Глава 7

«БУРЕПОЛОМ»

 

Утро было темное, по небу ползли тяжелые серые облака. Раздался раскат грома, между толстыми стволами сосен промчался порыв ветра. Острые дождевые струи секли мои раны, в одну минуту я промок насквозь. Грузовик трясся по камням и буксовал на грязной дороге. Я чувствовал себя так, будто меня опять избивают. Мы забирались все дальше в лес.

Около полудня мы въехали в поселок за высоким деревянным забором с несколькими рядами колючей проволоки. Этот лагерь назывался «Буреполом». Грузовик остановился перед большим деревянным строением. Подталкивая прикладами, охранники загнали нас внутрь. Толстый, румяный зек вскочил на скамью и крикнул:

— Всем раздеваться! Сдать одежду на прожарку!

Впервые за полтора месяца ареста я мог вымыться! Возбужденные зеки загомонили. Предвкушение бани, отсутствие охраны и просторное помещение вызвали у нас эйфорию.

— Вы только взгляните на этого придурка, — крикнул высокий, худой человек с седыми волосами и запавшими щеками, голос его дрожал от ненависти. — Он нарастил жир на нашем несчастье, он крал у нас хлеб! — Седой протиснулся ближе к румяному зеку: — Помнишь меня, партийная сволочь? Ты исключил меня из партии, по твоему приказу меня с женой арестовали. Ты отправил моих детей в приют! Ты вселился в нашу квартиру! — Все затихли, и человек обратился к заключенным: — Я знаю его по Омску. Он был партийной шишкой. Помню, как он обращался с простыми людьми. Может, он и выглядит, как зек, но он не такой, как мы! — Он повернулся к толстяку и крикнул с ненавистью: — Ты сдохнешь здесь, тебе оторвут яйца и глаза выколют!

 

Посыпались проклятья в адрес партии и НКВД. Я был поражен. На воле за такие слова не поздоровилось бы.

Пока все поспешно раздевались, я стаскивал носки и ботинки и отлеплял нижнее белье от запекшихся ран. Многие раздетые зеки выглядели неплохо, зато другие — кожа да кости, с диким, блуждающим взглядом бродячей собаки, которая хочет избежать следующего удара. Урки отличались татуировками, наглым видом и громкими разговорами.

Перед баней нас остригли наголо. Парикмахеры отхватывали космы сальных волос и бросали их на пол. Грубо обкорнав мне голову, парикмахер остриг мою редкую растительность на подбородке и теле.

Из банного помещения валил пар. Я вступил в горячий, густой туман. От пола шел едкий запах мочи. Через несколько минут я различил в тумане людей, краны и лавки. К моему великому разочарованию, не было душа — только краны с горячей и холодной водой. Мне удалось схватить деревянный черпак. На поверхности воды плавала грязная пена. Я боялся, что никогда не отмоюсь. Несколько раз я ходил за водой. Снова и снова я мыл свою остриженную голову, лицо и уши, соскребая чешуйки грязной кожи. Коричнево-серое мыло пахло грязью.

Зеки сидели на длинных деревянных скамьях, мылились сами и намыливали других. Некоторые парили ноги в деревянных шайках. Голые фигуры пробирались по скользкому полу от кранов к скамейкам и обратно, капли испарений текли с потолка и по стенам. Только посидев несколько минут на скамье, освеженный и отдохнувший, я прислушался и пригляделся к тому, что происходит вокруг. Чего я только не увидел...

Человек человеку волк... Я слышал эти слова от мамы еще ребенком. Теперь они звучали в моем мозгу каждый день, каждый час, когда я видел, как бешено зеки дерутся за пайку или окурок; когда я слышал, как они матерятся, кричат и стонут; когда я обонял запах их гниющих тел; когда я видел, как они умирают. Впервые я понял, что в этой или в любой другой бане меня могут изнасиловать. Впервые я осознал свою беззащитность — мне двадцать два, я одинок и слишком слаб, чтобы сопротивляться.

Мне дали неделю отдыха и после этого отправили по этапу.

Наш этап был пешим и продолжался два дня. Мы шли лесом по грязной дороге и прибыли в маленький лагерь — филиал «Буре-

 

полома», размером меньше школьного двора. Там были два барака, деревянный дом. Бараки без окон, сколоченные из гнилых досок. Один барак у ограды с колючей проволокой был вдвое меньше другого. Туда и отвели нашу группу.

На трехэтажных нарах из грубых досок, во всю длину барака, могли разместиться несколько сотен заключенных. Как в телячьем вагоне, здесь не было матрасов, подушек или простынь. Вместо пола — мягкая слежавшаяся пыль. Воздух был затхлым, с запахами пота, мочи и экскрементов. Сквозь щели в стенах проникал ветерок, но этого было мало, чтобы освежить атмосферу.

Десятки заключенных лежали на нарах в одежде. Одни — вытянувшись, другие — свернувшись калачиком. Скрюченные тела, бледная, просвечивающая кожа, запавшие глаза... Что с ними? Как долго они доходили до такого состояния? Никто, видимо, не помогал им. Один все время просил пить, я налил воды в грязную жестяную кружку и подал ему. Из рванья показалась рука скелета, с длинными черными ногтями. Он повернул голову в мою сторону и попытался что-то сказать, но закашлялся. Он выпил воду и попросил еще, я принес. Другие больные стонали и бормотали. Я наклонился к одному юноше и попытался разобрать, что он говорит, но его слова не имели смысла. Кожа у него была желтой, лицо покрыто потом; он весь дрожал, зубы стучали. Его дыхание было зловонным. Я подумал, что это запах смерти.

Мое сердце колотилось, когда я смотрел на умирающих, на свое новое пристанище и тесное помещение, где любое мое движение заметит вооруженная охрана. Я надеялся, что в лагере к заключенным относятся гуманно, но никому не было дела до умирающих.

Дверь с шумом распахнулась. В барак ввалилась толпа кашляющих, сопящих, сплевывающих зеков. С трудом волоча ноги, они полезли на нары. Куда девались нахальство и грубость урок; только татуировка отличала их от других. Руки у всех были скрючены от работы топором и пилой. Смертельно уставшие, они проваливались в сон в ту же минуту, когда легли.

Звон, раздавшийся во дворе, означал поверку. Ворча и матерясь, здоровые соскочили с нар. Всех выстроили по пять человек в ряд. Охрана с немецкими овчарками патрулировала сзади. Начальником бригады, в которую я попал, был Ковалев — гру-

 

бый человек плотного телосложения, с большими жесткими руками, широкими славянскими скулами. У него не было татуировки, как у урок, но он не был и политическим. По его речи и обращению я догадался, что прежде он, видимо, работал на заводе или на строительстве.

Несмотря на холодную осень, многие зеки — в том числе и я — были легко одеты: в изорванных гражданских рубашках, армейских гимнастерках или тюремных робах, безразмерных штанах. Те, у кого не было бушлата, ежились от холода и грели руки за пазухой. Только придурки и несколько новоприбывших были в зимних пальто, теплых шапках и валенках. Обувь была разнообразная — сапоги, галоши, ботинки на деревянной подошве и лапти.

Стемнело. На сторожевых вышках зажглись прожекторы, осветив наши бледные, безжизненные лица. Примерно через час появился начальник лагеря со свитой охранников. Толстый, краснолицый, он держал в руке фуражку с эмблемой НКВД. Его длинная серо-зеленая шинель была распахнута, из-под воротника выбивался зеленый шарф.

Бригадиры, один за другим, выходили вперед и громко по-военному рапортовали. Каждый рапорт включал одну и ту же формулу, напомнив мне перекличку в Красной Армии. Ковалев ждал своей очереди, не сводя глаз с начальника. Сиплым голосом, артикулируя каждое слово, он произнес:

— Гражданин начальник, бригадир Ковалев рапортует о состоянии седьмой бригады. На работах — тридцать семь заключенных. Один получил тяжелое увечье. Совершена попытка умышленного членовредительства. В бригаде четверо новых заключенных. Всего заключенных сорок один. Двое больны. Заключенный с увечьем отослан в больницу. Заключенный-«самострел» арестован, находится в изоляторе. Завтра на работы выйдут тридцать семь человек.

Я не понимал, какая работа может привести к такому количеству смертей и увечий.

Пока бригадиры рапортовали, заметно стало, что начальник нетвердо стоит на ногах. Затем пьяный начальник со свитой пошел вдоль рядов заключенных. Он вглядывался в лица, будто искал кого-то. Все отводили глаза.

— Ты. — Он ткнул заключенного в грудь. — Говори!

Тощий, седоватый назвал свою фамилию.

 

— Говори! Статья?

— КРТД пятнадцать пункт пять. — Зек нервно теребил борт грязного пальто.

— Троцкист, — сказал начальник. Заключенный хотел встать в строй, но командир кивнул двум охранникам, и они вытащили несчастного на середину двора. — Ты! — проревел начальник.

Другой заключенный, примерно моих лет, на вид здоровый, сделал шаг вперед и назвал статью.

Начальник прошел дальше. Дойдя до моего ряда, выбрал юношу.

— Ты! Статью и срок!

— КРТД. Десять, — прошептал тот.

Начальник указал на него, и его тоже вытащили на середину двора.

В течение двухчасового обхода начальник отобрал еще десять человек, все со статьями КРД — контрреволюционная деятельность, или КРТД — контрреволюционная троцкистская деятельность. Несколько охранников с овчарками вывели их за ворота.

Никто не вымолвил слова, пока мы не вернулись в барак. Я залез на нары и лег, подложив под голову руку вместо подушки. Двое, лежавших рядом со мной, тревожно шептались.

— Я просто схожу с ума, когда вижу это животное.

— Что нам делать? Лучше пусть меня расстреляют, чем терпеть это каждый день.

— Я все время думаю о самоубийстве. Только благодаря тебе и Сергею у меня еще были силы жить. Теперь остался только ты.

— Он был таким преданным, настоящий большевик. Что случилось, Виктор? Где идеалы, за которые мы боролись? Если нас не переведут отсюда, я сойду с ума.

В четыре часа утра удары по рельсу возвестили подъем. Несмотря на усталость и холод, я сделал зарядку, вымыл лицо и руки. Я хотел по возможности вернуть себе самоуважение, не уподобляясь тем многим, кого я видел изо дня в день. Сначала им становились безразличны гигиена или внешний вид, потом товарищи, а потом и собственная жизнь. Если я больше ни на что не способен, я должен придерживаться этого распорядка, который, как я надеялся, спасет меня от деградации и смерти.

 

Каждое утро четыре прожектора освещали двор с толпами заключенных, бегущих из бараков оправиться — к выгребным ямам. Накануне вечером, увидев переполненные ямы и горы экскрементов, я решил подождать, пока мы выйдем из лагеря, чтобы облегчиться. Десятка ям было недостаточно для тысячи заключенных. Заключенные, страдающие поносом, не могли дождаться своей очереди.

Я пошел к чайникам и встал в очередь за черпаком грубой овсянки и полукилограммовой пайкой хлеба. Человек с безумными глазами швырнул свой хлеб в лицо бригадиру.

— Это мои пятьсот грамм? И это мне на целый день? Я хочу взвесить его. Хочу знать, кто меня обкрадывает. Я видел, своим дружкам ты даешь больше!

Бригадир оттолкнул его и отвернулся. Заключенный перестал скандалить и ушел, проклиная бригадира, начальника и свою несчастную жизнь.

Бригады выходили на работу по порядку номеров. Брали инструменты и шли по только что расчищенной дороге в лес, каждый нес лопату, ручную пилу, какие-нибудь другие инструменты. Я поскользнулся на расползающейся глине и, хотя был в армейских ботинках, упал в грязь. Кричали конвойные, лаяли собаки. Падающих ободряли прикладами. Надрывающиеся от лая овчарки и орущие охранники заставляли нас идти вперед. Я шел довольно легко, хотя мышцы и ныли. Через час мы вышли на недавно вымощенную дорогу. Вскоре мощеная дорога перешла в деревянные планки. Следы ног и колес разбегались во всех направлениях. Вдоль дороги были навалены горы песка и гравия. Мы углубились в лес. Несколько бригад корчевали пни и корни поваленных деревьев. Я был поражен, увидев длину корней деревьев; они были такие же толстые, как стволы.

Наше рабочее место было далеко в лесу, в самом конце дороги, и нам пришлось идти дольше всех. Нужно было валить деревья и корчевать кусты; деревья для порубки помечались желтыми флажками. Бригады, шедшие вслед за нами, очищали деревья от ветвей, распиливали стволы и ветви. Ковалев приказал двоим зекам разжечь огонь. Мы получили задания. Я оказался в паре с молодым заключенным, бледным и измученным. Кажется, он был близорук — щурился, когда Ковалев показывал нам, какие деревья валить, чтобы выполнить дневную нор-

 

му. При ближайшем рассмотрении мой напарник, которого Ковалев звал Щукой, оказался нескладным и неумелым, и я был разочарован, получив в пару такого слабака.

— Бери пилу, — скомандовал Щука. Я схватил пилу, и мы принялись за первое дерево. Я работал что было сил, считая, что чем быстрее мы работаем, тем скорее кончим. — Не гони, идиот! — взвыл Щука. Он злобно смотрел на меня. — Ты что, хочешь нас угробить? Нам работать двенадцать часов, а накормят только в лагере. Делай как я. — Щука был дока по части лесоповала. Он научил меня всему.

В полдень у нас был получасовой перекур. Зеки собирались группами и курили махорку. У кого не было махорки, сушили осиновые листья над огнем и скручивали из них самокрутки. Я никогда не курил и не собирался начинать. Вместо чаю был кипяток, заваренный листьями разных деревьев — для вкуса. Грязно-коричневая жидкость была горькой, но говорили, что в ней есть противоцинготный витамин С, и я выпил ее залпом.

После целого дня работы я порядком измучился, а нам еще предстояло долгое возвращение. Дорога казалась длиннее и труднее, чем утром. Мелкий дождик, начавшийся днем, брызгал до сих пор, грязь и глина на дороге стали буквально непроходимыми. Каждый шаг вызывал острую боль в спине. В бараке все немедленно улеглись и отдыхали до ужина. Потом нас снова пересчитали. Как и накануне, начальник лагеря (он был опять пьян) забирал людей. Страх и тревога заключенных передались мне. Я понял, что в лагере готовится что-то ужасное.

Ночью политзаключенный, лежавший рядом со мной, объяснил, что начальник собирается очистить лагерь от политических — троцкистов, бухаринцев и зиновьевцев, то есть от всех осужденных за КРД и КРТД. Начальник лагеря считал своей первейшей обязанностью закончить уничтожение врагов народа, и он превратил это в игру, определяя политических по лицам и расстреливая их за пределами лагеря.

Скоро мне стало ясно, что наш лагерь — один из самых страшных в Советском Союзе. Из-за тяжелой работы и начальника-садиста его называли доходиловкой.

Голод был в порядке вещей. Нас почти не кормили. Зеки охотились на мышей и крыс, свежевали их и жарили. От опытных зеков я узнал, что чувство голода уменьшается, если жевать

 

корешки некоторых растений, но некоторые были такими горькими, что я не мог проглотить, Я нашел несколько червивых грибов, они не были ядовитыми, но я их не переваривал. Некоторые ели эти грибы, утверждая, что в червях есть протеины. Постепенно я понял, что все, что можно жевать — будь то листок или веточка, — дает иллюзию сытости.

Вечером обычно давали водянистого супу с кусочками гнилой картошки, свеклы и капусты. Все бдительно следили друг за другом, надеясь перехватить недоеденное соседом. Я обычно выпивал горячую жижу одним глотком, но твердый овес из каши долго жевал, перекатывал языком из стороны в сторону, прежде чем проглотить. Меня не покидало детское воспоминание: большие мусорные баки, наполненные объедками из ресторана, находившегося в первом этаже нашего дома во Владимире-Волынском. Обычно их увозили на корм свиньям, но иногда на рассвете я видел, как бродяга или нищий роются в отбросах и поедают их. Я не мог поверить, что человек может питаться отбросами. Я спрашивал у мамы, почему так происходит, и она отвечала, что на свете много бездомных и голодающих. При этом она добавляла, что в Советском Союзе такого быть не может.

Сейчас ресторанные отходы казались мне роскошным пиршеством. Лагерная кухня находилась за зоной, поэтому отбросы были нам недоступны, но если бы я добрался до них, я стал бы жадно рыться в этой куче.

Хотя я навострился управляться с пилой, топором и прочим, боль в спине становилась невыносимой, отдавала в ноги. Ладони и пальцы покрылись мозолями, кисти стали такими же когтистыми, как у зеков, которых я увидел в первый день. Я боялся превратиться в такого же доходягу, как другие, которые уже не могли двигаться. По мере того как мы со Щукой слабели, мы переставали выполнять норму и получали все меньше еды. Однажды днем Ковалев отозвал меня в сторону и сказал: «Отдай мне свои ботинки. Тогда получишь полный рацион. И еще дам лишнюю пайку, а может быть, две».

Ботинки были моим единственным достоянием. Но от голода я готов есть не только древесную кору, но и шнурки от ботинок, и вечером я отдал Ковалеву ботинки. Он действительно вы-

 

полнил свое обещание, а кроме того, дал изношенные кожаные туфли на веревочной подошве.

Становилось все холоднее и ветренее, но мы не получили теплой одежды и обуви. Я по-прежнему носил армейскую гимнастерку и брюки, полученные от охранника НКВД. Все поголовно сморкались, кашляли и чихали. Медицинскую помощь мы получали от лагерного фельдшера-зека. Он был грубый, постоянно пьяный, с лицом, изрытым оспой, и налитыми кровью глазами. Говорили, что он пьет денатурат, от которого можно ослепнуть и даже умереть. Но фельдшеру это было нипочем. Только он мог освободить заключенного от работы. В исключительных случаях он посылал его в больницу центрального лагеря. По сути, он распоряжался нашей жизнью и смертью, поскольку мог освободить от работы или послать в больницу лишь определенное число зеков.

Многие причиняли себе увечья в надежде попасть в больницу. Обычно это происходило на рабочем месте. Один зек раздробил себе руку тяжелым камнем. Другой отрубил полступни. Заключенный из моей бригады просил другого отхватить ему четыре пальца правой руки. Такие поступки считались преступлениями, саботажем, за что давали дополнительный срок.

Первые две недели пребывания ч лагере мое место на нарах было рядом со Степаном Куликовым, студентом-историком из Ленинграда. У него был туберкулез, но, несмотря на кровохарканье, его не освобождали от работы. С каждым днем его щеки и глаза западали все глубже. Он знал, что ему грозит смерть, мечтал, что его отправят с этапом. Степан дважды был в санчасти, но в больницу не попал. Однажды вечером он не вернулся. Я узнал, что утром, идя на работу, он вышел из колонны и медленно пошел в поле. После нескольких предупреждений раздались выстрелы.

На пятой неделе моим напарником стал Вася — несколькими годами старше меня. Мы работали вместе три недели и подружились. Он был высоким, мускулистым, с приятной улыбкой на широком славянском лице. Я чувствовал к нему симпатию. Меня смешили его курносый нос и оттопыренные уши.

В 1938 году его арестовали в числе студентов и нескольких профессоров по обвинению в организации троцкистской груп-

 

пы с целью свержения советского строя и покушения на жизнь членов Политбюро во главе с самим товарищем Сталиным.

Вася провел два месяца в Москве, в Лефортовской тюрьме. Его ежедневно избивали и неделями не давали спать. В течение двух месяцев он отказывался подписывать признание, поскольку дело было сфабриковано. Тогда следователи пригрозили, что арестуют его родителей и сестру как соучастников. Вася не мог поверить, что его отца — крупного авиационного инженера и преданного члена партии, могут арестовать и обвинить по ложному доносу. Но два месяца спустя, после того как ему показали признания его невесты, двух закадычных друзей и одного из профессоров, он подписал признание и получил за КРТД пятнадцать лет лагерей без права переписки плюс пять в ссылке. Он так и не узнал, что случилось с теми, кого арестовали вместе с ним.

Когда мы встретились, он был в хорошей физической форме и смотрел на жизнь оптимистически. Он повторял снова и снова, что после смерти Сталина всех политзаключенных реабилитируют и отпустят на свободу. Я не разделял его оптимизма, все еще думая, что ответственность за массовые аресты, приговоры и казни лежит на НКВД и низших партийных лидерах. Я предполагал, что, если эта информация дойдет до Сталина или его ближайших соратников — Молотова, Калинина и других членов Политбюро, сфабрикованные обвинения, аресты, допросы и казни прекратятся, а заключенных — в том числе и меня — освободят.

Однако с каждым днем мы с Васей слабели, а голод мучил нас все больше. Дни превращались в недели, наши надежды на этап падали. На вечерних поверках я очень беспокоился: Васина политическая статья грозила ему смертельной опасностью. Но я чувствовал, что и мои силы на исходе, и меня крайне заботила собственная судьба. И вот однажды утром я услышал свою фамилию в числе тех, кого предназначали для отправки.