Глава 14

КОЛЫМСКАЯ ДОРОГА

 

Главный охранник встретил нас у ворот со списком в руке.

— Внимание! После обеда явиться следующим заключенным — с вещами! Этап отправляется в десять утра.

Я был счастлив, услышав свою фамилию. Я не знал, куда меня отправляют — в лагерь для выздоравливающих или в больницу, но, во всяком случае, как обещал доктор Баранович, будут лечить.

Как только распространилась новость об этапе, в столовой прошел слух, что нас повезут в Оротукан — на прииски. Я решил, что попал не в тот этап. Юрий посоветовал пойти в караулку и объяснить, что это ошибка.

— Не спорь с ними, просто скажи, чтобы они позвонили доктору Барановичу в Маддяк, он подтвердит. Тебе не выдержать приисков.

Начальника охраны уже не было, я попытался поговорить с дежурным:

— Меня вызвали на этап, но это ошибка. Доктор Баранович сказал, что меня повезут в лагерь для выздоравливающих, на лечение.

— Убирайся! — Охранник толкнул меня в грудь. — Все вы думаете, что вам нужно лечение. Скажите спасибо, что живы. Всех вас надо перестрелять. Пошел!

Я не отступал. Если меня увезут в Оротукан, там мне и конец. Я вцепился в его полушубок:

—  Послушай... — но здоровенный охранник-монгол отшвырнул меня к стене:

—  Еще слово — и я переломаю тебе кости. Полезай в грузовик или угодишь в изолятор. Тогда мы с тобой поговорим.

Я побежал за своим жалким скарбом — нижней рубашкой, сухими портянками, варежками и деревянной ложкой. Как мое

 

имя попало в список для этапа? Громов? Нормировщик? Начальник? Дрожа, я стоял у печки. Я не хотел уходить. У меня были друзья. Я знал правила. Даже больному, мне было легче работать здесь, чем в другом лагере. Я вздрогнул от голоса Громова:

— Ты что здесь делаешь? Тебя вызвали на этап. Иди!

Юрий потрепал меня по плечу:

— Береги себя.

Я влез в крытый грузовик последним, единственное свободное место было у болтающихся крыльев брезентового верха -там было холоднее всего. У каждого борта на длинных скамьях сидело по дюжине зеков, пригнувшихся к жестяной печке, чтобы согреться. Два охранника сели в кабину к водителю. Еще один устроился в кузове у самой кабины, в его штыке отражалось оранжевое пламя печурки. Каждый час грузовик останавливался, и охранники менялись местами.

Я заснул, несмотря на ледяной ветер, задувавший под полог. Мне снилось, что я поднимаюсь в воздух, лечу! Раньше мне часто снились такие сны. Я стоял на улице, или на футбольном поле, или в большой аудитории — и вдруг, на глазах у всех, начинал подниматься к потолку или в самое небо, разводя руками, будто плыву. Внизу публика в восхищении следит за тем, как я парю в воздухе. Ощущение своей особой власти оставалось во мне еще долго после пробуждения.

Сейчас я не знал, сплю я или бодрствую. Полет мой казался вечным. Меня пробудили крики, стоны и вопли. Меня бросило вверх, и сквозь какой-то пылающий свет я увидел, что зеки у одного борта тоже взлетели в воздух, а люди у другого борта почему-то остались на месте. Я видел все, как при замедленной съемке, — летящие тела, растопыренные руки, пальцы, пытающиеся ухватиться за что-нибудь. Труба от печки сломалась, пробив брезентовый верх. Печка взорвалась. Тлеющие угольки, искры, куски металла и брезента дождем посыпались на всех нас. Воздух наполнился воплями и визгом. Я ухватился за одно из крыльев полога. Оно оторвалось, и я вылетел из грузовика. Снег забился в нос и рот, в рукава и под воротник телогрейки. Я не мог открыть глаза.

Жив я или умер? Левую руку жгло как огнем — я потерял рукавицу. Я оглянулся. Где все? Где грузовик? Где я? Я попытался встать. Меня выбросило на середину склона холма. У его под-

 

ножия на боку лежал горящий грузовик. Доносились крики и стоны. Полная луна освещала снежное поле. Небо было усыпано звездами. Я видел черные, разбросанные по снегу фигуры.

Ниже на склоне какой-то человек пытался идти. Он ковылял, увязая в глубоком снегу и разгребая его руками. Когда он выпрямился, я крикнул:

— Подожди! Я спускаюсь! — Он взглянул вверх и замахал мне: — Скорее! Наверное, все погибли.

Этого зека звали Степан, я знал его.

Хотя я страшно замерз, серьезных повреждений не было. Кости не сломаны, руки не обожжены и даже не поцарапаны — крови не было. Я шагнул вперед и упал лицом вниз. Шапка слетела. Руки ушли в снег до самой земли. Я пытался вытащить ноги из снега, но не мог. Мне пришлось буквально прорывать себе путь, отогревая левую кисть за пазухой. Чем ниже я спускался, тем снегу становилось меньше. Я увидел обгорелые тела.

Я подумал: какое счастье, что мне досталось такое неудачное место в кузове! Степан сидел как раз рядом со мной. Нас обоих перебросило через задний борт. Когда печка взорвалась, начался пожар, и грузовик с остальными зеками покатился с холма.

Огонь быстро расправлялся с брезентом, выпуская длинные, оранжево-желтые языки, которые тут же угасали. Деревянный пол кузова горел, как лесной костер. Спускаясь, мы услышали стоны: в снегу лежали люди. Некоторые катались по снегу, поднимались и снова бросались в снег. Жар от огня мешал нам подойти ближе. Вокруг грузовика снег растаял, оставив большую лужу. Мы со Степаном вытащили нескольких человек из дыма и пламени. Запах горелой ткани, резины и дерева смешивался с резким, приторным запахом сожженных волос и плоти.

Пожар затихал. В кузове было несколько обгоревших трупов. Кабина рухнула, раздавив двух охранников и водителя. Все трое были мертвы. Стоя среди мертвых и полумертвых тел, я все больше поражался тому, что выжил. Я и сам себе не верил.

Мы были не в состоянии спасти хоть кого-нибудь. Уцелевшие, которых мы вытащили из огня, были при смерти. Я чувствовал полное изнеможение.

 

— Что с ними делать? — спросил я. — Мы же не можем вытащить их на дорогу.

Степан покачал головой. Его вымазанное пеплом лицо было усталым и потерянным.

— Давай посмотрим, кто умер, кто живой.

— В таком снегу долго они не протянут, — сказал я.

— Не протянут, — согласился он устало. — Давай завернем живых в телогрейки покойников.

Было решено, что Степан выйдет на дорогу и остановит какую-нибудь машину. Шло время, но он не возвращался. Наконец я пошел к дороге, беспокоясь, не случилось ли с ним чего.

Я нашел его злым, взволнованным. Мимо проезжало много грузовиков, не остановился ни один. Он вообще сомневался, что кто-нибудь остановится: водители боялись одиночек на Колымской дороге в ночное время. Ходили слухи об ограблениях и убийствах, совершенных беглыми зеками. Мы махали руками по крайней мере еще с полчаса. Только когда поднялось солнце, остановился грузовик с заключенными.

Охранник опустил окно.

—  Вы кто? Что вы тут делаете? — спросил он.

Я рассказал. Видя следы огня на моей телогрейке, он захотел посмотреть на место происшествия. Я подвел его к краю дороги. Под голубым небом на боку лежал остов грузовика в окружении черных фигур.

— Я поеду за помощью в Мякет, — сказал охранник. — Мы едем в Стрелку. Кто-нибудь живой?

—  Примерно половина, — ответил я. — Не знаю, долго ли протянут.

Еще двое умерли до прихода следующего грузовика. Спасатели вытащили носилки и зеленые армейские одеяла, проложили дорогу в сугробах. Мы со Степаном показали самых тяжелых. Спуск по крутому, скользкому склону мучительно замедлял спасательные работы.

Я заметил, что один из охранников достал из кабины ящик с документами. Брезентовый футляр немного обгорел, но папки с нашими делами уцелели от пожара!

Спасатели уложили выживших вплотную друг к другу в кузов, поверх навалили одеяла и овчины. Мертвые тела оставили у подножья холма — чтобы забрать их позже. Укутавшись

 

в одеяла, я провалился в глубокий сон, не слыша ни криков, ни стонов.

Я проснулся, когда мы добрались до Арки — поселка в четырехстах километрах южнее Малдяка. Нас ждали два врача, несколько фельдшеров и два сотрудника НКВД. Мы доложили о несчастном случае сотрудникам НКВД.

— Я попал в этап по ошибке, — сказал я. — Меня должны были послать в оздоровительный лагерь, а потом дать работу фельдшера в одном из лагерей около Сеймчана. В моем деле должно быть письмо доктора Барановича.

Энкавэдэшник игнорировал мои слова:

— Разберемся позже.

Почти всех обгоревших определили в центральную больницу Северо-восточного управления трудовых лагерей на Двадцать третьем километре, а нас со Степаном снова вызвали два сотрудника НКВД.

Один из них держал пачку дел, перевязанных старыми ботиночными тесемками. Мы вошли в служебное помещение.

— Нужно идентифицировать мертвых и раненых. — Офицер плюхнул тяжелую пачку дел на стол и принялся раскладывать их. Я увидел свое — и заглянул в него. Страницы были прошиты черными и белыми нитками. Я перевернул последнюю страницу, чтобы узнать, куда меня направили, и у меня перехватило дыхание: ОРОТУКАН! Я увидел письмо доктора Барановича. Он предлагал лечение в лагере на легких работах, а затем работу фельдшера, поскольку я учился три года в медицинском заведении. Резолюция внизу была оттиснута красным: ОТКАЗАНО. ПОЛИТИЧЕСКИ НЕБЛАГОНАДЕЖЕН.

Сотрудники НКВД приняли решение отправить Степана и меня в центральную больницу вместе с обгоревшими зеками. Они лежали на дне грузовика, укрытые одеялами. У печки было свободно, но я предпочел остаться сзади.

На следующее утро я стоял у ворот центральной больницы. Сытые, краснощекие охранники были в летних гимнастерках. Снега не было и в помине. Весна — в полном разгаре. Из лютой зимы мы попали в благоуханный климат Охотского моря.

Подошел широкоплечий охранник:

— Откуда? Где ваши бумаги? Кто отвечает за транспорт?

 

— Я отвечаю, — сказал я твердо. — Я фельдшер. По распоряжению врачей сопровождаю пострадавших заключенных из Малдяка. Несчастный случай. Половина транспорта погибла на месте.

— Потом расскажешь. Пациентов — в хирургию, а вы двое — за мной в караулку!

Состоялся обычный обыск — до нижнего белья. После этого мне велели идти в хирургию для идентификации пострадавших.

— А завтра утром — на этап. Это не твой пункт назначения.

В больничной зоне я поймал себя на том, что пристально разглядываю людей. Здесь были женщины, ухоженные, хорошо одетые, с красивыми прическами. Многие в белых халатах и шапочках медсестер. Мужчины, аккуратно одетые и вежливые, стояли прямо, ходили медленно и переговаривались тихими, «гражданскими» голосами. Никаких склок, драк, ругани. В поле зрения — ни одного охранника. Несмотря на колючую проволоку, сторожевые вышки, обыск, караульное помещение и изолятор, я чувствовал себя свободным. Я обонял запах духов. Я не мог не смотреть на них — будто видел впервые.

Я остановил горбатого старика в белом халате и спросил его о жертвах пожара. Он взглянул на мою небритую физиономию, опухшие, заскорузлые руки, вонючую одежду, вымазанную золой.

— Вы кто? — поразился он. — Вы не похожи на фельдшера.

— Ужасная авария, почти все — в хирургии. Я фельдшер, я приехал с ними. — Я схватил его за руку. — А вы фельдшер?

— Нет, сынок, я санитар.

— Я знаю, я мало похож на фельдшера. Последние восемь месяцев я был на приисках. Но я — студент-медик из Польши, я работал фельдшером в пересыльном лагере в Находке. Может, вы скажете об этом доктору или еще кому-нибудь — я бы очень хотел работать фельдшером.

После некоторого раздумья он сказал:

— Погодите, может быть, найду кого-нибудь.

Он исчез за углом. Я остался ждать в коридоре. Он вернулся с высоким седым человеком.

— Вы прибыли с пострадавшими?

 

—  Да, — ответил я, немедленно почувствовав, что он здесь главный. — Я был студентом-третьекурсником медицинского факультета Варшавского университета. Потом я работал в Находке с доктором Семеновым в санчасти, и еще в больнице — с доктором Попугаевой. Они могут подтвердить. — Он с изумлением осмотрел мои тюремные обноски и грязное лицо. — Я попал на золотые прииски около Малдяка, там я проработал восемь месяцев. Когда с нами произошла эта катастрофа, меня пересылали на другой рудник. Но я не могу работать на тяжелых работах. У меня цинга и куриная слепота.

—  Я доктор Меерсон, — сказал он. — Поговорим завтра. Приходите утром. Трофим, — обратился он к санитару. — Отведите в душ, дайте чистую одежду. Пусть поест. Спать — в фельдшерском бараке.

Той ночью я спал в чистом нижнем белье на настоящей кровати, с чистыми простынями, одеялом, подушкой. Я просто купался в роскоши. Я слишком устал, и мне было слишком хорошо, чтобы думать о завтрашнем утре.

Когда я проснулся, в бараке никого не было. Комната напомнила мне армейские бараки — вымытый добела деревянный пол, ровно застеленные кровати, белые наволочки и белые простыни, сложенные поверх одеял. Рядом с каждой кроватью стоял ночной столик. На окнах — занавески, на стенах — рисунки. Я пошел в караулку.

—   Мы еще не получили для тебя назначения, — сказали мне. — Через два дня пойдешь на этап. — Охранник дал мне несколько продуктовых талонов и написал что-то на клочке бумаги. — Это пропуск в спальный барак.

Я будто свалился с высокой скалы в бездонную пропасть. Нет, не нужно было попадать туда, где от женщин пахнет духами, где спят на мягких матрасах с простынями, подушкой и одеялом, где заключенные свободно входят и выходят из помещений. Я никогда не думал, что на Колыме может быть такое райское место, и то, что я его увидел, сделало мою жизнь еще более невыносимой, чем раньше.

Стены столовой были украшены пейзажами снежного Севера, деревянной резьбой и затейливыми бумажными салфетками. На большом стенде были прикноплены листы газеты «Колымская правда». В глаза бросились заголовки: «Сталин посылает

 

новые войска к Сталинграду», «Сталинград обороняется против фашистских танков», «Героические защитники Ленинграда получают помощь».

В обмен на талон мне дали большую миску овсянки с мясом. Чай был горячий и сладкий. Я просто обалдел, увидев на столе корзинку с хлебом и две баночки красной икры. Невольно рот наполнился слюной. За едой я заметил, что загораживаю еду руками, ухожу головой в миску, глаза подозрительно оглядывают комнату. В столовой никого не было, кроме уборщицы, которая мела пол. Она улыбнулась мне и сказала приятным голосом:

— Доброе утро.

Я был так поражен, что ничего не ответил. Хотя я сидел на стуле с прямой спинкой, за чистым столом, ел из деревянной миски деревянной ложкой, я вел себя как доходяга. Я думал только о том, сколько съесть хлеба и икры, чтобы не заболеть.

Все утро я прождал доктора Меерсона, сидя на полу в коридоре хирургического отделения. В полдень я погулял вокруг больничного здания и поговорил с пациентами, сидящими на скамейках. Я увидел цветочные клумбы и ручей, в котором удили рыбу. Я вернулся в хирургию и занял свое место на полу. Когда стало смеркаться, Трофим отвел меня к доктору Меерсону.

— Вид у вас получше, — заметил он. — И чувствуете себя лучше?

— Да. Но мне предписано уйти с этапом послезавтра. Меерсон будто не заметил.

— Расскажите о себе. Что с вами произошло?

Разве он забыл, что я уже рассказывал? Он откинулся на спинку стула, положил ноги на стол. Он все еще был в белом хирургическом халате, маска свисала на шею. Он закрыл глаза, будто засыпал.

— Произошел несчастный случай...

— Знаю. Расскажите о своей семье.

Доктор Меерсон очень устал, и я старался говорить как можно короче. Зато я воспользовался возможностью сообщить о медицинских связях своей семьи, чтобы запомнил меня получше.

—  Брат моего деда, профессор Юлий Яковлевич Бардах, был микробиологом в Одессе. Он также работал с профессором Ру в Пастеровском институте. Он организовал в Одессе первую стан-

 

цию «Скорой помощи», она названа в его честь. Его сын Евгений живет в Париже и работает микробиологом в Пастеровском институте. — Я упомянул и о мамином брате, профессоре Марселе Натановиче Нойдинге, одесском невропатологе.

Меерсон кивал головой при упоминании каждой фамилии.

— Впечатляет. Я занимался неврологией по учебнику вашего дяди, а профессор Юлий Бардах — знаменитость. Его вакцину применяют во всем мире. — Он внимательно взглянул на меня. — Сколько вы пробыли на Колыме? Чем занимались?

— Восемь месяцев. Я работал на золотых приисках в Малдяке.

— Тяжко пришлось?

— Жив. Несколько дней я пробыл в изоляторе, и теперь у меня цинга и куриная слепота.

—  Покажите десны. Болят?

Я уже не мог сдерживаться.

—  Скажите, нельзя ли остаться здесь фельдшером?

— Я могу устроить так, чтобы вас послали в лагерь для выздоравливающих неподалеку, там вы придете в себя, а я здесь попытаюсь найти вам место. Вакансии фельдшеров заняты, попробую добиться места санитара.

Доктор достал из шкафчика большую бутыль.

— Это рыбий жир. Помогает от куриной слепоты. — Открыв другой шкафчик, достал бутылку поменьше с темной жидкостью. — Это экстракт шиповника. Высокое содержание витамина С. Ежедневно по две ложки из каждой бутылки. Быстро поправитесь. В основном вы в хорошей форме. — Доктор уже не мог сдерживать зевоту. И другим тоном, заканчивая разговор, сказал: — Приходите, когда вернетесь.

Он встал, похлопал меня по плечу и проводил до двери.

Лагерь для выздоравливающих находился в километрах десяти от больницы, на противоположной стороне реки, протекающей по дну ущелья. Хотя он назывался лагерем для выздоравливающих, работа была не из легких: вылавливать бревна, которые спускали вниз по реке из лагеря, расположенного вверх по течению.

Я получил резиновые сапоги до бедер и длинный деревянный шест с большим железным крюком на конце. Мы вчетвером стояли на большом плоту, привязанном проволокой и же-

 

лезными цепями к двум деревьям. Наш плот покачивался поблизости от берега; другой плот лежал ниже, в пятидесяти метрах от нас. Небольшая плотина выступала под углом с противоположного берега, направляя бревна в нашу сторону, и мы подцепляли их крюками. Трудно было сохранять равновесие на скользком плоту.

Первое бревно, которое мне досталось, плыло с какой-то фантастической скоростью. Я думал, оно снесет меня на берег, и первым желанием было — бежать от него куда глаза глядят. Я неуверенно орудовал огромным шестом, боясь упустить бревно, боясь, что оно может разбить плот и все мы упадем в ледяную воду. Я смотрел на своих напарников. Держа шесты над головами, они старались подогнать бревно как можно ближе к краю плота — тогда легче было направить его к берегу. Я сделал то же самое, но крюк только пробил кору. Бревно ударилось о плот, повернулось и поплыло вниз по течению. Я попытался подцепить другой конец, но промахнулся: бревно было слишком близко, а шест слишком длинный. Я крепче вцепился в рукоятку и прицелился — на этот раз успешно.

Через два часа плечи у меня онемели, точность исчезла, я еле ворочал железным крюком. Зек рядом со мной заметил, что я измучен.

— Поди отдохни в бараке. Только доложись бригадиру. Я, например, работаю четыре или пять часов в день. У меня кровоточащая язва. Наверное, понадобится операция. — Этот худенький юноша со светлыми волосами, редкой бородкой и чистыми голубыми глазами не пропустил ни одного бревна. Он говорил на ломаном русском. — Пойду с тобой, — сказал он. — Мне тоже пора отдохнуть.

Паоли Нюстрем был финном из Карелии, оккупированной Советами в 1940 году.

Бригадир Леня Драпкин сидел на скамейке перед бараком в компании повара и охранника, не обращая внимания на плоты.

— Передохнуть бы, — сказал я.

Бригадир отметил время на доске рядом с моей фамилией.

— Идите. Пришлите двоих на свое место. Приходите после обеда.

В бараке было просторно; между бревнами для тепла был натыкан мох; два окна, деревянные нары, соломенные матрасы, одеяла и подушки. Большая железная печка и два длинных сто-

 

ла посередине. Заключенные пили чай и разговаривали. По сравнению с золотыми приисками хижина выглядела настоящим курортом. Что меня удивило — не было доходяг.

— Двоих на плот! — крикнул Паоли. Двое собрались и вышли. Он повернулся ко мне. — Спроси у повара, осталось ли поесть.

Я не поверил своим ушам. Хотя последние дни я питался как следует, меня не покидал сосущий голод. Я пошел к повару, чувствуя себя попрошайкой.

— Новенький? — спросил он.

Я кивнул. На его правой руке три пальца были отрублены по самые косточки. Поймав мой взгляд, он сказал:

— Зато остались большой палец и мизинец. — Он ткнул меня ими в лицо. Он был красивый, смуглый, с легкой улыбкой, по виду блатной. Наверное, потерял пальцы в карточной игре. Иногда урки играли не на еду или одежду, а на пальцы, глаза и уши. — Захочешь поесть — приходи. Я всегда тут. Золотые прииски теперь не для меня. — Он снова махнул оставшимися пальцами.

Я съел две миски густой овсянки и проспал почти до середины дня. Кто-то потряс меня за плечо — пора на плот.

Бригадир Леня, повар и охранник сидели с двумя зеками — вероятно, Лениными дружками. Охранник помалкивал, ухмыляясь грубым шуткам блатных. Когда я проходил мимо, Леня махнул мне рукой.

— Мы с шефом, — он указал на охранника, — здесь главные. Твоя работа — шесть часов в день: три утром и три после обеда. Работы много, но и отдохнуть можно. Захочешь есть — скажи мне или Звиаду. Все вы должны стать здоровенькими и отчалить на прииски. Наш лагерь не для доходяг.

Присоединившись к трем остальным, я стал помогать вкатывать выловленные бревна на берег. Они стояли в воде со своими тяжелыми гарпунами, вода заливалась им за сапоги. С берега в воду под углом спускались два параллельных бревна, образуя примитивный пандус. По нему мы вкатывали бревна на берег.

После вахты спина болела больше обычного, и я чувствовал себя совершенно измотанным — как на прииске. Я повалился на матрас и погрузился в глубокий сон.

 

Еда и отдых вернули мне силы, а ежедневная гимнастика облегчила работу с бревнами. Заботами доктора через две недели я избавился от кровоточащих десен и куриной слепоты. Но я скрывал от всех улучшение своего здоровья и был уверен, что никто не знает о лекарствах в бутылках доктора Меерсона.

После полутора месяцев в лагере для выздоравливающих брюки стали мне тесны, я стал крепче, чем когда-либо до ареста, и покрылся темным загаром. Но не только я заметил свое выздоровление. Меня вызвали на этап и отправили в далекий таежный лагерь валить деревья.

Лесозаготовочный лагерь, в тридцати километрах вверх по течению, воскресил в памяти «Буреполом». Теперь будет трудно, а то и невозможно связаться с доктором Меерсоном; этот лагерь был пересыльным — отсюда нас пошлют на прииски. Наверное, помощи доктора просили сотни заключенных. Наверное, он забыл обо мне.

Мой напарник Николай был исключительный туфтач. До ареста он был управляющим предприятием и основную часть времени отдавал подделке цифр и составлению фальшивых отчетов. Но арестовали его не за это, а за контрреволюционную деятельность и саботаж: фабрика не выполнила план, и все начальство получило по 10—15 лет трудовых лагерей. Его подлинные преступления в судебном деле не фигурировали. Он научил меня выполнять дневную норму всего за четыре-пять часов.

В наши обязанности входило валить деревья, обрубать ветки, распиливать бревна и складывать их в штабеля для трелевки. Однако вместо того, чтобы заниматься этой изнурительной работой, Николай разыскивал штабеля, оставшиеся с прошлого года, — их было очень много.

— И нужно-то всего ничего, — говорил Николай доверительно, — только опилить торцы бревен так, чтобы у них был свежий вид, да поставить свою метку, а бригадир пусть подсчитывает.

Мы уходили в тайгу без охраны — убежать было некуда — и под покровом могучего леса занимались своей преступной деятельностью, наслаждаясь свободой без риска быть пойманными.

Каждое утро до выхода на работу и каждый день до обеда нам устраивали перекличку по головам. Утром бригадир давал зада-

 

ние на день; вечером подбивал итоги. Два охранника не обращали на нас внимания. Нас было всего около пятидесяти; постоянно сплетничали, трепались и дрались. Главным развлечением были карты. Двое заключенных помогали на кухне. Постоянные обязанности были только у нарядчика, он же помбригадира.

Однажды вечером мне было велено не выходить на работу наутро. Я распрощался с Николаем, понимая, что настал конец моей хорошей жизни. Этап был собран. Я возвращался на Север.

Утром грузовик увез нас в центральную больницу. Охранник велел мне идти в отдел регистрации и распределения за дальнейшими указаниями.