бревен,

 

- 244 -

Виновные, что живы, а солдат

Само собою в этом невиновен.

Вот он поднялся, разгоняя лень,

Прицелился и взялся за работу,

Тень облаков легла, как смерти тень

Ложится на последних поворотах.

Ему отметят завтра, что побег

Он оборвал своей надежной пулей,

Над головой взметнется серый снег,

Как знак для нас, что мы уже загнулись.

И жалко, что лишь год не досидел...

Да что мне все атаки, все дуэли,

Когда б еще назначенный расстрел,

А то стрельба по неподвижной цели.

Но кто-то дал конвойному отбой,

И автомат отбросил он устало,

А тишина звенит над головой,

Как над столом хрустальные бокалы.

Объятьями встречают нас зэка,

Сегодня спасены мы от забоя,

И только долго снится тот закат,

Махнувший нам прощальною рукою.

 

Тюмень, лагерь, 1969—1971

 

- 245 -

* * *

 

Над печалью моей небоскребы

Не склоняют стеклянные лбы,

Я в нью-йоркские вышел трущобы

Из Норильска и Воркуты.

 

Ярким светом размеченный город,

Словно зона с названьем «Запрет»,

Тот же гонор в душе, тот же голод

За десятки растраченных лет.

 

И по бликам фонарного света,

По расплывчатым желтым следам

Мы уходим, но песня не спета—

Эта песня останется нам.

 

Париж, 1978

 

- 246 -

ПАМЯТИ АЛЕКСАНДРА ГАЛИЧА

 

...А за окнами снег.

а за окнами белый мороз,

Там бредет моя белая тень

мимо белых берез.

А. Галич

 

На панели играет скрипка,

То как всхлипнет, а то как вскрикнет,

И последний пятак французский

Дам я парню в разорванной блузке,

Ибо если б в смычок ударил

Он в моей дорогой стране

(Без досмотра и всяких правил),

То его бы конвой заставил

Встать как водится—по струне.

 

*

 

— Где же брат твой,—спрашивали Каина..

Ну а если, скажем, спросят нас,

Где могилы братьи неприкаянной,

Что делила с вами горький час?

 

Что нам шум реклам и телекамеры,

Что вернуться к прошлому запрет,

Ведь о многих даже и не знаем мы,

Есть у них могилы или нет.

 

Лишь хрипит гармонь про жизнь счастливую:

Слаще спать, мол, без могильных плит...

Как слеза скупая, молчаливая,

Безъязыкий колокол дрожит.

 

В чащах ели ветром зимним сближены,

Лижут лапы, фыркая во тьму,

И везут этапом светлокнижников

Через Пресню Красную в Потьму.

 

*

 

Душа бредет по мутным снам

Как бы по лужам по осенним..

 

- 247 -

По воскресеньям в Нотр-Дам

Играют Баха во спасенье.

 

И раздувает звук орган,

И окрылен листвою ветер.

Но листья падают к ногам,

И бьет закат по крышам плетью

 

Среди непризнанных могил

Могила барда есть в предместьи.

Он жил—как пел, и пел—как жил

И даже смерти не заметил.

 

Как песни звук по облакам,

Аккорд гитары оборвался...

Играют Баха в Нотр-Дам —

— Того, что Галичу являлся.

 

Р. S.

 

Знаю—разговоры между пройдами:

«Вот уехал и погиб уже».

Лучше умереть вдали от родины,

Чем прожить без родины в душе.

 

Париж. 1978

 

- 248 -

* * *

 

Ты ищешь свое отраженье

В моих напряженных глазах,

Но только любовь — не спасенье,

А лишь отпущенье в грехах.

 

Но только любовь—не удача,

Назначенный свыше просвет,

А просто цепочка чудачеств,

И в них не укрыться от бед.

 

И только подкожным страданьем

Любовь повторяется в нас.

Короткое рук замыканье,

Прощанья назначенный час.

 

Москва, 1968

 

- 249 -

ПОЭТ И ПРОФЕССОР

 

В. Максимову

 

Они спешили—кто под свод острога,

Кто боль сорвать в скандалах кабака,

И если что просили, так у Бога,

И знает это Бог наверняка.

 

Один погиб, поскольку был рассеян,

Другой стрелял, но дрогнула рука...

И пишут про Расею фарисеи,

И продают иконы с молотка.

 

По этикеткам нашу кровь расклеив,

Копайтесь в прошлом, датами шурша!

В бушлате пепла скомкана Помпея,

В осколках неразменная душа...

 

Париж. 1980

 

- 250 -

* * *

 

А. Хвостенко

 

Лучше бы пить вино

В честь голубых гусар

Или простых бродяг

С теми, кто с виду нагл,

Ну а душою наг.

Только бы звон гитар

И никаких присяг.

Пусть Абакан и Крит

Сизым огнем горят.

То нам тюрьма грозит,

То не добыть деньжат.

Голову заложу,

Только не за себя.

То, что в душе ношу,—

Это не истребят.

Что волноваться мне —

Свет или тьма в окне,

Был бы я на коне,

Только лошадки нет.

Скачут они в полях,

Ставки на них в бегах.

Наш же с тобой побег

Белый освищет снег,

Горько лизнет в лицо

И разомкнет кольцо.

Всякая кутерьма,

Можно сойти с ума,

Только к чему спешить.

Сшиты на нас досье,

Может быть, даже пять,

Только живем досель,

Что ж на судьбу пенять.

Лучше винца испить

В честь голубых гусар

Или простых бродяг,

Тех, кто по виду нагл,

Ну а душою наг.

 

Париж, 1981