«КТО НЕ БЫЛ, ТОТ БУДЕТ, КТО БЫЛ - НЕ ЗАБУДЕТ!»

Время летело быстро. И вот наступил день 3 ноября 1930 года. Я возвращаюсь домой часов в 11 вечера, дверь открыта. Слышу команду: "Руки вверх! Стоять!". За дверью оперативник ГПУ с красным околышем и петлицами. Стал он меня обыскивать, начали делать обыск в доме и составлять акт. Забрали все наши ружья. У меня в то время была хорошая коллекция различных ножей, много различных патронов, охотничьих прицелов. Фотографии, документы, в том числе и мои шоферские права - все это забрали, но ружья, пистолеты, револьверы, на которые были выписаны квитанции, не взяли, и папа смог вернуть оружие заказчикам. Оставили папе копию акта, меня погрузили в легковую машину и увезли в Бутырскую тюрьму.

Меня втолкнули в камеру, где находилось человек 100, хотя рассчитана она была не более чем на 25. Когда меня везли, я все время думал, что это какая-то ошибка, я за собой ничего такого, за что можно было бы арестовать, не чувствовал, тем более, как выяснилось потом, по политической статье. В камере посередине был большой стол, а по обе стороны нары. На столе, под столом, под нарами головой в проход лежали

kюди. При входе около дверей стояла параша, так что, не то, что лечь, сесть было негде. Когда меня втолкнули, несколько человек проснулись, стали спрашивать, что творится там, на воле, а я и не знал, что отвечать. После подъема мне стали кое-что объяснять; как потом я узнал, старшим в камере был какой-то не то узбек, не то таджик, он сидел здесь уже 3 года. Мне определили место, я должен был лежать около параши, и, когда в нее ходили, на меня летели брызги. Когда утром нас выводили в туалет, я прочитал высоко на стене надпись: "Кто не был, тот будет, а кто был - не забудет".

Из всех заключенных было здесь только три уголовника, остальные политические. В то время, оказывается, проходил "Процесс над вредителями" ("Дело Промпартии"). Это мне объяснили потом, а пока я ничего не знал и никак не мог понять, при чем тут я. Пока мы ходили в туалет, в камеру входили человек пять охранников и делали обыск. У меня каким-то образом остался маленький перочинный ножик, и меня сразу предупредили, чтобы я носил его всегда с собой, иначе, если его найдут, всю камеру оставят без еды и воды. Среди заключенных были профессора, различные директора, управляющие. Каждую ночь одного или двух человек уводили на допрос, иногда на два дня. Я все надеялся, что меня вызовут, допросят и отпустят домой, ведь навредить или сделать что-то противоправное я не мог и, вообще, у меня в то время, кроме девушек и моей основной интересной работы, на уме ничего не было, а тем более какая-то там политика. Жили мы дружно, без хулиганства, воровства, все было нормально, никого из нас никогда никуда не вызывали. Среди заключенных был врач Василий Андреевич Новосельский. В последующем он стал большим профессором эпидемиологом. Он и другие заключенные после завтрака рассказывали много о разных путешествиях, строительстве, разных интересных механизмах и изобретениях, научных открытиях, и все очень внимательно слушали. В 1 мировую войну Василий Андреевич был на фронте хирургом, а после войны работал в больнице. Он рассказал, как однажды к нему привезли больного с сильными болями в желудке, ему сделали рентген, который показал, что у него в желудке большие гвозди. Когда ему сделали операцию, он сознался, что на спор наелся гвоздей. А через несколько месяцев его привезли опять, и опять с гвоздями. Пришлось предупредить, что, если такое повторится, то его будут судить за самоиздевательство. Многие заключенные до ареста были за границей и теперь рассказывали о разных странах, строительстве гидростанций, их пользе и значении, словом, было интересно. И вот, мне дали небольшое зеркало, чтобы показать, как я выгляжу, и я себя не узнал: так я поседел, стал совсем седой, а до ареста я был блондин. На мою беду у меня опять начался фурункулез. Я объяснил Василию Андреевичу, как я от него лечился, и он сказал, что очень быстро мог бы меня от него избавить. Рассказал он историю о том, что, еще будучи студентом, вылечил дочку одного богатого человека. Она была красивая девушка, но лицо ее было покрыто прыщами и нарывами, поэтому ее даже нельзя было в качестве невесты никому представить. Отец хотел построить

ему в знак благодарности дом и давал большие деньги, а Василий Андреевич от всего отказался, но стал большим другом этой семьи. Я рассказываю о нем, потому что мне еще не раз довелось с Василием Андреевичем встретиться.

Так как многие из заключенных после допросов не вернулись, места стало больше, я от параши перебрался и стал спать на нарах, но меня так никуда и не вызывали, а все в камере меня успокаивали. Я немного освоился, нашел гвоздь, сделал из него шило, из тряпок какие-то нитки и стал, как мог, ремонтировать всем обувь, и все стали относиться ко мне уважительно.

Примерно в январе 1931 года меня вызвали на допрос и увезли на Лубянку. Когда я вошел к следователю, там сидело человек пять. "Ну, - говорит один из них, - рассказывай". А что рассказывать, я не знаю. Тогда мне показали фотографии Жени Кобелькова, Андрюши Кенигсбергера, Павлика Плана и еще какого-то парня, велели рассказать, что я о них знаю, чем они занимаются, как проводят время, какие анекдоты рассказывают и почему Павлика прозвали фашистом. А его прозвали, очевидно, в шутку; он был немного замкнутый, работал где-то по радио, но никто и никогда этого не замечал и не обращал внимания на это прозвище. Тут я понял, что они тоже все арестованы, но за что - я же этого не знал. Рассказывая анекдоты, мы и воспринимали их только как анекдоты, не более того. Я сказал, что мне не нравится, что меня арестовали неизвестно за что. "Скоро узнаешь",- сказал допрашивающий, а сам пишет протокол. Потом я должен был подписать, что запись правильная, что признаю себя во всем виновным, а в протоколе написано, что я, сын и внук лишенных избирательных прав бывших фабрикантов, занимался рассказами антисоветских анекдотов, торговал и хранил разное оружие и боеприпасы (а тогда торговали на рынках и в магазинах и оружием и боеприпасами, и никто в их продаже никаких противоправных действий не усматривал). В протоколе должно было быть три подписи. Первая - что я протокол прочитал, затем, что я признаю себя виновным в предъявленных мне обвинениях, и третья - что я не согласен с этими обвинениями. Я подписался только в том, что протокол я прочитал. Мне сказали, что о результатах я скоро узнаю, и увезли опять в камеру, где меня стали обо всем расспрашивать и успокаивать. А 13 января 1931 года меня вызвали с вещами, и, когда мы все оказались вместе, Павлик, Женя, Андрюша и я, в одной комнате, нам зачитали приговор, который гласил, что по постановлению особой тройки ОГПУ мы осуждены по статье 58 пункт 10 и 11, а это значит контрреволюционная агитация и организация контрреволюционной деятельности. Мы совершенно ничего не могли понять: какая агитация, какая организация... Мне и Жене Кобелькову, так как я был внуком фабриканта, а у Жени отец имел типографию, то есть был непманом, дали по 5 лет, Андрюше и Павлику по 3 года. Нам выдали теплые вещи, переданные родителями: мне пальто и шапку, Жене еще бурки, а у нас на ногах были только ботинки. Еду тоже принесли, но нам ее не передали. Нас покормили супом и кашей и повезли на Красную Пресню в пересыльную

тюрьму. Из пересыльной тюрьмы нас погрузили в спецвагоны, кругом решетки и под усиленным конвоем. Вагоны, хотя и пассажирские, набиты кипи битком. Мы, например, 13 человек, сидели на верхних полках, где возили багаж, под самым потолком. Воды давали половину кружки в день на человека, по одной вобле и граммов 100 хлеба. Останавливали состав и выпускали по нужде 1 раз в сутки. Чтобы хоть как-то утолить жажду, мы подвязывали кружку под лючок для воздуха, с которого в кружку капали камельки - не то вода, не то наши испарения. Пили эти капельки строго по очереди. Так ехали до Березников, сколько не помню, показалось, что целую вечность. В Березниках в каком-то клубе заставили раздеться, вещи связать, отнесли в дезкамеру, а нас голых в лаптях и каких-то бушлатах повели в баню. После бани нас накормили кашей, немного отогрелись. В зале стояло пианино. Андрюша стал играть, его услышал заведующий клубом, и его оставили в Березниках, а нас утром погрузили в вагон и повезли в Соликамск. Здесь выгрузили, снова баня, дезинфекция и от бани опять в одном белье и лаптях загнали в какой-то дом, многие по дороге падали, я думал, что вообще не выживу, но, вероятно, в результате такого стресса никто даже не заболел. Утром покормили рыбным супом с кусочком хлеба, осмотрели, у кого какая обувь, кое-кому дали старые валенки и объяснили, что мы пойдем пешком 120 км до Красновишерска, и, если кто-нибудь сделает хотя бы один шаг вправо или влево, будут стрелять без предупреждения. Построили в колонну по 4 в ряд и погнали. В этой колонне было много уголовников, их называли, как мы потом узнали, тридцатипятниками Это значит 35 статья УК. Она давалась тем, кто, освободившись из мест заключения, в течение трех лет не работал. Их забирали и отправляли снова в концлагерь. Это были такие типы, которые, не считаясь ни с чем, обкрадывали и обирали уже совсем измученных людей, а конвой совсем не обращал внимания на все что безобразие. На пути колонны было несколько деревень, где нас заводили на ночь в избы, но домов было мало, а колонна большая, нас прямо набивали в это тепло, и все валились в одну сплошную кучу, друг на друга, и не в силах даже шевельнуться. Утром вновь построение, перекличка, раздача воды и хлеба и снова в дорогу. В одну из таких остановок я слышал, как какой-то блатной пел: "Налей, подруженька, ты, девушка гулящая, не тронь ты душу, отравленной тоской, ведь все равно наша жизнь теперь пропащая, а тело женское проклято судьбой". Эти блатные уже привыкли к таким переходам и лишениям, так как шли не в первый раз, я же на благополучный исход не надеялся. Позади колонны шли три или четыре лошади с санями, на которых везли какие-то вещи и еду, иногда на эти вещи сажали на отдых тех, кто падал и не мог идти. Шли мы семь дней, если не хватало дня, то шли и ночью, чтобы добраться до деревни. Проходили примерно 20 км в сутки. Дорога эта только зимняя, так как кругом болота, летом пройти и проехать невозможно.

Красновишерск расположен на берегу реки Вишеры. Летом пароход притаскивал большие баржи. Кругом тайга, и уже построен был лагерь, баня, много недавно построенных бараков из сырого теса с опилками. В них

двухэтажные нары, посередине проход, 2 железные печки. Тут же была большая дезкамера. Нас снова раздели, все вещи в дезкамеру, а после бани загнали в такой новый, еще ни разу не топленый барак. Кругом стружки и щепок много, но щепа совершенно сырая и не горит. Общими усилиями разожгли, и печки накалились докрасна. Вскоре принесли в больших баках, первый раз за несколько дней, рыбный суп и даже кашу и дали граммов по 500 хлеба. За эти дни мы познакомились с хорошими, также осужденными по ст.58.10 и 58.11, как и мы, москвичами. Все они были спортсмены. Помню: Коля Бин, Володя Тараканов, Витя Савенич, Николай Васильевич Кузнецов. Так что мы сразу разместились на одних нарах подальше от блатных. Наши домашние вещи отобрали в склад, а нам выдали ватные брюки, телогрейки, шапки, бушлаты, подшитые валенки и портянки. Весь лагерь был обнесен в два ряда колючей проволокой со сторожевыми вышками. Был спецотдел - отдельный участок для женщин, их было очень много.

К утру у нас появился командир роты, 4 дежурных и нарядчик. Все они были тоже заключенные, очевидно, сидевшие уже давно, все из блатных. Конечно, к нам самое недоброжелательное отношение. Напротив лагеря было уже много хорошо построенных деревянных домов, в которых располагались разные службы управления, и красавец-клуб с залом на 1200 мест, с большой сценой и киноустановкой, пятиэтажный, выстроенный из теса и опилок, очень красиво выкрашенный, кругом был разбит прекрасный сад, за которым были дома начальства.

В полутора километрах от лагеря начал строиться большой целлюлозно-бумажный комбинат - Вишхимзавод, на котором нам пришлось работать; кругом на 20-30 км были лесозаготовительные отделения, куда посылали на работы в основном провинившихся заключенных. На следующий день после прибытия, утром после построения, переклички, завтрака, нас разбили на бригады, и нарядчик назначил, кто и куда пойдет. Построили и под большим конвоем погнали на строительство. Рядом шел народ, много вольнонаемных, и они смотрели на нас, как мне казалось, как на бандитов, а я себя не чувствовал хотя бы в чем-нибудь виноватым.

В первый день нас заставили затаскивать бревна по лесам стройки на третий и пятый этаж, а бревна были очень большие и тяжелые, под бревно вставали но 10-15 человек, поднимали на плечи и несли. Было очень трудно, особенно когда нужно было развернуться с таким бревном, длина которого доходила до 20 метров. К обеду всех собирали и гнали в лагерь, а после обеда опять на стройку. В это время на стройку прибыли немцы, которые помогали. Все отличные специалисты в строительстве, а Женя Кобельков очень хорошо говорил по-немецки, и его сразу определили к ним переводчиком. Дали ему пропуск, он мог ходить без конвоя. На берегу реки лежали 8 больших котлов для котельной строящейся электростанции. Их нужно было подтащить к стройке. Очень хороший трактор "Кинброк" за один день перетащил три котла, и у него лопнул коленвал. Тогда пригнали 27 пар быков, но они не смогли их даже сдвинуть с места. Тогда нашу бригаду нарядили перетаскивать их ручной лебедкой, но при всем нашем желании мы за день

не смогли протащить больше 10 метров. И вот наш прораб латыш Ауль, у него был большой срок, пошел к начальству с предложением перетащить эти котлы за один день, для чего попросил 3 роты заключенных. Начальство согласилось, а мы подготовили дорогу и растянули канаты от каждого котла. Когда пришли заключенные и взялись за канаты, Ауль забрался на котел и в рупop стал кричать: "На гору козу поставили и прораба ...ть заставили, раз, два, взяли!", а мы кувалдами стукнули по сваям, на которых были котлы, котел пошел и очень легко. Начальство и стройки и лагеря стояло вокруг и смотрело. Мы за один день перетащили все котлы прямо к строящейся котельной. За это Ауля освободили с условием, что он пробудет до конца строительства. Чтобы все это правильно оценить, нужно было это видеть.

Нашу бригаду тоже освободили от конвоя, на работу и на обед мы ходили без конвоиров. После этого нас перевели на монтаж этих котлов в котельную. Их нужно было поднять на высоту до 20 метров и уложить на каркас. Этой операцией стал руководить немец Вальтер, совсем не говоривший по-русски, и обер монтер Панаш. Это была очень сложная работа. После этого мы стали монтировать дымососы, их мы поднимали на площадку выше котлов, и произошел такой трагический случай. К нам в бригаду пришел очень здоровый парень, Лука, бывший кулак, осужденный по той же статье, что и мы. Работа была следующая: подняв опоры выше на площадку, их ломами передвигали по рельсам, были они очень тяжелые. Лука взял самый большой лом, всех нас отогнал, подсунул лом под опору, сказал, что хорошо зацепилось. Оказалось, что его лом попал в окно, оставшееся после снятия опалубки, и он сдвинул опору так, что она покатилась по рельсам. Он отпустил лом, который и полетел вниз с такой большой высоты, а внизу в это время работали слесари. Лом попал слесарю в плечо, прошел через все туловище до ног. Мы слышали крик, но не придали этому значения. Быстро прибежало снизу разное начальство, стали все выяснять и обвинять Луку в том, что он сделал это умышленно как вредитель. Нас всех допрашивали. Оказывается, этот слесарь был вольнонаемный, у него осталась жена и трое детей. Когда со всем разобрались, Лука вернулся в бригаду, и мы начали клепать эти дымососы горячей клепкой. За это время в поднятые котлы стали вмонтировать трубы и мы стали делать их развальцовку, а для этого нужно было через люк в котлах залезть внутрь котла с инструментом. Люк настолько мал, что мы никак не могли в него пролезть. Пришел обер монтер Панаш, очень полный немец, и со словами: "Вот как надо, русский свин", сложа руки над головой, как мышонок в норку, пролез в котел. Мы этого способа не знали, а, оказывается, этот способ знает каждый домушник, залезая в квартиру для грабежа через форточку. Когда начали развальцовку, нужно было установить инструмент, и через веревку рычаг тянули три пары ребят, как гребцы в лодке веслами. После развальцовки производилась опрессовка, т.е. проверка плотности всех соединений трубопроводов. Ей руководил Вальтер, с которым я научился хорошо объясняться, частью по-немецки, а частью на пальцах. У нас в подсобке работала нарядчицей вольнонаемная, хорошенькая девочка лет 19, а немцы приходили и всех

приветствовали "...твою мать", девушка краснела, а немцы хохотали. Я стал объяснять Вальтеру, что это значит, что так ругаться некрасиво. "Ферштейн, ферштейн, данке". Вальтер все понял. После опрессовки все неплотности устранял чеканщик, по национальности поляк. Он чеканил классически как музыкант, но матерился по-польски, по-немецки и по-русски не хуже. Вообще, иностранцы быстро все научились материться и очень часто совсем некстати, это было очень забавно.

Нам давали не то купоны, не то талоны, сейчас не помню, по которым мы могли в лагерном магазине, довольно хорошо оборудованном, купить конфеты, печенье, макароны. Как-то купили макароны и сварили на работе целое ведро, и здорово наелись с подсолнечным маслом, хлеба давали 600 граммов; жратвы, в общем, не хватало. Пайку хлеба всегда уносили с собой, т.к. если оставишь в бараке, блатные все равно украдут.

Как-то после работы я возвращался один, а мне рассказывали раньше, что в ВОХРЕ есть оружейная мастерская, и я решил зайти. Меня встретил высокий здоровенный хохол, зав. мастерской. Я рассказал, что я внук оружейного фабриканта и мастер по изготовлению и ремонту разного оружия. Он поинтересовался, по какой статье я сижу, а узнав, что по 58, сказал, что вряд ли мне разрешат здесь работать, но пообещал попробовать и вызвать на следующий день. Я еле дождался утра. После переклички всех вызывали и назначали на работу, а меня не вызвали. Когда все ушли, нарядчик сказал, что мне наряд в оружейную мастерскую ВОХР. Я пришел, заведующий стал спрашивать, что же я умею делать; я сказал, что думаю - все, что касается оружейного дела. Тогда он дал мне задание сделать замок с ключами для ящика письменного стола. Дал образец, место, показал инструмент, и я начал работать. За работу он меня похвалил, сказал, что завтра опять вызовет. Так я три дня ходил по наряду. В эти дни начальник лагеря Теплов, в то время он носил 4 ромба, принес в мастерскую почистить малокалиберную винтовочку "Маузер" пятизарядную, и мне ее дали почистить. Она была в очень запущенном состоянии, я постарался привести ее в полный порядок, даже заново отполировал ложу. Когда в мастерскую заходил какой-нибудь начальник, подавалась команда "Смирно!", и зав.мастерской докладывал, кто чем занимался. Теплов спросил, кто чистил его винтовку, зав.мастерской показал на меня и доложил, что я заключен по 58 статье, и для проверки мне поручили его винтовку. Начальник лагеря спросил, не могу ли я сделать запасные обоймы для патронов, я ответил, что могу. Два дня я делал две обоймы, а когда они были готовы, Теплов заставил меня пойти с ним в тир для пристрелки. Стрелял он отлично, пришлось только немного поправить мушку. После пристрелки вернулись в мастерскую, и он приказал перевести меня жить и работать в мастерскую. Так я расстался со строительством и стал мастером в мастерской. Сама мастерская была в тесовом домике, в чердаке которого находились помещения для жилья мастеров. Там стояли деревянные кровати на 9 человек, кормили нас в столовой ВОХР.

К мастерской было пристроено помещение, где находился магазин

"Динамо". В нем вольнонаемные и их семьи могли все покупать, в том числе и галантерею. Зав.магазином был Сережа, заключенный. Его жена как вольнонаемная приехала к нему и осталась работать на комбинате. У них была комнатка в доме недалеко от лагеря. Он также был маркером в бильярдной и обыгрывал всех, даже потом я не видел игрока лучше. За магазином "Динамо" была каптерка, где хранились продукты для столовой ВОХР.

Одна стена нашей мастерской с окном выходила в собачий питомник, где содержалось до 400 овчарок, приученных ловить беглецов. За питомником - тир. Перед мастерской - большой рубленый дом, где была наша столовая и казарма для стрелков и конвоиров из заключенных. Все эти вохровцы, в том числе и мы, носили серые петлицы, а вольнонаемные - красные, и жили они отдельно. Вохровцы не имели права общаться с заключенными; если обнаруживалась связь, сразу переводили обратно в лагерь на общие работы. Направо от мастерской метрах в 250 находился замечательный клуб, а перед ним большой рубленый дом - общежитие для командного состава и 3-й отдел ГПУ, т.е. ГПУ в ГПУ. Там работал заместитель начальника лагеря и начальник этого отдела, носил 3 ромба, Буркин Николай Николаевич. На меня он произвел сильное впечатление как очень душевный и умный человек. Все эти строения находились через дорогу от самого лагеря, на территории которого за футбольным полем был лагерный магазин, большой цех пошивочной мастерской, сапожной мастерской и разные хозяйственные службы, гараж, а в 2 км от лагеря - кожзавод и совхоз, где также работали заключенные. По дороге на комбинат с правой стороны стояли дома, среди них был большой дом Управления лагерями и штаб ВОХР, где находился кабинет Теплова и начальника ВОХР Кудрявцева, носившего 3 шпалы, а также начальника боепитания. Ему непосредственно подчинялась мастерская, и им выписывались наряды на работы, производимые в мастерской. Он носил 3 кубаря, был очень воображалистый и корчил из себя большого начальника. Фамилия его Чекмарев.

В мастерской, когда я туда пришел, работали следующие мастера. Громов, его гражданская специальность - мастер по ремонту весов, он умел работать. Красноперов, имя его не помню. У него не было на правой указательного пальца. Тип неприятный и неблагонадежный. Я понял, это стукач. Мещеряков - очень добродушный мужчина. Он во время службы в армии был оружейником и разбирался в работе неплохо. Миша, столяр, нахальный малый, и часовой мастер по фамилии Дриц, но он жил в лагере и по утрам приходил на работу. Рассказывал, что ему дали 10 лет за камешки. Он в Столешниковом переулке продавал ювелирные изделия со стеклышками вместо алмазов. В итоге за подделку записок на получение со склада спирта и других товаров его посадили в карцер. Потом он заходил и рассказывал, уверяя, что ему никогда и никто не поверит, как из карцера он в одном белье и лаптях в сорокаградусный мороз ходил в туалет на улицу. Больше я его никогда не видел.

Вскоре после начала моей работы зав.мастеской списали на общие работы за связь с заключенной. Завом стал Громов. Кроме ремонта оружия мы производили в мастерской различные работы, обслуживали столовую: ремонтировали титаны, мясорубки, точили ножи, словом, делали все необходимое; дежурный по мастерской ходил с судками на кухню, и нас за работу отлично подкармливали. Он приносил большой чайник с чаем, который обыкновенно разливали по кружкам, и каждый ставил свою кружку против рабочего места, чтобы попить, когда захочется. Мишка сам себе не наливал, а выпивал чью-нибудь. От чая кружка темнеет, и для ее очистки использовали соляную кислоту техническую. Красноперов налил кислоту в свою кружку и оставил, а сам отлучился. Мишка хотел выпить и, как он потом рассказывал, сделал только один глоток и заорал благим матом. Когда я к нему подбежал, у него были совершенно белые зубы и изо рта шла пена. Мы потащили его в санчасть, там его обработали глицерином, но он долго не мог ничего есть и сразу перестал пить чужой чай.

Мы также обслуживали Управление, ремонтируя пишущие машинки, арифмометры, хотя никто из нас раньше с ними дела не имел. Однажды зимой я ходил в штаб, и мне приказали отвезти две пишущие машинки в мастерскую. Дали наряд на конный двор за лошадью. Я пришел, лошадь запрягли, а ездового нет. Пришлось ехать самому, а она - возьми и распрягись, и остановилась. Ну, я же видел, как ее запрягали, и стал также запрягать и стягивать хомут, а лошадь как прыгнет в сторону, и не дает даже к ней подойти. Я, прямо скажем, растерялся. Тут проходил какой-то мужчина и стал меня стыдить, что я с лошадью не умею обращаться. На машине ездить умею, на мотоцикле, а вот с лошадью иметь дело пришлось первый раз, объяснил я. Он показал, что, когда я ее засупонивал, то хомутом стянул ей горло, вот она меня и не подпускает. Лошадь я запряг, привез машинки в мастерскую, но попросил Мещерякова отогнать повозку на конный двор. Вскоре после этого Витю Громова сняли на общие работы за ту же провинность, а именно - за связь с заключенной женщиной. Меня назначили завом, а это уже совсем другое дело, когда нужно отвечать не только за себя, но и за подчиненных, и, спасибо им всем, - меня никто не подводил.

В 1932 году появился новый завгаражом Заржецкий Борис Аполлонович. Он был участником всех автопробегов через Каракумы, участвовал в разных автогонках, говорил он на четырех языках, много повидал и рассказывал очень интересно. Работал он в Автопромторге, учреждении, которое имело связь со многими странами. Осудили его по ст.58, пункт 6 - шпионаж - на 5 лет. Он был хороший спортсмен и замечательный организатор. В то время он играл центрхава в сборной СССР по хоккею и был одним из лучших теннисистов Союза. Он сумел организовать при нашем клубе "Динамо" хоккейную и футбольную команды. По его просьбе нам сшили спортивные костюмы и выделили спортинвентарь. На футбольном поле заливали прекрасный каток, и по выходным дням там даже играл духовой оркестр, и на нем каталось также все начальство. В самом лагере тоже нашелся хороший организатор спорта по фамилии Заикин, на

комбинате тоже были разные спортивные команды, словом, было с кем соревноваться. Мы имели также возможность ходить на лыжах.

Тогда были в моде пексы, и к ним нужно было приспособиться. Около лагеря протаптывали лыжню 5 и 10 км, мы обыкновенно ходили с Борисом Апполоновичем по 5 км лыжне. Появился также замечательный футболист из сборной СССР центрхав Гаврютиков, так что наша команда "Динамо" была по сравнению с другими по всем видам спорта более сильной. У Бориса Апполоновича был брат - они близнецы. Он говорил, что они настолько похожи, что никто бы не заметил, если бы он уехал, а брат остался вместо него. В последующем я в этом убедился. В гараже у Бориса Аполлоновича было 2 трактора "Коммунар", грузовой автомобиль "Паккард" выпуска 1912 года и пикап "Джефери".

Было еще два замечательных одессита Гудимов и Осадчий. Когда-то Гудимов имел в Одессе несколько легковых машин и занимался прокатом, он очень хорошо разбирался в машинах. Когда Борис Аполлонович принял гараж, вся техника была в нем неисправна и недвижима. Нашу мастерскую по просьбе Бориса Аполлоновича подключили к ремонту. Сначала стали восстанавливать тракторы, у них были разморожены радиаторы, а были они алюминиевые, и, как ни старался я их запаять, ничего не получалось, несмотря на то, что я составил, наверное, 10 различных флюсов и сплавов. Тогда я сделал и наложил на все трещины заплаты, на сурике с прокладкой из парашюта, на винтиках и запустил оба трактора. Начальство сразу отдало команду подготовить двое больших саней, загрузить ящиками с оружием и боеприпасами, не помню сколько, но очень много. Двум трактористам, мне и Мещерякову, и еще одному стрелку были выданы новые полушубки, валенки, рукавицы и три больших тулупа. Выписали со склада 3 литра спирта, а так как спирта не было, выдали 3 литра шеллачной политуры. Кладовщик научил, как его очистить. Нужно было налить в политуру кипяток и взболтать, при этом шеллак превращался в шарики, а затем профильтровать через вату, и получилась изумительная жидкость, готовая к употреблению. Столовая дала 2 ведра пшенной каши, очень вкусную селедку иваси, сахар и несколько буханок хлеба. Меня назначили старшим. Ехать было тяжело. Мороз очень сильный. Сидеть в санях холодно, бежать за тракторами не успевали, т.к. они все же делали 8-10 км в час. Ехали в темноте, освещая дорогу факелом, сделанным из большой банки с тряпками, залитыми маслом, а тут еще оказалось, что наши черные полушубки красятся, потому что, когда мы приехали в деревню, не могли узнать друг друга - такие мы были закопченные и черные, а глаза у всех были очень красные. Я оставил часового около груза, а мы пошли пить чай, есть пшенку с селедкой. В этой деревне была такая вкусная вода, что мы вчетвером выпили ведерный самовар. Дороги никакой не было, ехали по ориентирам на деревню или край леса, тракторист Костенко уже проезжал здесь пару раз раньше на лошадях. Трактора заваливались с условной дороги, приходилось отцеплять один из них, чтобы вытащить застрявший, и снова в путь. На вторые сутки приехали

в Соликамск, по акту все сдали, оставили сани и на одних тракторах поехали обратно. За эту операцию нам была объявлена благодарность.

Зимой кое-какая связь с Соликамском еще была, но, как только сходил снег, вскрывались болота и все сообщение было только пароходом по реке Вишере, которая впадает в Каму. Когда приходил пароход и притягивал баржи, объявлялись срочные работы по разгрузке барж парохода, а затем по их загрузке. В основном грузили тес, бревна упакованные дощечки для ящиков, а когда комбинат стал выпускать бумагу, 100 кг пачки на тачках завозили на баржу. Все это нужно было делать очень быстро, пока была большая вода, когда же она спадала, то сообщение прекращалось. Правда, были еще 3 самолета, но я видел только летчиков, самолеты находились на аэродроме за рекой. На баржах прибывали также новые партии заключенных. Я просил начальство выпросить на комбинат токарный станок, но было решено получить станок с Пермского машиностроительного завода, и меня отправили за ним в командировку г.Пермь в сопровождении адъютанта Теплова, красивого грузина Мисурадзе. У него была очень красивая жена, бывшая заключенная, и двое ребят, но он любил поухаживать за другими женщинами, а их было очень много! Особенно помню заключенную, бывшую жену турецкого консула, красавицу, осужденную по ст.58.6, т.е. за шпионаж. Она была отличной актрисой и играла все главные роли в нашем лагерном театре.

Завод находился в районе Перми, называвшемся Мотовилиха. Мы остановились в гостинице уже не ГПУ, а НКВД. Получили замечательный японский станок "Футима" с нортоновской коробкой, погрузили на баржу, его очень быстро нам доставили. Мы его быстро установили, провели электропроводку, поставили электромотор. Я нашел книги по токарному делу и начал выполнять разные работы, также я научился на нем фрезеровать.

Зашел как-то в мастерскую небольшого роста мужичок заключенный, работал он тогда в совхозе. Попросился на работу. Он Кургана, имел там свою кузницу, но его раскулачили, дали 5 лет по ст.58.10.11, как и мне, но по этой статье нельзя было работать в ВОХРЕ. Пришлось просить за него Теплова, он разрешил. У нас за мастерской была небольшая кузница с ножным горном и хорошей наковальней. Этот Авдеев его потом прозвали Авдеич, сказал: "Дай мне два дня, я сделаю тебе инструмент, а потом буду делать все, что нужно". Я дал ему в помощь Мещерякова и за два дня он наковал кучу всяких инструментов, да так аккуратно, что после его ковки не требовалось дополнительной обработки! Когда закончился срок его испытания, его перевели к нам в мастерскую, он стал очень добросовестно работать, мог сделать действительно все. Он научил меня, как калить инструменты, чтобы их не повело, как делать отливки из бронзы и латуни, как делать сварку кузнечным способом. Он рассказывал, что перед арестом начал делать автомобиль, но его арестовали. И я понял, что он его сделал бы обязательно. С ним вместе в лагере был его сын, работал на комбинате чертежником, очень славный паренек.

За это время произошло много изменений. Во-первых, мы

отремонтировали грузовик и задние колеса переделали под пневматику 40/8, и на нем стали развозить с пристани по складам все необходимое. Отремонтировали "Джефери" и на нем стали обучать всех вольнонаемных сотрудников, т.к. при "Динамо" был организован кружок для автолюбителей, которым руководил Витте, профессор по механике, а тут был водителем в пожарке, там появился автомобиль, не помню какой. Витте был замечательный преподаватель, очень хорошо и доходчиво рассказывал об устройстве автомобиля и правила эксплуатации и ремонта, что тоже впоследствии мне пригодилось.

Примерно в это время сгорела небольшая палаточка, стоявшая вне лагеря. В ней жил и работал часовой мастер, заключенный Петя Караваев. Он шизофреник, но как потом выяснилось, отличный малый. Когда загорелась палатка, он смог из нее выскочить, забрав только ящик с часами заказчиков, а все его инструменты и вещи сгорели, и его привели к нам в мастерскую. До лагеря он с мальчишек работал в мастерской Павла Буре, которая находилась на Кузнецком мосту между Петровкой и Неглинной улицей. Мастер был высокого класса. К нам привозили для него часы даже из Москвы и Ленинграда. Когда его привели к нам, меня предупредили, что я буду отвечать, если с ним что-нибудь случиться. Пришлось делать ему весь инструмент и передать, что осталось от Дрица. Выделили ему место, сделали верстак, словом, все как он просил. Он обладал большим блатом во всех службах лагеря и комбината. У него был ящичек для часов, и он просил принимать все заказы даже в его отсутствие, но прикреплять записочку, определяющую, чьи это часы. Так как запасных частей почти не было, он скупал все, что приносили, на запчасти. Нам стали приносить ящиками ходики со всех уголков лагеря, а он сидел и работал день и ночь, даже покушать другой раз не вызовешь. Отремонтирует, начистит до блеска, всю стенку завешает этими ходиками, а они все идут и очень точно. Нам к этому времени провели трансляцию и был громкоговоритель "Рекорд", так что проверить можно было по радио. Он быстро обзавелся опять одеждой и необходимым, приносил из магазина разные конфеты, печенье. У него в жизни было, помимо часов, одно сильное увлеченье - он играл на бегах, отлично помнил, какая лошадь и с каким временем выиграла забег, но разговаривать с ним на эту тему было нельзя, т.к. он бросал работу и начинал рассказывать разные истории. Например, о том, как он приходил на бега с полтинником, а уходил с тысячами рублей. Он ремонтировал секундомеры, все наездники его хорошо знали и подсказывали, на какую лошадь нужно ставить. Один раз он выиграл 5 тысяч рублей и устроил, как он говорил, цирк. Тогда доехать до бегов с Пушкинской площади на извозчике стоило 2 рубля, извозчики, привезя пассажиров, не уезжали, а стояли и ждали пассажиров обратно. Он собрал всех извозчиков, заплатил им по 2 рубля и отправил в город, а сам укатил на последнем. Народ возмущался и шумел, а его разбирал смех. Жил он на Тишинской площади, а там рынок, так вся рыночная шпана были его друзьями. За его "чудачества", как он говорил, ему дали 35 ст.- 3 года. На комбинате был цех точной механики, он

ходил туда вытачивать и засверливать некоторые детали. Там, конечно, выпьют, он что-нибудь учудит, его заберут и посадят на губу; он там посидит дня два, а потом его выпустят. Так, один раз он вскрыл себе вены, другой раз его целый день отливали холодной водой, то он убежал в лес и его еле нашли. После таких приключений он два дня выхаживался, а потом принимался работать так усердно, что, пока все заказы не сделает, с места не встанет. Как-то мы кушали с ним в столовой, и зашел командир дивизиона ВОХР, тип неприятный, и закричал: "Караваев, опять пьяный!" А тот ему в ответ: "Виноват, товарищ командир, как вчера с вами напились, так до сих пор никак не отойду!", тот сразу ушел. Ему все прощали благодаря его большой популярности. Однажды кто-то из начальства принес ему золотое колечко, которое нужно было спаять. Решили попробовать. Я сделал флерку и припой, получилось хорошо. Мы делали стекла для часов из обыкновенного стекла, т.к. плексигласа у нас не было, но, так как они получались толстыми и не умещались в часы с крышкой, а корпуса старых карманных часов были почти все серебряные, то с согласия заказчика крышки вырезали и серебряные донышки от крышек оставались у нас. Я решил сделать серебряное колечко, а вместо камешка использовал эбонит. Оно так всем понравилось, что стали поступать заказы. Кроме колечек, в свободное вечернее время, мы из списанных треснутых бильярдных шаров стали делать наборные с эбонитом мундштуки, курили, ведь махорку, а она очень противная. Потом я выучил Петю кататься на коньках. Над ним все посмеивались, он был около 2 метров и полный, говорили, как только его лед держит. Еще у нас был пожарный, он стоял голкипером в хоккейной и футбольной команде, ростом более двух метров. Он всегда хвастался, что ему нее обмундирование шьют по блату. Конечно, стандартного обмундирования на него не было. Фамилия его Ломов. Понятно, если он ложился в хоккейных воротах, то мячу пролететь было негде.

Как-то пожарные поймали маленького медвежонка и поместили его в собачью будку на цепочку. С ним все очень любили забавляться, рос он быстро. Однажды приходят, а ни будки, ни медвежонка нет. Он видел, откуда ему приносят еду, и притащил будку к столовой. Тогда у будки вкопали столб, а он через некоторое время и столб притащил к столовой, пришлось прицепить его к самой пожарке, а там были и гараж и вышка с дежурным пожарным. Они с ним забавлялись, а когда он подрос и здорово зажал одного пожарного, его перевели в зверинец, который был недалеко от клуба. В нем жили олень, лось, лиса, волк и 10 медведей, три из них очень большие. Этот стал одиннадцатым. Они очень забавно лазили по елкам, раскачивались и падали в снег. Кормил их какой-то очень старым заключенный. Они его не трогали, а он, очевидно, был очень к ним привязан, разговаривал с ними как с детьми. У нас в мастерской жили котенок и гладкошерстый фокстерьер по кличке Франтик, и с ними были разные приключения. Слоило мне только взять мелкокалиберку, как кот залезал на плечо, и мы отравлялись с ним стрелять воробьев. Я убью, он спрыгивает с плеча и бежит с дичью и мастерскую. Один раз я, пробуя ружье, ранил в крыло большую ворону, он хотел ее

схватить, но ухватила его за живот она, да так сильно, что в мастерской даже отверткой не могли разжать ей клюв, пришлось отрубить голову, которую он потом обглодал начисто. Франтик был очень агрессивен по отношению к другим собакам, когда он шел с кем-нибудь из нас, от него даже самые большие собаки убегали, поджав хвосты. Но однажды они его поймали и ободрали от ушей до задних лап. Он еле приполз в мастерскую. Мещеряков натянул ему шкуру на место, привязал шпагатом, и Франтик не вылезал из-под верстака почти две недели. В другой раз его подстрелил часовой, пуля прошла насквозь около задней лапы, он опять еле приполз под верстак. А у кота сломался зуб, он не ел ничего, что бы ему ни давали. Я его осмотрел, а у него зуб болтается, я вырвал его плоскогубцами, и он сразу накинулся на еду.

Освободился и остался работать у нас Девейкис Франц Викентьевич. К нему приехала жена, им дали комнату в доме, где жило вохровское начальство, ему и принадлежал Франтик. У Франтика была подруга японская гейша, но она была какая-то вялая собака. Франц Викентьевич был ленинградец, отличный механик по пишущим машинам и арифмометрам. Он съездил в Ленинград и привез большой чемодан запчастей и инструмент, и мы начали в нашей мастерской ремонтировать управленческие пишущие машинки. Он научил меня, как нужно составлять отчеты на расход материалов по мастерской, вплоть до граммов, и как лучше действовать с начальством, хотя у меня и так было все в порядке. Проработав месяц, он принес распоряжение, в котором предписывалось сдать ему мастерскую. Так он стал завом, а я - старшим мастером. Завом он был месяца два, потом ему дали 1 шпалу и он стал начальником штаба ВОХР, а я опять завмастерской. У нас в Управлении выпускалась небольшая газета, и в ней появилась статейка о том, что в нашей оружейной мастерской могут сделать все, даже черта, если на него будет выписан наряд в штабе ВОХРа.

Однажды я совершенно обалдел - в мастерскую зашел Василий Андреевич Новосельский, с которым я сидел в одной камере в Бутырской тюрьме. Он не знал, что я здесь, и пришел, т.к. ему что-то нужно было сделать для лаборатории. Он возглавлял санчасть лагеря и назначил на следующий день к нему прийти, чтобы лечить меня от фурункулеза, который время от примени давал о себе знать. Он взял гной из фурункула и сделал вакцину. Через день медсестра делала мне уколы, всего 15 уколов. Моя физиономия вся очистилась, и больше у меня почти никогда ничего не было. Но курс нужно было повторить, отдохнув месяц. А в течение месяца Василия Андреевича отправили куда-то на холеру, и медсестра без его указания больше уколы мне делать не стала. Жаль, еще 15 уколов сделать было нужно.

Я, конечно, не знаю, как описать природу, чтобы было красиво, но все же не рассказать об этом в своих воспоминаниях не могу. Километрах в сорока от нас была так называемая Полюд-гора, с блестящей снежной вершиной, вокруг тайга, а восход и закат Солнца, такого яркого красно-оранжевого цвета круг, выделяющийся на фоне темного горизонта, или поднимающийся по утрам, или уходящий за горизонт вечером, конечно,

забыть нельзя. Такое явление наблюдать можно только на Севере, я подобных явлений в последующей жизни больше не видел.

В нашем клубе были киносеансы и шли замечательные спектакли под руководством завклубом, он же был и режиссером, бывший артист Московской оперетты заключенный Ямпольский. Помню пьесу "Аристократы" Погодина. Там главную роль Кости-капитана исполнял настоящий урка, так, наверное, настоящий артист не сумеет сыграть, а женскую роль исполняла настоящая красавица, фамилии не помню, но я о ней уже вспоминал в своих записях, это была жена турецкого консула, и некоторые ходили на этот спектакль по несколько раз, чтобы только полюбоваться на нее и послушать Костю-капитана и его реплики: "Жизнь - это очень трогательная комбинация" или "Какая же вы мелкая стерва, Маргарита Ивановна", которая по пьесе была секретаршей, Костя приходил к ней за клеем, приклеить клавиши на баяне, а она ему этот клей не давала. Уже в 50-е годы я ходил на этот спектакль в театр Революции (Маяковского), прекрасные были актеры, но все же это был уже не тот спектакль. Ставили "Слугу двух господ" Лопе де Вега. Даже создан был симфонический оркестр и показан 1 акт оперы "Аида". У нас была создана гимнастическая группа из 6 человек, и мы ходили на третий этаж тренироваться, готовили выступления ко дню работников ЧК. В клуб приводили строем заключенных, как мужчин, так и женщин. Это было единственное место, где можно было немного пообщаться. Как-то на киносеансе я сел рядом со славной девушкой моего возраста. Она оказалась свояченицей начальника ВОХР. Мы подружились и стали часто встречаться. Она работала на комбинате дежурным электриком.

В это лето ко мне приехала на свидание мама, и мне разрешили с ней пожить три счастливых дня и даже дали комнату в гостинице, где жили наши иностранцы. С ней вместе приехала также Вероника Дурова, оказывается, тут был ее муж. В Москве я видел его только раза три, очень неприятный тип, звали его Тони. Он тут как заключенный работал в опергруппе, а в Москве работал в МУРе. Вероника рассказывала, что ее тоже сажали в Бутырку, но почему-то выпустили. Она устроилась на комбинат машинисткой. Ее муж вскоре освободился и уехал, а она осталась и уехала, когда освободились Павлик и Женя. Мама рассказывала, что получила от меня только одно письмо, хотя писал я ей не один раз, где я просил прислать некоторые инструменты, которые она и привезла, и даже привезла мою гитару и трубку. Мама рассказывала, как вскоре после моего ареста, папу выслали на 3 года в Сыктывкар. Ваня женился и жил в Средней Азии, кажется, где-то около Душанбе. Боря учился на продавца. Мама, в общем, жила с дедом и Борей, работала в аптеке фасовщицей. В мою комнату вселили каких-то мужа с женой, он работал медиком в гараже ЦК. С едой у нас с мамой получилось здорово: мне разрешили брать завтраки и обеды в столовой гостиницы, так что мы очень хорошо провели эти три дня, но больше не разрешили, и она опять уехала пароходом до Березников, а оттуда поездом до Москвы.

Вскоре освободился Павлик, за ним освободили Женю, у него начался туберкулез, и, когда я освободился, он уже умер, но все же в Москве.

Андрюшу в Березниках также освободили досрочно, а я все еще "исправлялся", так и не поняв, от чего.

Как-то меня вызвал Н.Н.Буркин и рассказал, что у него все время вскрывают столы, и попросил меня сделать такие замки, чтобы без взлома их не открыть. Я сделал в 3 ящика на 6 сувальд с очень тонким ключом, чтобы нельзя было вставить отмычку. Он спросил, за что меня посадили, я ответил, что по 58.10/11, но я не знаю за что. Он обещал познакомиться с моим делом помочь, если будет возможно. А пока сказал: "Жди. Я тебя вызову". Через 2 дня вызвал и сказал, что ничем помочь не сможет, время такое. Я очень помню, как он делал доклад в клубе на День чекиста. Очень спокойно, без всяких записок; сразу было видно, что он высокообразованный человек, пользовался большим уважением окружающих.

Среди вохровских стрелков были два, которые здорово играли на мандолине, и мы сыгрались - гитара, мандолина и еще балалайка, получилось очень неплохо. И еще был очень пожилой заключенный, начальник собачьего питомника, также хорошо играл на гитаре и пел романсы, конечно, я с ним подружился. Зашел как-то к нему, а у него в большой комнате отгорожен угол, где были щенки, очень много щенков, и за ними наблюдал красивый пес, помесь овчарки и колли. Этот пес почему-то потерял чутье, и его хотели списать, но он оказался замечательной нянькой для этих щенят. Кличка его Узбек. Если они перелезали через загородку, он их за шиворот затаскивал обратно, всех облизывал; если же кто-нибудь заходил, он сразу ложился у двери и обратно не выйдешь, пока не разрешит начальник.

Среди заключенных стрелков ВОХРа был один, не помню ни имени, ин фамилии, но зато помню голос и манеру исполнения. Вот прошло с тех пор уже 60 с лишним лет, а помню, как он в клубе на концерте спел некрасовское "Меж высоких хлебов затерялося небогатое наше село". Три раза его вызывали на бис.

Как-то пришел, сел на лавочку около мастерской собачий проводник со своей собакой и стал рассказывать, что после первой отсидки он не воровал 21 год, завязал. И вот в ГУМе увидел, как один непман небрежно кладет в карман бумажник, он к нему залез и попался, и опять дали 3 года. А я ему говорю: "Ты не не воровал, а не попадался 21 год", а он в ответ: "Может быть, и так". Позднее я понял, что воровство и бандитизм – это неизлечимые привычки, и, кто к ним привык, от них никто не отучит, поэтому у нас и имеют по 5 и больше судимостей, только из урок становятся рецидивистами, и ни для кого не секрет, что в тюрьмах и лагерях попавшего на 1 год, предположим, за хулиганство, обучат всем "прелестям" лагерной жизни.

Зимой 1933 года у нас случилось страшное несчастье. Я с группой был в клубе на тренировке ВАГа, так нас называли, пришел, покушал и сидел около печки, курил. Вдруг вбегает наш официант Ембеков и кричит: "Чего сидите, клуб горит!", а я ему: "Не сочиняй, я только что из клуба". Клуб был полон людей. Там шел киносеанс, на верхних этажах шли занятия разных кружков. Потом рассказывали, что в фильме тоже был пожар, который

тушили пожарные, и в этот момент завклубом Ямпольский вышел на сцену и сказал всем спокойно выходить из клуба, горит сцена. Когда открыли двери, через весь этот огромный зал полетело пламя, началась жуткая паника и давка. С верхних этажей прыгали прямо в снег. Когда мы из мастерской подбежали к клубу, он был весь в огне, к нему подойти уже было нельзя. Съехались пожарные, также и с комбината, но сделать ничего было невозможно. Стали отстаивать близстоящие к клубу здания. Был такой жар вокруг, что с крыши нашей мастерской сразу стаял снег, и мы забрасывали туда снег снова, а мороз был большой. Подбирали раненых и обожженных людей, очень много было обмороженных, так как многие были не одеты и даже в тапочках. Пожар начался в 16 часов, а к 4 часам утра осталась только бетонная кинобудка и костюмерные, которые располагались в подвальных помещениях под клубом, и там же был проход из зала на улицу. В это время начальником ВОХРа стал Медведев. Он метался на пожаре, организовывая защиту соседних строений. У него было 2 сына, одному 5, а другому 6 лет. Когда начался пожар, они были в кино, и теперь ни он, ни его жена не знали, где ребята, а они (потом они сами рассказали) выскочили из кинозала по этому подземному проходу, прибежали домой и сидели, смотрели в окно. Мы в это время все еще занимались крышей мастерской, чтобы она не загорелась, и помогали в поисках ребят начальника ВОХРа. В этом ужасном пожаре сгорело заживо 9 человек, в том числе и завклубом Ямпольский. Вскоре после пожара был отдан приказ строить новый клуб.

Иногда в ВОХР присылали бригаду уборщиц, и нам для мытья полов выделяли трех или четырех заключенных женщин. Это было, конечно, событие - пообщаться с этими, в общем-то, очень симпатичными девушками.

Я благодаря Пете Караваеву пошил себе сапоги, брюки, пальто, шинель и разные другие вещи. Вскоре Петя освободился и пошел работать на комбинат. Как-то мы играли свадьбу, женился Ваня Савенич. Спирт и водку достали, а со жратвой было неважно, и Ваня настрелял несколько ворон. Конечно, всем сказали, что это тетерева. Их почистили, пожарили с картошкой, и всем понравилось. Тут освободился Авдеич и тоже остался работать на комбинате, затем освободился Борис Аполлонович и уехал работать тренером в свердловское "Динамо". Потихоньку стали освобождаться и все те москвичи, с которыми я был первые дни в лагере. Новый клуб построили очень быстро, правда, не такой большой, какой был, но, в общем, тоже не плохой.

За это время уехал Теплов, и на его место приехал новый начальник, не помню точно имя и фамилию, кажется, Файндберг, тоже носивший 4 ромба, и привез с собой старый мотоцикл без коляски. Вызвал меня и поручил почистить все его личное оружие и отремонтировать мотоцикл. Борис Аполлонович еще не уехал, и мы с ним восстановили мотоцикл, на котором я имел возможность съездить в штаб и на комбинат, а начальник только один раз проехался на нем и больше не ездил, а пользовался отличной тройкой лошадей. Как-то Петя Караваев уговорил ездового дать ему прокатиться на этой тройке и прокатился, а ездового за это посадили

на гауптвахту. Петя за работу на комбинате был все время на красной доске почета, а за поведение - на черной.

А еще вспоминаю, как в нашу столовую прислали повара заключенного. До ареста он был шеф-поваром в каком-то харьковском ресторане. Он стал очень вкусно все готовить. Например, нам давали кету с кашей, а головы от рыбы выбрасывали, а он стал готовить из этих голов отличные супы и кашу обязательно с очень вкусной подливкой. Он также организовал порционные блюда. Наш официант Ембеков где-то закупал жеребят, и он из этой конины делал отбивные и шницеля, правда, они были и платные, но по вполне сносной цене. Он проработал у нас недолго, его забрали в комсоставскую столовую, но меня и Бориса Аполлоновича туда прикрепили. В столовой был пожилой грузин, придет за чем-нибудь в мастерскую и всегда меня приглашает: "Коля, когда мы освободимся, приезжай ко мне во Владикавказ, спроси, где шашлычная Гобедашвили, тебе каждый скажет, и я тебя буду угощать таким шашлыком, что ты больше нигде такого есть не найдешь!"

Еще вспоминаю парикмахера, по национальности ингуша. Он ко мне приходил шлифовать бритвы и точить ножницы. Во-первых, как он выглядел. Он носил усы, большие буденновские усы, полный рот золотых зубов. Ему разрешали носить черкеску и даже кинжал. Мастер он был отличный и, если он тебя уважает, то лучшего не найти, но, если ты уважением у него не пользуешься, то он так побреет тупой бритвой, что больше не захочешь. Его частенько сажали на губу за то, что он подторговывал одеколоном, но ведь начальство надо брить, ну, его и выпускали. Как-то его долго не было, я поинтересовался, куда он пропал, а он говорит: "Лучше одному богу молиться, чем семи святым кланяться. Ходил Буркина брить". К годовщине чекистов 27 декабря 1933 года в новом клубе был доклад Н.Н.Буркина и большой концерт, где мы выступали в ВАГа как гимнасты, а потом сыграли втроем на гитаре, балалайке и мандолине и с успехом.

Весной с пристани пароходами стали отправлять большие партии заключенных на строительство БАМа, и мне было приказано сдать мастерскую. Я, начальник штаба Девейкис и еще один мастер поехали на БАМ, по дороге заехали в Новосибирск, и я нашел тетю Катю (муж ее умер), но я помнил только улицу Вознесенскую и номер дома 16. Приехали на трамвае, а улицы такой нет, их все переименовали. На углу одной из улиц пожилая женщина торговала подсолнышками, она спросила, кого нам надо, я сказал, что Кричман Екатерину Ивановну, оказалось, что она ее соседка. Тетя Катя мне очень обрадовалась, мы у нее хорошо поужинали, переночевали и поехали дальше в Иркутск. Я разыскал двоюродную сестру, старшую дочку дяди Миши, она работала в Заготзолото. Она пригласила нас к себе, жила она одна. Ну, мы с Францем Викентьевичем пошли в спецмагазин НКВД, купили там водки, шоколад, всякой закуски. Когда мы пришли, Франц Викентьевич стал извиняться за то, что мы накупили, а она говорит: "Все хорошо. Я пью все, вплоть до нефти, а курю все, вплоть до

махорки". Мы очень хорошо посидели, переночевали и утром уехали в город Свободный, где находилось наше Управление БАМа.

Это недалеко от Благовещенска. По приезде меня и мастера направили опять в оружейную мастерскую при ВОХРе, а Франца Викентьевича - в штаб ВОХРа. В мастерской работало три мастера, помещение было небольшое, но работы все те же. Один мастер был грамотный товарищ. Я с ним поспорил, что он не спаяет на олово алюминий, на литр спирта, а он там тогда стоил 500 рублей. И он на наших глазах согнул кольцо из толстой алюминиевой проволоки, залудил концы и спаял. Я стал разрывать концы, но место пайки было отличное, и я этот флюс, которым он воспользовался, знал давно, так как при спаивании стволов в охотничьих ружьях пользовался этим флюсом, и я просто никак не мог понять, почему я тогда в Красновишерске при ремонте радиаторов не вспомнил про этот флюс. Гак что мне пришлось спирт купить, и мы его потихоньку распили. С нами в соседнем помещении находился начальник боепитания, и у него был помощник заключенный Андрюша Опель. В Москве его семья жила на Житной улице. Семья немецкая, но все они родились в России и, несмотря на это, у него тоже была 58 статья. Мы потом встретились с ним в стройбате и подружились. Он очень любил всех разыгрывать. Забрали его с 3-го курса Строительного института. Тут же в Свободном я встретил Аркашу, зубного техника, с ним я познакомился еще в Красновишерске.

А время шло, и я по зачету рабочих дней был освобожден в июне 1934 года, отбыв три с половиной года. Меня несколько раз вызывали и предлагали остаться в ВОХРе с присвоением мне звания старшего лейтенанта, т.е. 3 кубаря в петлице, и давали отпуск 2 месяца. Но ведь я не был дома три с половиной года. Мамочка моя жила одна с Борей. Дедушка умер в 1933 году, его похоронили на Русском кладбище, которое находилось тогда, где сейчас стоят дома, в которых жили все чекисты, т.е. по правой стороне Кутузовского проспекта, а с левой стороны было Еврейское кладбище. Позднее оба кладбища были перенесены в Востряково но Боровскому шоссе.

После получения документа, в котором указывалось, что мне нельзя проживать в шести главных городах, я выбрал Тверь, где должен был сразу явиться в Управление НКВД. Дали литер и денег. Ехать в то время нужно было не менее 15 суток, а у меня разболелся зуб, я пошел в поликлинику, а там один Аркаша и говорит: "Врач уехала по участкам. Я, конечно, могу тебе помочь, но лечить не могу, а удалить без наркоза - пожалуйста". Делать нечего, ведь от этой боли за 15 суток с ума сойти можно, я согласился, уселся в кресло. Он все помазал йодом, постучал пинцетом, но зуб уже настолько наболел, что в каком месте ни постучи, везде больно. Он вытащил сразу и говорит: "Это совершенно здоровый, надо соседний", и выдрал второй. Очнулся я на крыльце, он мне под нос нашатырный спирт поднес и сказал, что 4 часа нельзя есть, а я даже рот не мог раскрыть. Потом мы встретились с ним в стройбате и вспоминали про эту операцию.