Глава 2

ПОНЯТОЙ

 

Красная Армия вошла во Владимир-Волынский, и впервые за несколько месяцев отец повеселел и заулыбался. Наша семья снова была вместе, за исключением Юлека, который учился в Вильнюсе. На следующий день советское военное командование объявило, что наша область теперь входит в состав Украинской Советской Социалистической Республики и будет называться Западной Украиной. Я был вне себя от счастья. Уже не нужно искать убежища в Советском Союзе — Советский Союз сам пришел к нам! Но моя мать, по обыкновению, предрекала различные сложности нашей семье, которая по советским стандартам могла считаться капиталистической.

Советские власти назначили местную милицию и городской совет, в которые вошли несколько моих старых друзей — членов подпольной компартии. Я искренне восхищался Советским Союзом и посещал все политические митинги. Изнывая от желания присоединиться к новому социалистическому обществу, я произносил страстные речи и записывался во все комитеты. Мой энтузиазм заметили, и меня как молодого лидера приглашали на многие мероприятия.

Родители пытались предостеречь меня от слишком близкого общения с людьми, которых не знаю, и от системы, которую не до конца понимаю. Я не спорил с ними, веря в то, что теперь, когда наш город стал частью Советского Союза, мои мечты о социальной справедливости наконец сбудутся. Я считал, что буду жить в стране, где все люди равны и лишены предрассудков, и был счастлив узнать, что по советским законам притеснения по расовым и этническим признакам караются тюремным наказанием. Я совершенно игнорировал то обстоятельство, что новый режим принес счастье не каждому жителю Владимира-Волынского.

 

В своем молодом рвении я не замечал, что советские власти взяли город в оборот. В октябре — ноябре 1939 года представители компартии, советские гражданские власти и НКВД устроили штаб-квартиру в лучшем здании делового квартала, выселив владельцев и жильцов — без какой-либо компенсации. Местные власти и военные, оставшиеся в городе, были арестованы вместе с духовными лицами всех конфессий. Многие граждане, включая моих родителей, сурово осуждали эти меры, но мне они казались вполне логичными и необходимыми: духовенство и польские власти были известны сильными антисоветскими и антикоммунистическими настроениями.

В октябре — ноябре Владимир-Волынский переполнили еврейские беженцы — одни вернулись с бывшей советской границы, которая так и не открылась для них, другие нелегально проникли с оккупированной немцами территории. Новая советско-германская граница проходила вдоль Буга, всего в двенадцати километрах от нашего города. Беженцы могли посещать синагоги и молельные дома, а местные евреи предоставляли им стол и ночлег. Мы приняли столько беженцев, сколько мог вместить наш дом.

Жизнь быстро изменилась. Исчезло спокойствие маленького городка, где семьи жили десятками лет. Внедрение советской агитации и пропаганды, обязательные политические митинги, советский контроль над радио и прессой совершенно изменили Владимир-Волынский. Первой чертой советского стиля жизни стали длинные очереди у булочных, мясных лавок и продовольственных магазинов. Такого в Польше до этого не было.

Я впитывал агитацию и жадно глотал пропаганду. Единственная коммунистическая страна во всем мире, Советский Союз был островом, окруженным морем капиталистов, которые хотели уничтожить его; значит, суровые ограничения были необходимы. Капиталистов следовало арестовать, конфисковать их имущество и отдать настоящему хозяину — государству рабочих. Я верил, что Сталин — величайший вождь всего человечества и что социальная справедливость, о которой я так давно мечтал, будет достигнута новым обществом. Никто не знал, что Советский Союз стал союзником нацистской Германии и что Польша тайно разделена между ними по пакту Молотова — Риббентропа.

 

В конце ноября, однако, меня встревожили рассказы о грубом обращении с населением во время ночных обысков и арестов. Как правило, это касалось землевладельцев и торговцев, многих из которых я знал с детства, и чья честность и порядочность никогда не подвергались сомнению.

Однажды к нам пришел доктор Бубес, полнотелый весельчак-отоларинголог, большой друг родителей. Он пришел просить отца о помощи. Советское военное командование дало ему двадцать четыре часа на освобождение трех его домов, пообещав оставить квартиру и медицинский кабинет в одном из домов и больше никогда его не трогать. В случае несогласия ему угрожали лишением всего имущества, лицензии на врачебную практику и даже депортацией. Доктор беспомощно жестикулировал, лицо его побагровело от гнева и отчаяния.

— Что тут скажешь? — произнес отец, глядя в пол и водя ладонью по лысине. — Нужно смотреть в лицо реальности. Коммунисты считают нас — и вас, и меня — не врачами, а капиталистами, поскольку у нас есть собственность. Я готов отдать им все, чего они потребуют, и советую вам сделать то же самое.

Когда доктор ушел, отец открыто заговорил о ситуации в городе. Я никогда раньше не участвовал в подобных беседах. Отец и дядя владели трехэтажным домом, в котором мы жили. Нижний этаж занимали самый большой в городе ресторан (владелец Петрас) и самый элегантный магазин конфекциона (владельцы Хаммерманы). В угловой части размещалась парикмахерская Родберга. Кроме того, нижние помещения были отданы типографии и общественной лечебнице.

Отец сказал, что отдаст всё — значит, все-таки останутся наша квартира, его медицинский кабинет, а также квартиры дяди и дедушки с бабушкой. Я был потрясен отцовскими откровениями, я не мог поверить, что члены городского совета, многих из которых знал и считал своими друзьями, признают моих родителей капиталистами — иначе говоря, врагами народа. Я не мог поверить, что они силой отберут имущество отца и ценности у родственников. Пока я помогал советской власти утвердиться в городе, мой отец планировал, как от нее защититься.

На следующее утро мы услышали еще более печальные новости. Ночью были проведены обыски в домах нескольких наших друзей, все ценности были конфискованы. Арестовали близкого друга нашей семьи, доктора Полянского. Я не мог

 

взять в толк, что происходит, и пошел к майору Дмитрию Рощенко из городского военного командования. Я сказал, что мой отец, дядя и доктор Бубес — не капиталисты и что я ручаюсь за их честность и лояльность по отношению к Стране Советов.

— Ты не улавливаешь сути капитализма, — сказал он холодно, откидываясь в кресле. — Каждый, кто эксплуатирует других людей и имеет собственность, становится — если не стал уже — капиталистом и врагом трудового народа. Ты свой выбор сделал, мы считаем тебя своим. Но твои отец, дядя и друзья родителей никогда не будут нашими друзьями. Предупреждаю: больше не проси за них. Органы этого не любят.

Угроза, звучавшая в его голосе, встревожила меня, равно как и упоминание об «органах».

— Дмитрий, — сказал я, — я ведь всегда вас поддерживал, работал с вами плечо к плечу. Я думал, ты мне доверяешь.

— Помнишь, Януш, что сказал товарищ Сталин? Доверяй, но проверяй. Не верь никому, даже себе. Вот как надо жить, если тебя окружают враги. Всегда будь начеку, даже с собственными родителями.

Подходила осень. Аресты торговцев и землевладельцев продолжались. Каждый день я волновался, не арестовали ли отца Таубции, у которого была маленькая фабричная лавка. Доход от нее был пустяковый, но каждый владелец магазина, как бы он ни был мал, владелец дома — не важно, в каком состоянии, или дела — хоть бы и вовсе не доходного, был в огромной опасности: могли не только все отобрать, но и арестовать. Отец Таубции — пугливый, глубоко религиозный, с тихим голосом — не подозревал об угрозе, которую готовил ему и его семье новый режим.

Я внял совету Дмитрия и по уши погрузился в политическую деятельность, надеясь, что это поможет спасти родителей от катастрофы. На всех собраниях я вылезал на трибуну и с энтузиазмом делал доклады. Я был постоянным делегатом на местных митингах, а иногда — докладчиком на общих собраниях. На митингах, проводимых для «политического просвещения масс», я анализировал политические и военные события и подчеркивал роль Красной Армии, освободившей восточную часть Польши от капиталистов путем присоединения ее к Украине. В конце ноября советские власти подготовили референдум для официального включения Западной Украины в состав Украинской ССР, и

 

я был одним из немногих местных жителей, вошедших в избирательный комитет. Там я свел дружбу с двумя молодыми советскими офицерами, и один из них, Юрий Савченко, часто бывал у нас дома.

В первую неделю декабря в городе был установлен комендантский час. Стало больше патрульных солдат, прошел слух, что на вокзал прибыли телячьи вагоны. Я пошел на вокзал. Да, красные вагоны стояли сотнями, их прицепляли к паровозам. Ясно было, что готовится депортация, но никто не знал — когда. Я попробовал было дознаться у своих советских друзей, но ничего не добился, кроме того, что операцией руководит НКВД, а я никого в этой организации не знал.

5 декабря, ближе к вечеру, к нам забежал Юрий Савченко с сообщением, что сегодня ночью произойдут массовые аресты и депортация. Он предполагал, что в списках есть и фамилия отца.

Со стыдом и ужасом я рассказал родителям о грозящей опасности.

- Этого следовало ожидать, — сказала мама. — Одна надежда, что коренных жителей оставят в покое.

Отец нервно мерил шагами комнату.

— Я готов отдать все имущество, так что нам удастся сохранить квартиру. Не думаю, что нас депортируют.

Мать пытливо взглянула на меня:

—   А ты что думаешь? Ты ведь знаешь их. Что нам делать?

Впервые мама спрашивала моего совета. Я испугался еще больше.

— Нужно спрятаться у Спильберга!

— Да, — согласилась мама. — Попрошу Нухема приготовить для нас убежище.

Я заторопился к Таубции — предупредить ее родителей. Мне открыл ее брат. Таубцию с родителями я застал за молитвой в столовой. Она поднялась мне навстречу, но родители не двинулись с места, не сказали ни слова. Я открыл рот, но Штерн приложил палец к губам. Я подождал, но потом прервал их молитвы. «Господин Штерн, нельзя терять ни минуты. Советы сегодня арестуют и депортируют жителей. Никто не знает, кого именно, но, наверное, вы тоже в списке, потому что у вас лавка. Прошу вас пойти к нам и провести ночь в убежище с нашей семьей».

 

Густые брови Штерна гневно сдвинулись. - Мы не беженцы. Мы живем здесь двадцать лет. Я не собираюсь уезжать.

— Господин Штерн, поймите, вы и ваша семья в опасности. На вокзале сотни телячьих вагонов. Ночью будет депортация. И не только беженцев, но и торговцев и владельцев собственности. Думаю, и вы в черном списке.

Штерн оттолкнул стул и встал во весь рост.

— Не пугай. Все это чушь. Ты слишком молод, чтобы понять, что происходит. Сумасшедшие беженцы бегают, наводят панику, и все реагируют на это. Но никто лучше Создателя не знает, что будет. Он ведет нас и хранит в минуты опасности. Он позаботится о нас. Мы пережили все эти годы, и переживем эту ночь и много других ночей, если на то будет воля Божья.

Жена Штерна сидела с опущенной головой, пока говорил ее муж, затем она встала и подошла к нему. Она редко обращалась к мужу при посторонних, но сейчас прервала его:

— Шимон, это неправильно. Дети имеют право решать, что им делать. Если они хотят уйти с Янушем, пусть идут. Я верю, что Создатель спасет их.

Она взглянула на Таубцию и на меня, разразилась слезами и выбежала из комнаты.

Я стиснул руку Таубции, ободряя ее и словно уговаривая уйти со мной. Ее серо-зеленые глаза были полны слез, светлые кудри спутались.

— Папа, я пойду с Янушем. Вернусь, когда все успокоится. В голосе ее слышались слезы, она крепко сжимала мою руку. Мы верили друг другу, и от этого мне было легче.

— Я хочу, мама, чтобы ты и Аб пошли с нами. Уверена, Януш знает, что говорит.

Аб сидел молча, не двигаясь. Не двинулся он, и когда мы уходили.

Мы с Таубцией бежали со всех ног. Улица Колейова была забита людьми, поэтому пришлось бежать в обход, перелезая через заборы и минуя огороды. Улица Фарна выглядела, как в воскресный день после проповеди. Мы с трудом перевели дух, добежав до заднего фасада нашего дома. Двери в подъезд были сломаны и висели на верхних петлях. На полу валялись щепки. Мной овладела паника. Неужели начались аресты? На просторной площадке возле нашей квартиры было тихо. Я слышал, как

 

неистово колотилось мое сердце. Я открыл дверь своим ключом. Лампы в столовой не горели, но я услышал приглушенные голоса. Родители, бабушка с дедушкой, сестра и дядино семейство слушали Би-би-си. Мама спросила почти испуганным шепотом — нет ли поблизости солдат? Полчаса назад несколько солдат выломали дверь, но в дом не вошли. Я ответил, что на Фарной солдаты выбивают двери и оконные стекла и ломают калитки и ворота.

Вскоре мы были у Спильбергов. Они жили по соседству, совсем рядом. Когда началась война, Спильберг с братьями выстроили убежище неподалеку от дома. Наружный вход был замаскирован кустами. Внутренний вход вел через погреб в дом. Потолок, укрепленный бревнами, был достаточно высок, чтобы стоять и даже ходить. В убежище было несколько стульев, но все решили, что лучше лежать. Я сказал отцу, что схожу домой за одеялами и подушками для мамы и бабушки, и попросил его постоять возле выхода, чтобы потом впустить меня обратно. Отец шагнул к двери, словно загораживая ее от меня, и посмотрел мне в глаза:

— Жду тебя через четверть часа.

Снаружи все было спокойно. Улицы пусты. Комендантский час уже наступил. Я присел за кустом, чтобы глаза привыкли к темноте. Ветреная ночь. Тяжелые облака быстро мчались по небу. Между ними мелькала луна, света которой для меня оказалось достаточно. Я проскользнул к задам здания, на цыпочках прошел к разбитым дверям, взлетел вверх на площадку, куда выходили двери трех квартир, и остановился, ища ключ.

— Стоять! — сказали по-русски с легким акцентом. — Руки вверх! — Сердце мое бешено заколотилось. Кто-то грубо схватил меня за плечо и повернул. Их было трое. В лицо ударил луч карманного фонарика. — Фамилия? Что ты здесь делаешь?

Я взглянул на него. Он был гораздо выше и массивней меня, с монгольскими чертами лица. Черные глазки. Вместо губ — раздвинутая щель, за которой виднелись большие желтые зубы. Я не разглядел знаков различия, но в руке он держал пистолет. Второй был почти такой же высокий, но с кучерявыми светлыми волосами и молодым веснушчатым лицом. Третий — плотный коротышка. Толстая шея, плоские уши и перебитый нос придавали ему сходство с боксером или борцом. Все трое — в длинных суконных шинелях и советских армейских шапках-

 

ушанках. Не думаю, чтобы они были красноармейцами. Скорее из НКВД.

Я ответил по-русски:

—  Меня зовут Януш Бардах. Я работаю с майором Рощенко. Я заместитель председателя городского избиркома.

—  Где ты научился говорить по-русски?

—  Моя мать из Одессы, дома мы говорим по-русски.

—  Ты живешь здесь? — Он ударил в дверь.

—  Да.

—  У тебя есть ключ?

Я полез в карман, но вдруг меня ударили по шее. Голова моя мотнулась вперед.

— Не двигаться! — гаркнул монгол. — Я спросил, есть ли у тебя ключ. Отвечай на вопрос и не двигайся, пока я не скажу. Ну, есть у тебя ключ?

— Да, есть. Сейчас отопру.

— Иди вперед, медленно.

Я пытался представить, чего они хотят — ограбить квартиру, арестовать семью или схватить нарушителей комендантского часа. Мы вошли в приемную медицинского кабинета моего отца, я зажег свет. На большом столе, окруженном полукругом зеленых и бежевых мягких кресел, лежали журналы.

Монгол огляделся.

— Что за чертовщина! Кто тут живет? — Он переводил взгляд с кресла на кресло, подошел к фикусу у окна. — Ни стола, ни кроватей... Кто здесь живет?

— Это приемная для пациентов моего отца.

— А зачем картинки, если твой отец врач? — Он протянул руку к вазе. — К вам приходят больные, так зачем этот шик? Картины, цветы, зеркала — я не прочь пожить в такой комнате.

— В такой приемной пациенты чувствуют себя комфортно, пока ждут приема. Они могут отдохнуть, почитать или поговорить, тогда они лучше себя чувствуют.

— Что ты имеешь в виду, когда говоришь «лучше себя чувствуют»? Если я иду к врачу, значит, я чувствую себя плохо. И я жду по два-три часа в грязном коридоре с сотней других, как бы мне ни было плохо. В Советском Союзе врачи — для всех. Ваши врачи только для богатеньких. — Он взял пепельницу и поставил ее на ладонь. — Твой отец небось гребет деньги лопатой. Зуб даю, он не станет лечить задаром. Ну, — он резко повернул-

 

ся ко мне, — где же хозяин этих картинок и стульев? Я хочу видеть его. Где он?

—  Он с мамой в Одессе.

—  Почему в Одессе?

—  Потому что у матери была операция. Они поехали к ее брату, он профессор медицины в Одессе.

—  Значит, в вашей семье никто не работает. Все у вас доктора и профессора — кровопийцы! — Он вышел в холл и направился в столовую. Я шел за ним, а остальные двое осматривали другие комнаты. — Когда они вернутся?

—  Думаю, на будущей неделе или неделю спустя. — В голове у меня звенело.

Он прицелился в меня.

— Если врешь, все вы заплатите за это. — Черные глазки буравили меня насквозь. — Я капитан НКВД. Вернусь и проверю. — Он отступил назад и сказал: — Костя, он работает на Рошенко. Возьмем его понятым на ночь?

Понятой? Зачем? Я не понимал, о чем речь. Костя кивнул. Монгол повернулся ко мне:

— Я ответственный за очистку города от наших врагов. По закону требуется, чтобы во время обысков и арестов с нами был гражданский понятой. Приказываю тебе идти с нами. Утром подпишешь документы и пойдешь домой.

Я взглянул на его плоский нос, желтые зубы и глазки-бусинки. Я не знал никого из НКВД, но репутация этой организации была всем известна.

—  Товарищ капитан, — сказал я. — Я буду понятым, но объясните, пожалуйста, что я должен делать.

—  Что ты должен делать! — взревел он. — Да ничего! Только присутствовать при операции, а утром подписать документы. У нас социалистическое государство, мы делаем все по закону, а закон велит, что нам нужен гражданский понятой для подтверждения того, что все обыски, аресты и казни, то есть вся процедура, выполнены должным образом. Теперь понял? — Он искоса глянул на меня. — И не думай, что можешь обмануть нас. — Он ткнул пальцем мне в грудь.

Чем дольше он говорил, тем мне становилось тошнее: я боялся, что отец выйдет искать меня.

— Костя! — крикнул капитан. Из соседней комнаты появился блондин, держа в руках наши серебряные ложки. Он улыбал-

 

ся, будто у нас вечеринка и мы веселимся вовсю. — Ты отвечаешь за понятого. Не выпускай его из виду. — Капитан полез в карман шинели и вытащил лист бумаги. — Андрей, вот список имен, адресов и количество жильцов в каждом доме. Знаешь, как действовать?

— В основном знаю, да и парень поможет.

Андрей передал мне бумагу. В глаза бросились знакомые фамилии — моих друзей и друзей моего отца. Я взглянул на вторую страницу и вздрогнул: «Шимон Штерн — 4». Отец Таубции. Фамилия моего отца тоже была в списке, но — вычеркнутая. Может быть, мне удастся вымарать другие фамилии, если никто не увидит.

Капитан, которого звали Геннадий, объяснил, что операция завершится к шести-семи часам утра. После этого город будет объявлен пограничной зоной. Он подчеркнул, что только лояльное к Советскому Союзу население получит разрешение жить в городе или проезжать через него.

— Иди вперед, — сказал Геннадий, ухватив своей лапой мою руку и подталкивая к двери. — Когда дойдем до нужного дома, звони в дверь или стучи. Говори им по-польски, что НКВД обыскивает дом в поисках беженцев.

Мы прошли на задний двор, к грузовику, проехали по Фарной мимо собора и единственного в городе кинотеатра. В сквере перед кинотеатром беспорядочно стояли военные грузовики. Пока наш грузовик подпрыгивал по булыжной мостовой, я думал о том, что не только меня поймали в ловушку, но и всех людей из списка. Лихорадочно я старался придумать, как предупредить их о нашем приходе.

Ветер пробирал меня насквозь, трепал волосы. Мы подъехали к бедному еврейскому кварталу. Несколько домов с соломенными крышами; некоторые — с сараями-пристройками, во дворе корова или пара коз. Почти все дома двухкомнатные, с кухней и погребом или с чердаком. Здесь жили несколько моих друзей. Уличные фонари светили тускло, во всех окнах домов было темно.

В конце улицы Геннадий сверил номер на воротах со списком и быстро пошел к дому. За ним шли Андрей, Костя и я. Домишко выглядел так, будто уходит в землю. Геннадий велел мне постучаться и говорить с жильцами по-польски. Хотя он понимал по-польски и мог немного говорить, он хотел, чтобы с жи-

 

гелями во время обысков разговаривал я, потому что это напугает их меньше, чем офицер НКВД.

Дверь отворилась в темноту. Я никого не видел, но чувствовал, что в комнате люди.

— Есть кто-нибудь? — крикнул я.

Женский голос с сильным еврейским акцентом ответил:

—  Чего вы хотите?

—  Ничего. Я здесь с сотрудниками НКВД, они ищут беженцев. Если вы прячете кого-нибудь, пусть выйдут. Офицер проверит документы каждого. Беженцев депортируют в Советский Союз, а если домовладельцы попытаются спрятать их, их тоже депортируют.

Меня ткнули под ребра.

— Не время разводить разговоры, — заорал Геннадий. — Говори только то, что я велел!

Ошеломленный, я присел на ближайший стул, наклонился вперед и сжал голову руками. Кто-то зажег керосиновую лампу. В комнате было трое — двое мужчин и женщина, всем около тридцати. Они были хорошо одеты, вид у них был городской.

— Мы здесь не живем, — сказал высокий брюнет. — Мы из Варшавы. Мы члены Бунда — левой еврейской организации. И мы восхищаемся вашей страной и ее руководителями.

Геннадий велел мне перевести. Потом, улыбнувшись, положил руку на мое плечо, словно хотел дать отеческий совет.

— Ладно, мы отправим их в безопасное место, где они смогут работать на благо нашей страны. — Потом повернулся к ними резко сказал на ломаном польском: — Десять минут на сборы и — в машину!

Они с изумлением переглянулись. Высокий брюнет хотел сказать что-то еще, но Геннадий схватил его за руку и вышиб наружу. За ними шли остальные. Костя автоматом подталкивал женщину и обоих мужчин, когда они карабкались через борт.

Так же грубо и равнодушно Геннадий, Андрей и Костя забрали несколько семей беженцев и две местных семьи, прятавших их. В грузовике уже было больше тридцати человек, прижимавших к себе те бедные пожитки, которые им удалось захватить.

Мы подъехали к неплохому трехэтажному дому. Геннадий застучал в дверь. Не дождавшись ответа, он вышиб ее. Позвал Андрея и Костю помочь обыскивать дом. Я шел за ними. Никто

 

как будто не заметил, что грузовик остался без присмотра. Мне не приказывали сторожить их, и я надеялся, что пока нас нет, кому-нибудь удастся бежать.

Переходя из комнаты в комнату, Геннадий кричал, чтобы выходили. Дверь, ведущая на задний двор, оказалась открытой. Голосом, прерывающимся от гнева, Геннадий крикнул:

— Если кто здесь прячется, ему лучше выйти! Если не выйдете, я все здесь перерою и всех перестреляю.

Воцарилось молчание, Геннадий вглядывался в темноту. Потом сощурился, и трижды выстрелил наугад в кусты.

— Не стреляйте! — вскрикнул мужской голос. — Мы выходим!

Пять человек, среди которых были старуха и двое детей, вышли из кустов с поднятыми руками. Геннадий подошел к мужчине и ударил его в лицо пистолетом, разбив нос и губы. Костя и Андрей погнали их в грузовик. Никто не спрашивал ни фамилий, ни местожительства, ни профессии. Достаточно было того, что они прятались.

— Двиньтесь! — крикнул Костя. — Дайте место!

Пока нас не было, никто из сидящих в грузовике не двинулся. Несколько женщин тихонько плакали. Мужчины смотрели в пол. У них не хватило духу выскочить из грузовика и бежать, хотя можно было бы укрыться в чьем-нибудь заднем дворе. Геннадий и его парни не знали фамилий беженцев, и я был уверен, что на следующий день никто не стал бы искать их. Я попытался взглядом передать кому-нибудь мысль о побеге, но те, что смотрели на меня, не понимали. Они были парализованы страхом. Я понял, что боятся и меня. Я чувствовал безумную усталость и — стыд.

Когда мы подъезжали к вокзалу, до нас донеслись крики, стоны и плач, сопровождаемые командами, отдаваемыми на русском языке. Сотни беженцев столпились на привокзальной площади под охраной солдат. Там, где раньше была стоянка извозчичьих пролеток, стояли несколько грузовиков. Мы пристроились в хвост и смотрели на разгрузку. Вооруженные солдаты окружали грузовики, не упуская возможности толкнуть или ударить того или иного пленного. В воздухе висела матерная ругань. Охранник повалил на землю еле ковылявшего старика в черном костюме и выхватил у него карманные золотые часы. Он пинал старика ногами и называл капиталистической свиньей.

 

Геннадий исчез и вернулся со своими приспешниками из НКВД.

— Мы — следующие, — сказал Геннадий. — Высаживай этих паразитов.

Пленных в сопровождении солдат повели в здание вокзала. Костя и я пошли за ними. Внутри охрана НКВД и солдаты ходили среди пленных, толкая, пиная и матеря тех, кто вставал или просто двигался. Люди выкрикивали фамилии, ища родных или друзей. Голодные ребятишки плакали на руках матерей. Родители и дети, ища друг друга, с криком цеплялись за солдат. Солдаты отшвыривали их на пол и били, пока они не замолкали. Просили воды, но никто не давал им напиться. Людей, потерявших сознание, вытаскивали в здание вокзала. Телячьи вагоны были забиты. Засовы задвинуты. Из-за оконных решеток слабо доносились сдавленные крики.

Я потерял Костю на вокзале и озирался, соображая, как уйти. На одной из открытых платформ с пленными я увидел своего одноклассника с отцом. Я пробился сквозь толпу и побежал к вагону. По другую сторону железнодорожной колеи расстилалось поле, поросшее кустами и деревьями, и с того боку вагоны не охранялись. Подбежав, я сказал приятелю, что открою дверь с другой стороны, тогда он и его семья смогут спрятаться в близлежащем лесочке. Недолго думая, я прополз под вагоном, отодвинул засов и открыл дверь так широко, чтобы они могли пролезть. Мой приятель, его семья и еще четверо выпрыгнули и исчезли во тьме.

Хотя в лесу их ждала свобода, больше никто не смог или не осмелился бежать. Советы хорошо знали, как превратить людей в стадо баранов, отнять у них волю и достоинство, заставить повиноваться приказам, хоть бы они грозили им гибелью. НКВД знал, что страх — лучший сторож.

Вернувшись к нашему грузовику, я увидел Геннадия.

— Ты где был? Я тебя искал.

Конечно, он не искал меня. Зачем? Он был мертвецки пьян.

— Я здесь. Что дальше?

— Принеси из ресторана бутылку водки — или лучше две. — Он полез в карман и дал мне денег.

Мы двинулись на Ковельскую улицу. Геннадий, в очередь с Андреем, продолжал хлестать водку из бутылки. Я слышал, как он матерился, говоря о предстоящих арестах и обысках. Не

 

знаю, была ли вызвана его жестокость и «праведность» алкоголем, или это вообще было свойственно сотрудникам НКВД.

Уж не помню, сколько домов мы обошли, пока не попали в дом № 294, но жильцов я помню так ясно, как этот номер. Дверь нам открыла женщина средних лет, высокая и стройная, с красивыми темными глазами, седыми волосами и светлой кожей. Вид у нее был испуганный, но не удивленный. Ее муж остался сидеть за обеденным столом, вид у него был совсем больной. Ни страха, ни тревоги не было на его лице, когда Геннадий вошел в комнату. Еще были девочка в возрасте моей сестренки и молодой человек лет двадцати пяти, с маленькой рыжеватой бородкой. Мне показалось, что я видел его раньше.

Большая комната служила кухней и столовой. Деревянный пол выкрашен красным, над большим обеденным столом висела стеклянная люстра. На столе еще стояли тарелки.

—  Где у вас погреб и чердак? — на ломаном польском спросил Геннадий.

—  Погреб здесь, — ответила женщина, указывая на крышку с кольцом в полу близ печки. — Лестница на чердак там.

—  Костя, спускайся с Андреем в подвал, а мы пойдем наверх. — Он повернулся ко мне. — Иди вперед! — Я уловил испуганный взгляд женщины.

Геннадий и я вскарабкались по узкой лесенке. Я откинул дверцу и вгляделся в темноту.

— Лампу! — громко крикнул Геннадий. — Есть тут кто-нибудь?

Ему никто не ответил. Женщина поднялась по лестнице с керосиновой лампой в руке. Когда на чердаке стало светло, я увидел их — они сбились в кучку, прижались друг к другу с выражением ужаса на лицах. Молодая пара с двумя детьми, не старше пяти-шести лет. Девочка с большими темными глазами была укрыта платком. Мать прижимала ее к себе, успокаивая и защищая одновременно. Ее брат, годом или двумя старше, сидел рядом; отец обхватил его за плечи. Свободной рукой отец обнимал жену, тесно прижимая ее простым, защищающим жестом.

—  Кто они? — спросил Геннадий. Я перевел его вопрос женщине с керосиновой лампой.

—  Наши родственники. Они живут с нами.

—  Дайте их документы, и ваши тоже, — гаркнул Геннадий.

 

Муж с женой не двигались. Женщина передала мне лампу и спустилась вниз. Геннадий велел узнать фамилию молодой пары и откуда они.

—  Розен, — ответил мужчина. — Мы приехали навестить тетю, мадам Шварц. Но тут началась война, и мы не смогли вернуться домой, в Люблин.

—  Люблин? — переспросил Геннадий. Внезапно он схватил Розена за волосы, вздернул на ноги и ударил в живот. — Вы вонючие беженцы! Фашистские шпионы! — Дети заплакали, что еще больше взбесило Геннадия. — Пусть заткнутся! Или я самих заткну!

Мать прижала их к себе, но они не унимались. Геннадий схватил малыша за руки, вырвал из материнских объятий и швырнул на пол.

— Заткнись, я сказал!

Мать застонала. Отец повернулся к ней, но только хватал ртом воздух. Геннадий поднял мальчика, подержал секунду на весу, глядя ему прямо в лицо, а потом что есть силы ударил об стену. Мальчик закричал от боли и ужаса. Кое-как он подполз к матери. У него было вывихнуто плечо.

— Пусть все идут вниз! — гаркнул Геннадий. — И эти, что их прятали — тоже! Им нельзя доверять.

Я держал лампу, пока семья спускалась по лестнице. Мне было совестно смотреть им в глаза.

— Господин командир, — сказала мадам Шварц, — мы бедняки, рабочие люди. Мы счастливы, что вы освободили нас от нацистов. Пожалуйста, не трогайте нас. Мой муж умирает от рака, он не переживет переезда. Если вам нужно взять кого-нибудь, возьмите меня. — Она смотрела ему прямо в глаза. — Я буду делать для вас все, что захотите, но прошу вас, не трогайте мужа и дочь. — Она говорила, как их семья часто голодала, была без работы, настоящая пролетарская семья. Я взглянул на Геннадия. Он не слушал. Его свиные глазки перебегали от старика к сыну и дочери, а от них — к молодой семье, собиравшей свой скарб. Геннадий велел им садиться в грузовик. Костя подгонял их автоматом, когда они с трудом перелезали через борт.

Та же процедура повторилась и в других домах. Между арестами Геннадий глушил водку и пьянел все больше. Он передавал бутылку Косте и Андрею, и все трое говорили об охоте на беженцев так, будто собирались охотиться на диких уток или

 

кроликов. Однако Геннадию надоела покорность депортируемых. Ему хотелось сражаться.

После того как были «очищены» бедные дома, Андрей объявил, что сейчас начнутся обыски в одном из самых богатых кварталов. Мы остановились на Ковельской улице перед домом доктора Шехтера. Я дружил с его детьми — Далеком и Марусей. У Геннадия отвалилась челюсть, когда он оглядывал величественный фасад.

У меня заныло в животе. Несколько минут мы стояли перед дверью. В доме было темно и тихо. Геннадий выругался и нажал звонок. Он вынул из кармана шинели бутылку водки, сделал большой глоток и протянул Косте. Костя и Андрей отхлебнули и передали бутылку мне. Я никогда раньше не пил спиртного и вернул ее обратно.

— Ты чего?! — Геннадий схватил меня за руку. Водка стекала по его подбородку. — Не можешь пить с простым народом? — Одной рукой он ухватил меня за куртку, а другой всунул в рот горлышко бутылки. Я пытался увернуться, но Костя двинул меня в живот: «Пей!» Я сделал два глотка. Водка обожгла горло и пищевод.

Геннадий велел Андрею выломать двери, и мы вошли в прихожую. Геннадий зажег свет и огляделся. Вверх поднималась величественная мраморная лестница. Внизу был медицинский кабинет доктора Шехтера. Геннадий направился прямо к столу красного дерева в центре помещения. Он провел рукой по гладкому, сверкающему дереву и в порыве неожиданной ярости ударил по нему ломом.

— Свинья, капиталист! Сволочные паразиты! Мы должны найти этих буржуев-эксплуататоров!

Он беспрерывно колотил по крышке стола, оставляя в дереве глубокие вмятины. Затем побежал в прихожую и разбил картины и люстру. В гостиной он остолбенел при виде лепного потолка, высоких окон, концертного рояля, стола и кресел. Он разнес вдребезги рояль и велел Андрею с Костей истребить все, что есть в комнате. Каждый удар отзывался в моем сердце: Геннадий, как ураган, проносился по всему дому, круша мебель, картины, канделябры, уничтожая дом, где я провел большую часть детства. Он велел обыскать дом от чердака до подвала, каждую комнату, каждый чулан, включая комнаты для прислуги. Костя и Андрей опустошили ящики, шкафчики и горки с по-

 

судой, укладывали в чемоданы одежду, драгоценности, вазы и статуэтки. Геннадий велел им уничтожить все, что они не смогут взять с собой, и ждать на заднем дворе.

Даже теперь не могу вспоминать без ужаса и негодования, как, не найдя спрятавшихся хозяев, три энкавэдэшника застрелили ночного сторожа с садовником, а потом по очереди изнасиловали и убили жену садовника.

Наконец Геннадий, Костя и Андрей вспомнили про меня.

— Где этот польский ублюдок? Почему он не веселится вместе с нами?

Я дрожал, опасаясь ответить невпопад.

— Я ждал здесь, Геннадий!

— Мы и без него повеселились, верно ведь? — усмехнулся он.

— А то как же, командир. Самое веселье! Одного жаль — этот полячишка ничему от нас не научился. Ладно, в другой раз. Он увидит, как НКВД наказывает врагов народа. Поехали!

Мы залезли в грузовик и направились в центр города, время от времени останавливаясь, чтобы Геннадий мог обменяться информацией с офицерами в других грузовиках. После одной такой остановки Геннадий спросил меня, знаю ли я семью Озеровых. С одним из братьев Озеровых я учился в школе.

— Они члены Украинского националистического подполья. Дома их нет. Будем искать их друзей, — распорядился Геннадий.

Приказ Геннадия застал меня врасплох. Я чувствовал себя совершенно измученным и не мог сосредоточиться. Я с нетерпением ждал конца нашей «операции» и просто не мог раскинуть умом — кому не повредит наш «визит». Украинец Юрек Олесюк был известен всем как коммунист. Я решил, что можно направить Геннадия к нему.

Его дом стоял близко у реки Луги, где я обычно купался летом. Мы поехали по Водопойной улице. Во всех домах было темно. Не было света и в доме Олесюка. Когда мы подъехали, раздался лай. Две здоровенные немецкие овчарки бегали взад-вперед на длинных цепочках. Я совершенно забыл про них и, увидев это неожиданное препятствие, пожалел о своем выборе. Собаки отчаянно лаяли и, гремя цепями, метались во все стороны. Геннадий вытащил пистолет и прицелился в одного пса, когда дверь отворилась.

Вышел Юрек. Он успокоил собак и подошел к забору.

 

—  Кто вы и чего хотите?

—  Интересуемся твоими друзьями, братьями Озеровыми, — сказал Геннадий. — Нам сказали, что они здесь, хотим поговорить с ними.

—  Здесь никого нет, только я с родителями. А почему выищете их здесь?

Собаки все лаяли.

—  Перестреляю сволочей!

—  Не нужно, товарищ. — Юрек отвязал собак и увел под навес. Потом открыл калитку и впустил нас. В темноте он, видимо, не рассмотрел синих петлиц НКВД, зато увидел меня. — А ты что здесь делаешь?

—  Юрек, товарищи ищут братьев Озеровых. Дома их нет. Я подумал, вдруг ты знаешь, где они.

Юрек смутился.

— В последнее время я о них и слыхом не слыхал. Ты же знаешь, какие они.

Геннадий грубо оттолкнул меня.

— Хватит болтать! Мне нужна информация о братьях Озеровых и группе украинских националистов и контрреволюционеров. Если они тебе известны, давай фамилии и адреса, и мы найдем их.

Геннадий вошел в дом, не дожидаясь Юрека.

- Андрей, пошли со мной, у нас с ним будет беседа. А ты, Костя, возьми его, — он указал на меня, — и ждите снаружи. В дом никого не впускать!

Мне это сильно не понравилось. Я знал, что Юрек попытается подчеркнуть свою связь с подпольным коммунистическим движением вместо того, чтобы прямо отвечать на вопросы Геннадия. Я знал, что Геннадия это выведет из себя. Теперь, когда у него появился шанс арестовать не только братьев Озеровых, но и целую группу контрреволюционеров, он не остановится, пока не найдет их.

Мы ждали с полчаса или больше. Потом из распахнувшейся двери вытолкнули Юрека. По лицу его текла кровь, рубашка была порвана. Он прикрывал лицо руками и молил Геннадия:

— Товарищ, прошу, спросите у Розы Рубенштейн или у Олега Максимюка! Я работал с ними много лет. Все мы — члены подпольной Польской компартии. Прошу вас поверить мне! Я сказал все, что знал.

 

— Не ври! Польской компартии не существует. Члены вашего Политбюро — предатели, их казнили в Москве в 1937 году. Ваша партия распущена по личному приказу товарища Сталина. Если ты до сих пор член Польской компартии, ты тоже предатель. Ты все мне скажешь о других членах твоей партии и об украинской группе террористов братьев Озеровых. Лучше говори немедленно, не то запоешь на допросе. В последний раз спрашиваю: фамилии и местожительство членов обоих групп!

Юрек повторил, что он член компартии, но Геннадий стал еще подозрительнее и враждебнее. Он был убежден, что Юрек выведет его на большую группу контрреволюционеров.

— Пошли, — сказал Геннадий Косте и мне. — Здесь больше нечего делать. Андрей, вези его в штаб. Завтра я с ним поговорю. Возможно, тогда он поймет меня лучше. — Геннадий захохотал и взглянул на нас, ища восхищения.

Юрек не мог идти. Он волочил левую ногу — босую, окровавленную. Костя и Андрей подняли его и втащили в грузовик.

Выгрузив на вокзале очередных пленных, Андрей остановил грузовик перед домом Таубции.

Светало. Меня пробирала дрожь, я не мог ни говорить, ни двинуться, меня захлестнул ужас, я просто горел от стыда. Как я покажусь на глаза Таубции, если помогаю депортировать ее семью? Как я встречусь со Штерном, который и без того меня недолюбливает? Лучше умереть, чем видеть, как их бьют и мучают. Выскакивая из грузовика, я схватил лом и сказал Косте, что он нам понадобится, для того чтобы войти внутрь. Он молча кивнул.

Костя колотил в дверь, а я стоял позади. Геннадий и Андрей устали, да и Геннадий как будто потерял интерес к операции. Его одолевала зевота, он все время смотрел на часы. На наш стук никто не ответил. Костя нажал на ручку, и дверь открылась. Вчетвером мы вошли в кухню. Геннадий велел мне крикнуть, чтобы все выходили и собрались в столовой.

Сдавленным голосом я выдавил:

— Если здесь кто-то есть, не бойтесь. Прошу идти в столовую. — Я говорил по-польски. Ответом была тишина.

— Громче, — сказал Геннадий. — Тебя не слышно.

— Прошу идти в столовую. Ни звука.

 

— Обыскать! — сказал Геннадий. Я провел всех из столовой в гостиную и спальни. Никого. В спальне родителей шкаф с распахнутыми дверцами был пуст.

Обойдя все комнаты, Геннадий расколотил вазу на столе в гостиной.

— К черту всех их! Поймаем в другой раз. Я устал. Пошли отсюда!

Геннадий отпустил меня, велев прийти утром подписать документы.

Солнце стояло высоко, когда я вернулся домой. Я не знал, как прошла эта ночь для моих родителей и Таубции. Я волновался: вдруг кто-нибудь вышел из убежища искать меня, и его поймали? А вдруг убежище обнаружено? Хотя я смертельно устал, в состоянии некоторого безумия я бежал изо всех сил.

Разбитые двери подъезда выглядели так же, как и прошлым вечером. Я взбежал по ступенькам и открыл дверь в нашу квартиру. Никого. Я побежал на задний двор соседского дома и застучал в дверь, ведущую в убежище. Мне открыл Нухем Спильберг. Все были здесь — встревоженные, но невредимые. Мама и Таубция, увидев меня, заплакали, и все обнимали меня и расспрашивали. Я рассказал им, что произошло, и что мы были в доме у Таубции, но никого не застали. Таубция плакала, не зная о судьбе своей семьи. Ее дом был по-прежнему пуст. Соседка рассказала, что рано утром родители и брат Таубции ушли на вокзал с вещами. Как видно, родители Таубции решили добровольно согласиться на депортацию, чтобы избежать ареста.

К полудню я пришел к Геннадию. Он молча протянул мне два листа бумаги. Я подписал отчет об арестах и обысках, а также акт о неразглашении того, чему я стал свидетелем минувшей ночью.