ЧАСТЬ 1

 

Глава 1

В КРАСНОЙ АРМИИ

 

Летом 1939 года мне исполнилось девятнадцать лет. Остатки нашей семьи: мать с моими братьями и сестрой (Володькой — 15 лет, Сережкой — 13 лет, Готькой — 7 лет и Иринкой — 17 лет — так у нас принято было называть друг друга) жили в городе Талдоме, вернее , в почти слившейся с городом деревне Высочки. Я же обитал в Москве, у родственников матери Бобринских, на Трубниковском, и в Талдом наведывался редко. В этот городишко мы перебрались весной, уехав из Андижана, куда в 1934 году попали не по своей воле отец и старшая сестра Варя, которой тогда не было полных 17 лет. В этот узбекский город они были высланы на вольное поселение, после ареста в 1934 году, и мы в том же году переехали из Загорска к ним. В 1937 году семью постиг страшный удар: были вновь арестованы отец и Варя, получившие приговор «10 лет лагерей без права переписки» — только теперь стало известно, что скрывалось за этими словами. Тогда же были арестованы вторая сестра Татя (Александра) и старший брат Гриша, получившие «просто» по 10 лет лагерей. А мы — оставшиеся — при первой возможности уехали из Средней Азии.

Я был студентом-заочником физического факультета МГУ. Однако осенью вместо университетских аудиторий попал в казарму — по новому, только что принятому Закону о всеобщей воинской обязанности я был призван на действительную службу в РККА (Рабоче-Крестьянскую Красную Армию).

Уже в сентябре я знал, что иду на военную службу, и поэтому не работал, а ходил на редкие лекции для заочников да выполнял приходившие по почте задания. И хотя у меня за плечами был один семестр физико-математического факультета в Самарканде, занятия эти давались мне нелегко, а ведь зимнюю сессию в Узбекском университете я сдал на отлично Военно-врачебная комиссия определила меня в войска связи. Дежурный лейтенант этой комиссии порядочно возмутил меня:

— Пойдите сначала подстригитесь наголо.

— Это почему?

— Так положено.

 

— А может, меня еще не призовут.

— Не беспокойтесь, возьмем.

— Тогда стригите здесь.

— Если не пострижешься — привлечем как уклоняющегося от военной службы.

Тьфу, собака! Обиднее всего было платить деньги в городской парикмахерской.

Тогда же было решено сфотографироваться. Мать была в Москве, приехав за продуктами, и мы сговорились с Бобринскими пойти в фотоателье на Кузнецком мосту. Но получилось так, что пришли только дядя Коля, его сын Коля и я. Фотография эта сохранилась как память тех дней...

В середине октября я получил повестку, что призываюсь 26 числа и что надо явиться на призывной пункт в клуб фабрики «Трехгорная мануфактура». В повестке, отпечатанной типографским способом, было сказано, что с собой надо иметь ложку, портянки и пару нижнего белья — видно, бланк этот был еще чуть ли не со времен гражданской войны. Я съездил в Талдом и вернулся вместе с матерью. К назначенному часу мы с ней отправились на Пресню. Старое большое здание и двор клуба полны призывников, провожающих. Везде толкотня и шум от разговоров. Но вот начали собирать команды, и мы с матерью стали прощаться. Она все время была тиха и грустна, перекрестила и поцеловала меня, сказала какие-то слова, которые я в овладевшем мною возбуждении забыл.

Спокойный, немолодой капитан собрал по списку команду и объявил, что сейчас погрузимся на машины и поедем.

— Куда?

— Недалеко, часов 7-8 пути от Москвы.

Пока ждали машины, выяснилось, что все мы приписаны к разным родам войск. Стали выяснять, что к чему, но капитан никаких разъяснений не дал: «Все скоро узнаете».

В трех открытых грузовиках тронулись по направлению к Садовому кольцу. «Интересно, на какой вокзал повезут?» — мелькнуло в голове. От площади Восстания повернули направо: «На Киевский?» Проехали Смоленскую площадь: «На Павелецкий?» На Калужской площади свернули в тихую Донскую улицу, и скоро головная машина, круто завернув налево, осветила фарами ворота и вывеску около них — «Средняя школа № 15». За воротами красное кирпичное здание, вокруг него военные, да еще дымилась походная кухня. Все это в вечерних огнях. Вот тебе и 7-8 часов от Москвы! В петлицах у военных — топорики. Это был саперный батальон — 22 Отдельный саперный батальон Московской Пролетарской стрелковой дивизии. Надо сказать, что в то время в связи с Польской кампанией многие общественные здания города были заняты под воинские части.

Среди солдат много пожилых людей (тогда принято было говорить «бойцы», «красноармейцы», а не «солдаты», как и не упоминалось слово «офицер»). Нас обступили, пошли расспросы, разговоры. Но вот мы на тех же машинах едем в баню, третьеразрядную, что была у Крымского моста. У входа в моечное отделение раздавали каждому по кусочку хозяйственного мыла величиной с полспичечный коробок (мытье вот такими кусочками, но обычно

 

значительно меньшими, сопутствовало потом долгие годы мне в армейской и лагерной жизни). Наконец мы одеты уже во все форменное и сразу перестаем узнавать друг друга — все одинаковые, все в буденовках с черной звездой (инженерные войска), гимнастерках, сапогах (кирзовые сапоги тогда были еще редкость). И еще одно «новшество»: гимнастерки с одним карманом. Тот же капитан, сопровождавший нас и здесь, сострил по этому поводу: «Какой-то умник-интендант подсчитал, что за сто лет сэкономит материи на один полк».

В казарме, то есть в школе, ужин: густой гороховый суп с большим количеством мяса, затем отбой — спать. В бывших классах койки. Прикрепленные к нам командиры предупредили, что подъем в шесть часов утра, подъем быстрый. Надеть только шаровары — так в армии назывались брюки — сапоги, шлемы и в нижних рубашках на зарядку.

Это первое утро, первая побудка, подъем, зарядка хорошо запомнились. Проснулся от громких криков: «Подъем! Подъем! Подымайтесь! Быстро! Быстро!» Портянки — это еще долго не давалось — никак не хотели накручиваться, командиры подгоняют, голова еще сонная, ничего не соображает, крутом хаос. Но вот все внизу, на дворе. Раннее московское утро. Темно. Туманная изморось, сквозь которую чуть мерцают красные огни на шаболов-ской радиомачте. Холодно — конец октября. Бежим гуськом по кольцу двора, потом механически под команду делаем какие-то упражнения, а в голове еще сон и нарастает внутренний протест против этого насилия: зачем это нужно? Умывание, плотный завтрак и первые занятия. Строем повели на Мытную улицу, на стадион. Пошел дождь со снегом. А мы маршируем четыре часа под команду: «Нале-во, напра-во, кру-гом!» Внутри разливается тупость и одновременно бунт ведь вот вчера аудитория университета, живая мысль, знания человеческие. А это что? Ты какой-то бездушный автомат. Зачем эта муштра? Но уже к лету будущего года, когда я кончал полковую школу младших командиров, я понял, что муштра в армии необходима — появляются боевой дух, сплоченность, индивидуальная и коллективная дисциплина, готовность — все те качества, за которые так ценят кадровые войска.

Так началась моя служба в армии, которая продолжалась, правда, с большим перерывом до мая 1946 года.

Потекли занятия: матчасть, строевая; строевая, матчасть, политзанятия, специальные занятия — мы саперы. Но все это скоро перестало меня касаться. Уж не знаю почему, но меня сделали писарем и одновременно кладовщиком бензосклада батальона. На эту должность поставил меня тот же самый пожилой капитан, человек интеллигентного склада по фамилии Лифшиц, который принимал нас, новобранцев, в клубе Трехгорки (он был, кажется, начальником техчасти батальона).

Мое непосредственное начальство — младший лейтенант Юрков, личность довольно колоритная. Маленький, на кривых ножках в хромовых сапогах, которые он спускал гармошкой как можно ниже, туго перетянутый широким ремнем со звездой и портупеей, в большой фуражке, сдвинутой на лоб и немного набок, чернявый, подтянутый, с родинкой на щеке. Жил он на квартире в городе и появлялся в казарме утром. Я уже в это время сидел за столом и что-нибудь писал.

 

— Здравствуйте, товарищ-боец Трубецкой, — говорил он, подходя ко мне и склонив голову набок.

— Здравствуйте, товарищ Юрков, — сидя отвечал я, еще не вкусив всех армейских правил. Но он скоро меня им научил, и при его появлении я бодро вскакивал и первым здоровался с начальством (до этого я считал, что первым здоровается тот, кто входит). Иногда Юрков выводил нашу небольшую команду, состоявшую из шоферов-новобранцев, меня и младшего командира, на строевые занятия. Со стороны это выглядело, наверное, довольно комично. Ребята подобрались все рослые, ходить в строю под команду, конечно, не умели — правая рука поднималась вместе с правой ногой, а левая — с левой. Юрков семенил то сбоку, то спереди нас, то передом, то задом, входил в раж, шипел отрывистые команды, глаза его загорались; всегда подтянутый, он вбирал живот и надувал грудь. Но толку от этих занятий было мало.

Из эпизодов первых дней службы еще на Донской улице мне запомнилась поездка за бельем в прачечную. Прачечная располагалась на Садовом кольце около площади Восстания. С ее двора был виден совсем рядом дом 26 на Трубниковском переулке — в нем жили Бобринские. Мучительно хотелось сбегать к ним, тем более, что ни они, ни моя мать еще не знали, где я нахожусь. Белье долго не принимали, время было, а я все не решался сбегать и мучился. Попросил нашего младшего командира Тесленко — симпатичного, простецкого здоровяка — тот посомневался, но не разрешил. Так и не побывал.

В другой раз я был более решительным. Повели нас в консерваторию на концерт — тоже близко от Трубниковского. Концерт начался, а я потихонечку вышел в раздевалку, надел шинель и к выходу. Но был задержан политруком батальона, который с двумя-тремя младшими командирами сидел в начале нижнего фойе на скамье в нише и не был сразу виден. Конфуз, но без последствий. А сидели они, видно, специально для вылавливания таких самовольщиков; нас в город еще не пускали, а москвичей в батальоне было много.

В один из вечеров ко мне на Донскую пришла мать — мы уже писали письма, и я сообщил, где нахожусь. Мне дали знать, что она пришла, и мы долго стояли у ограды — она с той, а я с этой стороны. Я бодрый, веселый, она грустная. И не то с тоской, не то с укором сказала:

— Ты в Красной Армии и в этом шлеме со звездой.

Что я мог ответить?

Но вот нас стали изредка отпускать в город, в увольнение. Поначалу только парами, и я на несколько минут попал к Бобринским вдвоем с таким же новобранцем, украинцем Малиновским. У него была родня в Балашихе, куда мы должны были еще поспеть. Любопытно, что старшина батальона, старый служака, как-то отозвал меня и уговаривал следить и доносить ему о Малиновском. Уж не помню, в каких выражениях я отказался — видно, раз начальство сделало меня писарем, мне можно было доверять.

Вскоре из школы на Донской улице нас перевезли в Чернышевские казармы у Даниловского рынка. Это и теперь казармы, но тогда они были огорожены стеной и имели большой двор, а сейчас мимо зданий катят троллейбусы. Внутри казармы огромные помещения и койки, койки, койки, а

 

между ними тумбочки. Старые бойцы стали исчезать, появились молодые, в основном с Украины. Нам выдали винтовки, и номер свой я почему-то запомнил — 40629.

Мы уже ходили в город поодиночке, а я тем более, так как продолжал учиться в университете заочно: показывал начальству бумажку, что мне надо на консультацию, и меня отпускали. В одно из таких увольнений зашел к Раевским, которые жили в 5-м Монетчиковом переулке недалеко от казарм — хорошим знакомым наших семей, родственникам жены двоюродного брата Владимира Голицына. Младшая дочь дяди Шурика и тети Нади Раевских, Сонька, была подругой Еленки Голицыной, и мы втроем ходили еще до моего призыва в армию на только что открывшуюся тогда Сельскохозяйственную выставку, где весело проводили время. У Раевских я бывал нередко, дом этот был веселый. В тот раз, будучи в увольнении, я засиделся у них, никак не хотелось возвращаться в неуютную казарму, уходить от приятного семейного очага. Хозяева, да и Сонька делали намеки, а я не понимал... Но вот стали появляться первые гости, и до меня дошло, я стал поспешно собираться. Тогда тетя Надя сказала:

— Ну, уж теперь оставайся.

И я остался. Были интересные гости, среди них Сергей Прокофьев. Были танцы, пение под гитару... Но после этого случая к Раевским заходить уже не хотелось.

Нередко я заходил в семью дяди Никса (Николая Владимировича Голицына) — брата матери. У его сына Кирилла были симпатичные ребятишки, с которыми я любил возиться. Однажды зашел к двоюродной сестре Машеньке Веселовской. Жили они тогда на Усачевке, и в семье только что появилась дочка Анютка. Недалеко проходила окружная железная дорога, где в дыму, в парах в вечерней морозной мгле шли эшелоны на Финский фронт — так по ассоциации и запомнилось то посещение Машеньки.

Однажды я получил от матери открытку, где было написано, что такого-то числа в такое-то время она будет делать покупки поблизости от казарм. Естественно, я получил эту открытку несколькими днями позже означенного числа. А в очередное увольнение выяснил, что текст этот придумала «мудрая» тетя Машенька Бобринская с тем, чтобы мы повидались с матерью, приезжавшей в Москву за продуктами. Наивная тетка.

По службе я ведал заправкой автомашин горючим и вел его учет. Гараж наш — огороженный проволокой участок двора с нашим же часовьм, десяток грузовиков да ряды бочек. Иногда ездили за бензином на Выхинскую нефтебазу. В одну из таких поездок нас на Рязанском шоссе обгонял грузовик с ящиками яблок. На ящиках два грузчика, которые без всяких с нашей стороны знаков стали кидать нам эти яблоки — такое было отношение к солдатам.

Шоферы батальона — ребята покладистые, и я быстро с ними сошелся, а они научили меня нехитрому делу — крутить баранку. Когда начались страшные морозы, шоферы, возвращаясь из поездок промерзшими, оставляли машины у входа в казарму и бежали согреваться. Тогда я шел ставить машину в гараж, но прежде вдоволь катался по огромному двору, благо был он большой, до самой Павловской больницы, купол которой высился за стеной.

 

В свободное время по вечерам я садился за занятия. Садился систематически и однажды услышал, как меня ставили в пример за это упорство.

А тем временем события разворачивались. В газетах стали писать о провокациях на Карельском перешейке со стороны «белофинов». В конце ноября в батальоне был митинг, из которого запомнилось своей деланностью выступление одного из новобранцев-украинцев. Он «гневно клеймил агрессора», и уж больно гладко все это получалось, как будто он только что оттуда и все знал, все видел собственными глазами. Тогда мне в новинку были такие выступления. Через день-два началась Финская кампания. Длилась она три с лишним месяца, стоила нам очень дорого, но чести и славы не принесла, хотя и получили мы Выборг и еще кое-что. Во дворе висел репродуктор, передававший последние известия и прочие радиопередачи. Теперь из него нередко неслись хаотические звуки — скрежет и визг — радиоглушение. Непонятно, почему это глушение передавалось в общую трансляционную сеть.

Ударили морозы. На улице дух захватывало, шинель спасала мало, а московские трамваи превратились в ледяные пещеры. Термометр показывал ниже сорока. В казарме тепло — к батареям отопления не прикоснуться. Сообщения о быстром передвижении войск Ленинградского военного округа, о панике врага, массовой сдаче в плен сменились описанием отдельных эпизодов да словами «тяжелые бои». Перестали появляться непривычные русскому уху финские названия населенных пунктов — фронт встал. До нас доходили пугающие вести о замерзших и обмороженных, о финских снайперах, наносивших большой урон Появилось выражение Линия Манмергейма: неприступные укрепления на Карельском перешейке. Еще в первые дни войны в газетах была опубликована Декларация Народного Финского правительства, подписанная Куусиненом и еще кем-то. Под крупно напечатанным словом «Декларация» в скобках стояло другое, мелко напечатанное — «Радиоперехват» — дескать, мы тут не при чем. Позже это слово можно было частенько услышать в разговоре, когда сообщался какой-нибудь слух. Затем оно трансформировалось в «радиопарашу» — народ не обманешь и в юморе не откажешь. Через несколько дней был опубликован наш договор с правительством Народной Финляндии и фотография приема Сталиным этого правительства. Поговаривали, что ни до, ни во время войны это правительство не покидало Москвы.

А фронт от Ленинграда до Мурманска стоял. И направлялась туда войск уйма, хотя боевые действия велись от имени Ленинградского военного округа.

В нашем дворе стоял прожекторный полк. Его стали готовить к отправке на фронт и среди прочего одели в новые военные полушубки: солдат в простые белые, а командиров в коричнево-желтые, молодцеватого покроя. «Вот хорошее разделение целей для снайперов. Может быть, только эти прожектора будут стоять далеко от линии фронта», — подумал я.

Однажды меня вызвал комиссар батальона — старший политрук Пухов и повел такую речь:

— Время серьезное, вы находитесь в армии и должны все отдавать армии, а получается так, что телом вы здесь, а душой в университете. Бросайте ваше заочное обучение, сейчас не до этого. А летом, когда уедем в лагеря, совсем не сможете учиться. Отпускать в университет на занятия уже сейчас вас не сможем.

 

Я почувствовал, что сопротивляться бесполезно, хотя в разговоре и пытался это сделать, и с сожалением бросил заочное обучение.

Скажу несколько слов о сослуживцах. Среди них были два студента консерватории: Федяшкин, замечательно игравший на самодельном ксилофоне, и украинец Маломуж, виртуозно свистевший — оба бессменные участники батальонной самодеятельности. Вспоминается дружески относившийся ко мне Розов (из города Белева). Когда он бывал в наряде на кухне, то всегда приносил какой-нибудь гостинец: соленый огурчик или еще что-либо в этом роде. Довольно близко сошелся я с неким Суриковым, студентом юридического института. После войны я дважды встретил его на улице в районе старого университета (случайно?). Первый раз в 1947 или в 48 году. Он не скрывал, а даже как бы хвалился, что работает в органах. Я помалкивал, имея на это основания, о чем буду говорить ниже, и только сообщил, что учусь в университете. Второй раз я встретил его после 1955 года Выглядел он болезненным, хотя всегда был худым. По его рассказам, продолжал служить в органах. Говорил, что «пережил такое, такое... людей опускали с десятого этажа в подвал...», намекая на перетряску органов после Берии. На мой вопрос «Ну, а как же ты?» — ответил, что этими делами не занимался. Чем он там занимался, не знаю.

После Нового года нас перевели в Лефортово, в Красные казармы. Наш рабочий день увеличился до двенадцати часов, а в' казарме появились двухъярусные койки. Батальон сделали моторизованным — все на автомашинах. Открылись курсы колонных шоферов (водить машину только в составе колонны), и я записался на них. Потекли интенсивные занятия. Вел их хорошо знающий свое дело, но небольшой общей грамотности шофер-механик.

Но вот в один, как говорится, прекрасный день — это было 5 марта 1940 года — меня вызвали с занятий, велели сдать винтовку, противогаз, собрать вещи и объявили, что переводят в другую часть. Перевод коснулся еще троих: Игоря Ершова, уже не первой молодости семейного москвича, Сергея Мечева и украинца Губаря. Довольно скоро мы выяснили, что это был отсев по социальному происхождению. Игорь дворянского происхождения, Мечев из известной московской духовной семьи, Губарь из семьи раскулаченных. Ну, а я... Таким образом «чистили» Пролетарскую дивизию, которая была на положении, что ли, гвардии по тем временам. Приехали мы в Серпухов. Сопровождавший сдал нас в штаб какой-то части, расположенной в центре города. Как вспоминал потом Игорь, принимавший нас начальник штаба был в раздумьи: «Куда же вас направить? Может быть, в полковую школу?» — рассуждал он вслух. Игорь вставил: «Какие из нас командиры». — «А вот как раз в полковую школу я вас и направлю». Уже в темноте на пароконных санях мы тронулись куда-то за город. Поездка эта и сейчас стоит перед глазами. Ясная морозная ночь, луна, звезды, лесные поляны, пригорки, большие открытые пространства, опять лес и пение Игоря. Голос у него был неплохой, хотя и слабоватый. Пел он «Запрягу я тройку борзых...» В такт песни сани ухали на ухабах, вверху проплывали темные сосны. Но вот впереди замелькали редкие огни.

Подъехали к двухэтажному деревянному дому барачного типа, вошли. Коридор, у тумбочки дневальный с противогазом, как положено. Тишина. Позвали старшину. Он повел нас в одну из комнат, где уже спали бойцы. В нос

 

ударил теплый, густой поргяночно-потовой дух. Принесли матрацы, и мы завалились спать. Но еще до сна выяснили, что попали в полковую школу 210 запасного стрелкового полка — пехота.

Первое утро новой службы запомнилось тоже хорошо. После обычной зарядки и умывания построение на завтрак, построение вне казармы, которая стояла на высоком берегу Оки. Помстаршина Пантелеев, сухопарый, подтянутый, немного веснушчатый блондин, звонким голосом подгонял отстающих:

— Разенков, когда научишься не тянуться?! Миттельман! Опять последний! — и тому подобное.

Наконец, построились. Мы четверо на левом фланге. Пантелеев долго выравнивал строй, потом повернул колонну и скомандовал: «Шагом марш!» Немного прошли, и тут навстречу старший лейтенант на лыжах. Помстаршина скомандовал:

— Смирно, равнение направо! Старший лейтенант

— Здравствуйте, товарищи курсанты!

— Здравствуйте, товарищ старший лейтенант, — нестройно ответила колонна.

—      Старшина, еще раз!

И вновь:

— Смирно! Равнение направо!

— Здравствуйте, товарищи...! — и так далее. И опять:

— Старшина, еще разок!

Возвращаемся, и все снова. Строй злится и явно не хочет браво поздороваться. Похоже на какую-то игру: у кого больше хватит терпения. Мы только переглядываемся. Кружка и ложка жгут руку, под гимнастеркой давно дерет морозцем.

Наконец наш ответ удовлетворил старшего лейтенанта. Остановив и повернув строй к себе лицом, он начал, что называется, читать мораль и закончил ее словами:

— Теперь ясно?

— Можно вопрос? — послышалось из строя.

— Что такое?

— Товарищ старший лейтенант, у вас левое ухо побелело. Старший лейтенант схватился за ухо, стал быстро спускать шлем и, махнув рукой, крикнул:

— Старшина, веди их скорей!

Это был начальник школы старший лейтенант Дедов, личность довольно любопытная. Крупный, мясистый, с громким голосом, привыкшим давать команды, любитель разносить и материться. Последнее делал он виртуозно по поводу и без.

Так началось мое обучение в школе младших командиров. Располагалась она, как я уже сказал, на берегу Оки в 12 километрах от Серпухова вблизи деревни Лужки. Сейчас это место лежит в пределах Приокско-террасного заповедника.

Кроме нашего двухэтажного дома-барака, в редком лесу стояло еще несколько зданий — бывший спортивный городок. Теперь в них размещались

 

роты запасного полка, но подолгу они не задерживались: пополнялись и на фронт. Отправление происходило всегда ночью, и мы замечали это только утром.

Курсанты школы — в подавляющем большинстве москвичи, в основном бывшие студенты университета, консерватории, других вузов. Среди консерваторцев запомнились три еврея: Каган — с огромной головой, симпатичный, застенчивый крупный брюнет, Миттельман — грустный, с застывшей презрительно-обиженной, скептической физиономией. Он явно не хотел служить, берег свои руки скрипача. Третий — чернявый, худощавый, разговорчивый Зельман (кажется так). Был здесь и сын известного певца, баса Михайлова, тоже Михайлов и тоже бас. Через некоторое время его перевели в армейский ансамбль — видно, отхлопотал папаша — солист Большого театра. Запомнился блондин с удивительно здоровым румянцем и редкой фамилией — Бромлей (в восьмидесятые годы он был директором Института этнографии. В шестидесятые годы я встретил Бромлея в музее им. Пушкина, но разговора почему-то не получилось). Запомнился еще один курсант, отчаянный парень, сорвиголова, притча во языпех начальника школы, старшины, своего взводного командира — Разенков.

Нам, прибывшим из Пролетарской дивизии, сразу же бросилось в глаза то, что все курсанты были в обмотках. Мы в сапогах. Курсанты спрашивали нас с завистью: «Неужели во всей дивизии никого в обмотках?» В сапогах мы так и проходили, пока они не износились. А потом и сами начали крутить обмотки.

Жили мы в маленьких комнатушках по 10-12 человек — отделение. Тут же спали наши командиры — помкомвзвода Журин и командир отделения Гуськов, человек недалекий, малограмотный, да к тому же тугодум. Этого нельзя сказать о Журине. Толковый, быстрый, знающий свое дело, свою службу. «Вы, будущие командиры, должны знать, что в каком кармане лежит у ваших солдат, не обыскивать, а знать», — поучал он нас. Цену своему помощнику понимал хорошо, и в минуты недовольства им можно было услышать от Журина: «Ну, ты, Гусек».

Поначалу мне очень не понравился комиссар школы старший политрук, рябой, со зверским лицом. Но скоро я Понял, что это малозаметный, безобидный и сугубо гражданский человек, полностью подавленный начальником школы Дедовым.

Муштра в школе была поставлена крепко. Занимались по двенадцать часов. Только политзанятия в казарме. Остальные занятия на вольном воздухе, и все на лыжах — урок Финской войны. Очень много стрельб, и школа патронов не жалела. К стрельбам специально готовились — стрелковый тренаж — всякие упражнения с винтовкой, приемы прицеливания, заряжение ручного пулемета, не глядя на него, и много всего другого, относящегося к стрельбе. Большое внимание уделялось занятиям по тактике. Часто поднимали по тревоге с мертвого часа или ночью. При команде «В РУЖЬЕ !» надо было с максимальной быстротой, нахлобучив на себя, а то и просто схватив в охапку одежонку, выдернув из пирамиды деревянной стойки винтовку и противогаз, пулей вылетать из казармы и уже на дворе приводить себя в надлежащий вид — доодеваться, застегиваться, мотать обмотки. Тревоги ночью были малоприятны: что это — отправка на фронт или учебная? Но скоро правительство

 

Куусинена самораспустилось, и с Финляндией был заключен мир. Жизнь потекла спокойней.

Свободного времени у нас были считанные минуты: ложась на «мертвый час», мы мгновенно засыпали — так выматывались на свежем воздухе, а на политзанятиях откровенно дремали. Поэтому монотонное пересказывание «Краткого курса истории ВКПб» часто разнообразилось громовым и резким окриком «ВСТАТЬ!». Эти занятия проводились в коридоре, где висели наши шинели, и многие курсанты, стараясь не нарушать гармонию шинельных складок, «вписывались» в них и спали, закрытые от глаз политрука- Надо было только не реагировать на это «встать». Выходные дни заняты были тоже почти целиком: то лыжный кросс, то уборка территории, то еще что-либо — праздность больших людских масс, хоть как-нибудь организованных, нетерпима начальству. В этом я убеждался позже не раз и не только на примере армии.

Каждый вечер поверка. Школа выстраивалась в коридоре на первом этаже. После переклички, всяческих приказов и уведомлений пели Интернационал. Однажды после Интернационала, когда строй еще стоял, кто-то обратил внимание на зарево, видневшееся в окне в конце коридора. Пробили тревогу «В ружье!», и вся школа кинулась к деревне Лужки. Горел скотный двор, горел здорово, и делать было, в общем, нечего. Лопатами кидали снег, где-то из бочки качали воду. Но что такое одна бочка. Огненный остов рухнул, и были видны черными горками тела погибших коров. Уже весной воронье все кружило над этим местом.

Мы много времени проводили на стрельбище, где палили из винтовок, ручных и станковых пулеметов, метали боевые гранаты. Стрельбище располагалось на просеке, и мишени были прислонены к соснам. Некоторые сосны, изрешеченные пулями, падали. В нашем отделении по росту я стоял первым, то есть был «первым номером». А первый номер это ручной пулеметчик. Вот я и таскал РПД — ручной пулемет Дягтярева. Однажды, вернувшись со стрельбища и дав оружию «остыть» — холодный, с мороза металл покрывался инеем, который затем таял, мы начали чистить винтовки и пулеметы. Делалось это по команде: «Приступить к чистке оружия!» (В армии, а особенно в школе, все делалось по команде. Вспоминается и такая архаическая команда: «Приступить к осмотру по форме 20!» — осмотр белья на вшивость — после физзарядки стягивали нижние рубашки, выворачивая и не вынимая их из рукавов, а командир обходил и осматривал ворот и подмышки. Вши не находились, но команда периодически подавалась.) Мы начали чистить оружие. Я разобрал пулемет и с ужасом обнаружил, что одного из боевых упоров — массивной пластинки, запирающей ствол во время выстрела, нет на месте. Я похолодел. Оружие боевое. Где он может быть? Что делать? По-видимому, я потерял его на стрельбище, где разбирал пулемет, чтобы почистить еще теплый ствол. Подошел к помкомвзвода Журину и все рассказал. Журин отнесся с пониманием:

— Никому не говори, бери лыжи и на стрельбище.

Вечерело, когда я мчался туда, затаив дыхание. Метрах в десяти от того места, где я разбирал пулемет, я увидел этот боевой упор, лежащий на пне. Вспомнил, как я спешил — уже была команда строиться. Обошлось.

 

Наступила весна, снег таял, но это не сбавляло интенсивности занятий. Стрелял я неплохо. Был отмечен в приказе, и это натолкнуло меня на мысль попроситься в отпуск. Подал рапорт и получил разрешение. С утра на занятия уже не пошел, подшил чистый подворотничек (для этой цели служили фабричные подворотнички, которые надо было стирать, поэтому традиционно утаивалась у старшины самая белоснежная наволочка, а то и целая простыня, отрывалась от нее полоска шириной в три пальца и подшивалась к вороту гимнастерки). Почистившись, пошел к начальнику школы за увольнительной запиской. У себя его не было. Старшего лейтенанта нашел в каптерке у старшины. Был он чем-то явно расстроен, поносил Пантелеева и что-то вместе с ним искал. Обернулся ко мне, посмотрел и буркнул:

— Никуда вы не поедете!

Обидно было страшно. А я так мечтал об отпуске! Я повернулся... и остался в казарме. После обеда меня, как ничем не занятого, пристроили к двум курсантам мыть пол в коридоре. Занятие скучное, но неизбежное, и его «разнообразил» Дедов, иногда появлявшийся в коридоре. Обычно он проводил кованым каблуком по мокрой половице и произносил единственное слово «переиграть», что означало мыть снова весь коридор. Мы уже кончали свое дело, сгоняя швабрами грязную воду в конце коридора, когда снаружи послышался мат Дедова — не ругань, а просто разговор — он с кем-то входил в казарму. Увидев меня, он остановился:

— Так чего же вы не собираетесь в увольнение? Я уже перестал думать об отпуске и от такого вопроса опешил.

— Так вы поедете? Собирайтесь!

Швабра и тряпка полетели в одну сторону, я в другую, и уже через несколько минут старшина давал мне увольнительную и напутствия, как лучше дойти до станции. Летел я туда, как на крыльях, летел и все оглядывался — был случай, когда такого отпускника почему-то вернули с дороги. Но сзади и впереди было пусто, и я наддавал ходу по лужам и наледи. Поздно ночью я был уже на Трубниковском, а днем — в Талдоме у своих, в Высочках. Для матери это была нечаянная радость, как, впрочем, и для меня. Жили они тогда туговато, если не сказать бедно. Мать зарабатывала, печатая на машинке, да еще работала сестра, и было трое мальчишек: Володька, Сережка и Готька. Да надо было посылать посылки Грише (Анжеро-Судженские лагеря) и Тате (лагерь под Соликамском). Об отце и старшей сестре Варе так ничего и не было слышно.

Дома я пробыл день или два и почему-то мало что запомнил из этого пребывания. В памяти остались только чувство ужасной тоски матери да бедность и неустройство семейства. Рано утром мать меня провожала. На станцию шли по застывшей грязи, и под ногами трещал прозрачный ледок на замерзших лужицах. Это было мое последнее посещение Талдома.

На майские праздники я вновь получил увольнение. Мать застал у Бобринских. И тоже мало что помню из этого, теперь уже последнего, свидания. Это странно. Я ее очень любил, понимал хорошо всю ее боль. Тосковал по ней. И я так плохо помню подробности этих двух последних свиданий. Почему-то, тогда в Москве, я убедил ее пойти в кино на фильм о Финской войне, и она безмолвно согласилась. Уже во время сеанса понял, что сделал ужаснейшую глупость. Прощание на Курском вокзале запомнилось отчетливо: солнечный

 

майский день, шумный перрон и моя грустная, тоскующая мать, маленькая, худенькая, пристально смотрящая на меня. Я бодрился, но что-то скребло внутри. Больше я никогда ее не видел.

Полковая школа продолжала усиленно учиться. Сосновые приокские леса просохли, и мы из казарм выехали жить в палатки, которые разбили тут же на берегу Оки. Вдоль линейки — широкой песчаной полосы девственной чистоты — палатки выстроились двумя белыми рядами — весь запасной полк. Вечером общая поверка уже с оркестром, который очень красиво исполнял «Зорю», а затем «Интернационал».

Первого мая школа отправилась на парад в Серпухов. И вот тут-то и сказалась та муштра, тот напряженный темп занятий. Строй шел, как монолит, песня звучала, как из одной глотки. И это чувство единства овладевало всеми. В такие минуты каждый ощущал себя не индивидуумом, а частью строя.

Занятия наши очень разнообразились тактическими учениями. Обычно делалось это так: взвод делился на две части — одна уходила в лес занимать «оборону», другая должна была ее разведать и атаковать. В большом количестве раздавались холостые патроны и взрывпакеты, имитирующие ручные гранаты тем грохотом, который они производили. Занятия эти были увлекательны, как игра, и чем-то напоминали детские «казаки-разбойники».

Очень нравились мне занятия по топографии, в программу которых входило хождение по азимуту — как это потом пригодилось! Было так приятно в одиночку продираться лесными чащобами вне порядком надоевшего строя. А леса те были огромными, непролазными. Не случайно позже их сделали заповедными.

Довольно красочно и живо выглядели занятия по штыковому бою. Они состояли в преодолении 150-метровой штурмовой полосы. С максимальной быстротой надо было проделать следующее: проползти 20 метров под проволочными заграждениями, пробежать по двум бревнам на высоте одного и полутора метров над землей, перепрыгнуть три палисадника, перелезть через деревянную стенку, перепрыгнуть окоп, вскочить в другой такой окоп и бросить из него три гранаты, выскочить и перепрыгнуть еще окоп, а затем колоть и бить прикладом семерых «противников» (их имитировали укрепленные на стойках маты из прутьев). Около стоек стояли бойцы с длинными палками. Они старались тебя уколоть. Надо было отбить укол и прикладом стукнуть по тряпичному шару на другом конце палки, который подставляли тебе — голова противника. Кругом стояли бойцы взвода и криками, свистом, улюлюканием подбадривали тебя. Командир взвода по секундной стрелке следил за временем, а ты, весь взмыленный, крутился, как бес, среди этих семерых «противников», колол, отбивал, прикладом бил по башкам и падал в «боевое положение», щелкая затвором — сигнал к остановке секундомера.

Из курсантов школы была отобрана группа — один взвод, которую стали готовить к соревнованиям по многоборью. Знакомый еще по саперному батальону Мечев, теперь помощник физрука школы, посоветовал записаться в эту команду — все же отдушина от тяжелой ежедневной муштры. Сначала налегке, а потом со все возрастающей нагрузкой мы делали 25-ти километровые переходы. Потом ездили под Ковров в огромные военные лагеря на

 

соревнования по многоборью: 25 километров с полной боевой выкладкой быстрого марша, стрельба по мишеням боевыми патронами, 2 километра пути в противогазах, преодоление водной преграды вплавь и в финале та же 150-метровая штурмовая полоса. Это соревнование вымотало нас здорово. Самым впечатляющим было погружение в воду, из которой вылезать не хотелось. Преодолевали водную преграду вплавь, увязав в непромокаемую плащ-палатку ранец со скатанной шинелью, обувь и все прочее, воткнув сверху винтовку или пулемет. Плыли и толкали перед собой этот узел, надолго окунаясь с головой в прохладную воду. Позорно вяло, падая с бревен, двигались по штурмовой полосе и первого места не получили, но развлечение было.

Тогда же летом 1940 года наш полк был переведен в Кострому, где мы расположились в военном городке вблизи железнодорожной станции.

Кострома — красивый город, лежащий на северном берегу Волги. Улицы веером расходились от площади с торговыми рядами и старинной пожарной каланчой. Край площади круто спускался к реке. Кажется, на гребне этого края был памятник подвигу Ивана Сусанина — столп, на котором восседал первый Романов, а внизу коленопреклоненный Сусанин (много позже я где-то видел этот снимок). На западной окраине — собор Ипатьевского монастыря с облезлыми золотыми куполами — в монастыре квартировала артиллерийская часть.

В Костроме состоялись выпускные экзамены для курсантов и присвоение званий. Сдав экзамены на «отлично», я получил помкомвзвода (три треугольника в петлицах), а позже, когда были введены новые звания высшим (генерал) и низшим командирам (ефрейтор, сержант, старший сержант) — я стал сержантом. Это звание так и осталось за мной — прибавилось «гвардии сержант» (когда уже в конце войны я попал в гвардейскую часть).

После производства нас отправили в летние лагеря «Песочные» в 25 километрах по дороге на Ярославль, разбросанные в редком сосновом лесу по бокам шоссе. Вскоре появились и подчиненные — великовозрастные «дяди» из запаса, призванные на месячную переподготовку. В строю они пели песни 20-х годов и казались нам стариками. Среди них попадались любопытные типы: так, один набрал в вещевой мешок шишек по числу дней своей службы и ежедневно выкидывал по одной, считая, сколько осталось. Другой копил весь сахар, который получал на завтрак и ужин. Следует сказать, что с продуктами тогда было туговато — в городе у хлебных магазинов были очереди. Даже нам в армии ввели хлебную норму — один килограмм в день. До этого хлеб стоял на столах вволю и, мы, что греха таить, относились к нему безразлично, бывало, что и кидали друг в друга толсто нарезанные куски ржаного хлеба. Был введен один «сухой» день в неделю, он же вегетарианский. «Сухой» потому, что готовили из концентратов, а вместо мяса — рыбные консервы или сушеная вобла. Из нововведений тех времен — штрафные роты, куда отправляли даже за мелкие провинности вроде опоздания из увольнения или отпуска.

Шло лето 1940 года. Эстония, Латвия и Литва стали нашими республиками. Из репродукторов, развешанных на лагерной линейке, неслись полные «единодушие и восторг», судя по бурным аплодисментам прибалтов по поводу их вхождения в Союз. А военные, побывавшие там, рассказывали о невиданном изобилии и благополучии.

 

У нас сменился номер части и командование полка. Им стал полковник (или подполковник) Татаринов, участник боев в Испании — «доброволец». О службе там не скрывал, а это тогда было в новинку. Кинофильм «Парень из нашего города» о нашем участии в той войне появился много лет спустя. Был еще один «испанец» — старший лейтенант Перелыгин, тоже довольно свободно рассказывавший о войне в Испании. В такие моменты вокруг собиралось много слушателей.

Месяц занятий с призванными из запаса пролетел быстро, и мы, младшие командиры, вновь остались сами с собой. Жили в палатках, через пень-колоду ходили на какие-то занятия и коротали службу. К нам во взвод попал старший сержант Ендовин, переведенный за какую-то провинность из авиации. Ему оставалось совсем немного до демобилизации, он мечтал скинуть «проклятую шкуру» и последние два-три месяца никак не хотел подчиняться армейскому распорядку. По натуре Ендовин был остроумный и веселый человек, балагур, и ему многое сходило. Он как-то сумел всему взводу навязать бесшабашный, вольготный и даже немного блатной стиль, чему способствовало наше полубезделье. На официальных политзанятиях, которые проводил старшина Крахмаль — тоже из старослужащих — Митька Ендовин (старшина звал его не иначе как «брат Митька» — персонаж из популярного тогда кинофильма «Чапаев») начинал в лицах изображать и декламировать непечатную русскую классику. Все это шло под общий хохот и одобрение взвода. Или такая сценка. Подъем, и мы, еще сонные, строем бежим на оправку, а затем так же строем мимо палаток на речку для физзарядки. Когда мы с топотом приближались к нашей палатке, из нее вылезал сгорбленный Митька с повязанной полотенцем головой, в трусах и майке. Утрированно сгорбившись и не глядя на нас, он поднимал одну руку, уткнувшись взглядом в кулак другой, как будто там секундомер. Когда мы подбегали, Митька резко опускал руку и подчеркнуто карикатурно ковылял в палатку досыпать. Выкомаривал Ендовин и в столовой: съедал половину гуляша, затем клал в миску пойманную муху и шел скандалить на кухню к дежурному офицеру. Результат всегда был один и тот же — ему накладывали двойную порцию, чтоб не шумел. Однажды он закинул высоко на сосну вязанку воблы — она там долго болталась. Осенью Митька демобилизовался, но уже в начале 1941 года я его встретил вновь в шинели.

— Видишь ли, на гражданке деньги нужны, работать надо, вкалывать, а здесь легче, дуриком можно, — объяснил он мне свое возвращение уже на положение сверхсрочника.

Осенью мы перебрались в Кострому в знакомый военный городок и некоторое время были на том же положении и, в общем, бездельничали. Это безделье, потворствующее пустой болтовне, дорого стоило одному из нас, о чем скажу ниже.

Но вот нам дали опять великовозрастных солдат на месячную переподготовку. Среди прочих, ко мне попали два милиционера из Иванова — один огромный, рябой, другой маленький, рыжеватый, смешно трунившие друг над другом на тему своей милицейской службы. А затем мы получили новобранцев осеннего призыва, из части которых была сформирована учебная рота — вариант полковой школы. Я попал в нее командиром отделения. Командовал ротой лейтенант Воронин — настоящая «военная косточка». В моем отделении

 

запомнился еврей по фамилии Вишневский из Белостока. Был он белолицым, с большим носом, алыми толстыми губами, всегда мокрыми и полураскрытыми, с каким-то бежевым пухом на щеках и вокруг рта, физически слабым и никак не приспособленным к военной службе. Научить его ходить на лыжах было невозможно, он не скользил, а переступал, поднимая ноги, с горок съезжал только по приказанию: «Вишневский, ко мне!», — и только на заду. В столовой порции ему не хватало, и он подбирал корки. В походах на привале где-нибудь в избе он, сидя, засыпал. По рассказам, родители его работали «на заводе».

— А кем они там работали?

— Делали шляпы.

Говорил, что в 1939 году попал к немцам в плен, когда евреев мобилизовали на окопные работы — «Я увидел немцев и первый поднял руки». У немцев они разгружали вагоны с зерном, приходившие в Германию из СССР. В пустом вагоне из-под зерна группа евреев бежала на восток. Командира из него получиться, конечно, не могло, и его списали в обычную роту. Я встречал Вишневского несколько раз в столовой, где он прибирал посуду, а потом надолго потерял из вида, но позже, в 1941 году мы встретились еще раз при весьма скорбных обстоятельствах.

Под Новый год учебную роту вывели на несколько дней в поле на учения. Было довольно тепло, но к концу первого же дня ударил жестокий мороз, и нас вернули в казармы крепко промерзшими. Я пошел в клуб на новогодний вечер, который уже давно начался. Было пышно и скучно, и я, дождавшись двенадцати часов, отправился спать. Наступил 1941 год.

В январе значительная часть дивизии выехала на учение в лагерь, который занимала обычно только летом; командование, памятуя печальный опыт Финской кампании, приучало нас к реалиям суровой зимы. Переходили Волгу мимо больших прорубей, из которых люди в полушубках баграми вытаскивали метровые кубы сверкающего на солнце льда. Тогда ведь холодильников не было, и холод запасали зимой, набивая ледники снегом или льдом. Пехота двигалась на лыжах. В этом переходе- тяжело досталось артиллерии. Колеса пушек съезжали с санного пути и вязли в сугробах, заваливаясь на бок. Кончилось тем, что артиллерию повезли по целине. Жили мы в палатках с железными печками и, в общем, сносно. Интересно было присутствовать на артиллерийских стрельбах. При выстреле 122-миллиметровая гаубица — внушительная махина из металла — страшно вздрагивала, а снег кругом, казалось, приседал, как и все деревья вокруг. Когда стрельба происходила через наши головы, то слышно было шуршание снаряда, пролетавшего высоко в небе.

Ближе к весне такой же выход повторился, но на более длительный срок. Теперь жили мы в летних офицерских домиках, вокруг которых выкопали в глубоком снегу целую систему окопов. Нередко выезжали на ночные учения. Это было довольно любопытно — двигаться на лыжах по целине в непроглядной темени: вдруг поехал куда-то вниз, ничего не видя впереди. Однажды такая горка оказалась, хотя и небольшой, но довольно крутой с резким переходом в горизонталь. Лыжи уткнулись в снег, я полетел вперед, и меня выкинуло из валенок, которые были укреплены на лыжах, а портянки ветром унесло в сторону. Пришлось босиком лазить по сугробу и собирать их.

 

Запомнился ночной кросс, который был рассчитан на 10 километров, а получились все 20, если не больше — ведущий колонну не свернул, где надо. Возвращались глубокой ночью совершенно измотанные. Километрах в трех от лагеря в большом селе как раз грузили на подводы только что вынутый из пекарни хлеб. Не помню уж, как буханки этого хлеба, горячего, пахучего, полусырого, попали к нам. И удивительно — не успели мы его проглотить — усталость как рукой сняло.

И еще одна лыжная гонка на 25 километров — наше возвращение из лагерей. Шла весна, и снег был твердым только по утрам, поэтому двигались целиной, ибо дорога была уже непригодна для лыж. Мое отделение поставили первым в колонне, вел которую лейтенант спортивного склада — он должен был задавать темп. А весь переход — соревнование между батальонами. Я шел сразу за лейтенантом, но уже на второй половине пути начал понемногу отставать, но почему-то упрямо не давал лыжню пытавшимся меня обогнать. В строю при таком темпе бега все уже перемешалось. Пот застилал глаза. Я тормозил движение колонны, что в довольно грубой форме и высказал мне разгоряченный лейтенант, когда мы с побелевшими от выступившей соли лицами, с промокшими сквозь шинель спинками ранцев съехали на лед Волги. А вскоре меня перевели из учебной роты в обычную, вернее, не совсем обычную. Это была, скорее, хозяйственная рота, и неофициально ее называли «дикая дивизия» или интернациональная бригада; состояла она почти сплошь из нацменов — северо-кавказцев и жителей Средней Азии. Многие солдаты плохо говорили по-русски. Приятели из учебной роты связывали мой перевод — явное понижение — с неудовольствием мною начальства на лыжном переходе. Я же имел основание думать, что причина была иной. И вот почему.

Перед вторым выходом в лагеря я был вызван в город в военную прокуратуру. Поначалу я долго не понимал, чего от меня хотят. Я отвечал на вопросы о семье, о происхождении, пришлось рассказать о том, что в 1937 году четверо членов семьи во главе с отцом были репрессироваины и т.п. Все это записывалось. А потом пошли вопросы о младшем командире, москвиче, бывшем курсанте полковой школы Куликове. Это был простецкий, откровенный парень, довольно смело высказывавший свои мысли. Меня все спрашивали о каком-то разговоре в кругу младших командиров, где Куликов непочтительно комментировал фотографии вождей на мавзолее. Разговора этого я не помнил и не подтвердил. Тогда мне показали корпус ружейной гранаты и спросили, можно ли его использовать по назначению. Конечно, можно, если его начинить взрывчаткой, да еще нужен боевой патрон, винтовка, да и сама мортирка гранатомета — примерно так звучал мой ответ. Мне сказали, что корпус найден в личных вещах Куликова. Я сказал:

— Ну и что? Ведь он младший командир и должен учить солдат, а это наглядное пособие.

— Наглядные пособия выдаются на занятиях, а не хранятся у младших командиров, — резонно ответили мне.

Записали мой ответ, что корпус боевой гранаты можно использовать по назначению, записали без дальнейших моих пояснений. Спрашивали и о том, где Куликов мог взять этот корпус гранаты и как не хватились, что такая вещь к нему попала и не вернулась туда, где должна быть. На это я ничего не мог

 

сказать. Допрос длился не так уж долго, но прождал я в этом здании порядочное время. Тогда же произошел такой довольно характерный эпизод. Я сидел в комнате, где было несколько офицеров, и одному из них понадобилось срочно вернуть другого, который только что оделся и ушел. Вежливо попросили сделать это меня, прибавив с некоторой паузой:

— А головной убор свой оставьте.

Видно, здесь было принято никому не доверять.

Вот, собственно, и все. А вскоре нас, нескольких младших командиров — свидетелей по делу Куликова — вызвали на суд военного трибунала. В комнату, где происходило заседание, вызывали по одному и только для дачи своих показаний. Вызвали и меня. Увидел я нашего Куликова, заросшего рыжей бородой. Держался он спокойно и достойно. Я повторил свои прежние показания, хотя, наверное, мог сказать иначе, что корпус гранаты без всего прочего только наглядное пособие. Да вряд ли я помог бы этим. Главным обвинением был тот злосчастный разговор, который некоторые свидетели подтвердили.

Возвращались мы молча, подавленные и разобщенные всей этой историей. Мне было жаль Куликова и еще сверлила мысль, что среди нас есть доносчик и что это его работа. Позже прошел слух, что Куликову дали 10 лет лагерей. Вот такая случилась история, а маленький червячок совести все время скреб меня. Выходило, что своим неудачно сформулированным ответом я, вероятно,

помог упечь хорошего парня.

Вполне вероятно, что подробности моей биографии, ставшие известными после допроса в прокуратуре, и сделали невозможным мое пребывание инструктором учебной роты. Так год назад нас, детей сбывших», удалили из Пролетарской дивизии. Вспомнились затруднения с поступлением на физфак МГУ и еще то, как отдел кадров университета не принял меня на работу лаборантом на тот же факультет, куда я все же попал студентом-заочником (а лаборант там требовался). Все это были следствия знакомства с моей биографией.

Дело Куликова вызвало многие рассказы о том, что бывало за утаивание всего, хоть сколько-нибудь касающегося боевого оружия. Запомнился рассказ, как перед парадом на Красной площади у солдат проверяли оружие. У одного в патроннике, то есть уже в стволе винтовки был учебный патрон; патрон, который никак не мог выстрелить. Парень этот исчез. Кстати, нам, младшим командирам, вменялось в обязанность также проверять винтовки после стрельб. Делалось это в строю. Винтовки клались на плечо, открывался затвор, и командир собственноручно пальцем залезал в каждый патронник, удостоверяясь, что он пуст. Патроны выдавались по счету, и после по счету сдавались стреляные гильзы. Взвод, не сдавший гильзу, оставался на месте, пока ее не сдадут. При этом говорилось, что потерянная гильза — это жизнь человека. Правда, бывалые помкомвзводы на такой случай имели у себя в самой глубокой заначке пару стреляных гильз. Ведь запросто можно было потерять, особенно зимой при стрельбе из ручного пулемета, когда эти гильзы бешено выскакивали из-под диска.

Итак, ранней весной 1941 года я продолжил свою службу в роте, которая несла разнообразные хозяйственные повинности. Самой соблазнительной была работа в вещевых складах, огромных деревянных сараях на берегу Волги.

 

Сараи еще дореволюционные, купеческие. Колорит этих колоссальных амбаров подчеркивали большие якоря, уже вросшие в землю у их стен или поодаль. На складах перебирали и пересчитывали обмундирование, всяческие принадлежности, вплоть до брючных ремней и пластмассовых мыльниц. Солдаты без зазрения совести все, что можно, крали, но ловко, ибо, если кого уличали, то страдало все отделение — на эту работу его уже не наряжали. Заведовал складами старшина Терех — по фамилии он и запомнился да еще по большой его хозяйственности.

Часто назначали нас и в караул, а кроме того, иногда мы ходили на строевые занятия. Южане — и кавказцы и туркмены — очень страдали от холода. В перерывах между занятиями они, подняв воротник шинели, ссутулившись, становились спиной к ветру и неподвижно коченели, проклиная все на свете. Северяне же в такие моменты грелись, играя в «жучка», толкались, гоняли, как футбольный мяч, сбитую у кого-нибудь шапку. Но в теплую погоду южане оживлялись. Тогда их излюбленной игрой была довольно зверская штука: водящий с ремнем в руках становился в круг. Вокруг него на земле лежали ремни всех играющих. Надо было схватить свой ремень и огреть по спине водящего, который, охраняя ремни, лупил всех, пытавшихся их схватить. Кому попадало — становился водящим.

В начале апреля нашу роту опять вывели в лагеря «Песочные» ремонтировать все, что надо к лету. В лесу было еще много снега, а ночи стояли морозные, и по утрам скользить на лыжах по насту было одно удовольствие. Однажды во время такой лесной прогулки, когда кругом стоял тихий, по-весеннему уже теплый, весь пронизанный солнцем лес, а мысли бродили сами по себе, меня неожиданно посетило чувство чего-то страшно знакомого, родного, из детства, радостно приятного. Я, очнувшись, стал искать причину этого и услышал благовест, далеко разносившийся из сельской церкви.

Со своим отделением я нередко ходил в наряд на кухню. В отделении было два или три чечена, которые ловко воровали мясо, срезая лучшие части и тайком жаря себе шашлык. Они производили довольно дикое впечатление. Особенно запомнился один из них: не первой молодости, косящий на один глаз с крючковатым носом и почти не говорящий или не хотевший говорить по-русски. Он особенно усердствовал по линии шашлыка. Чувствовалось, что это своя замкнутая группка с собственным миром, далеким от нас.

В то же время я не припоминаю проявлений какой-либо национальной вражды в любой ее форме. Рота, в которой я тогда служил, была именно интернациональной, и в ней не чувствовалось национального антагонизма, знаков противостояния. Надо сказать, что в те времена наша армия была несравненно более здоровой, чем теперешняя. Я имею в виду так называемые неуставные отношения, дедовщину. Тогда ничего подобного абсолютно не было. А во время войны в армию стали брать всех подряд, в том числе и уголовников. Это осталось, по-видимому, и после войны. Они-то и стали постепенно навязывать свои обычаи, правила поведения.

Интересно, что в написанных моим отцом «Записках кирасира»^* описаны отношения между старшими и младшими юнкерами Николаевского училища, внешне напоминающие нашу дедовщину. Но там это делалось по предвари-

 

тельному добровольному сговору — старшие спрашивали новичка: желает ли он жить «по славной училищной традиции или по законному уставу?» И этот выбор определял его дальнейшую судьбу: вставший на путь «законного устава» не подвергался издевательствам (кстати, они носили беззлобный характер), но на всю дальнейшую жизнь и после училища такой человек считался «красным» и никогда уже не был принят в свою офицерскую среду. Отец добавляет, что «красный юнкер был очень редким явлением». Это совсем иное, отличное от дедовщины, в которой только изуверство.

В начале мая нас срочно среди дня сняли с работ и вернули в Кострому. В казармах мы застали совершенно иную жизнь. Военный городок бурлил. Масса нового народа. С Дальнего Востока прибывали младшие командиры, а с «гражданки» приходили новобранцы весеннего набора. Их одевали, вооружали и тотчас же, не задерживая и дня, отправляли с дальневосточниками куда-то на запад. С ними поехали и почти все бывшие курсанты полковой школы. Меня же перевели в 527 стрелковый полк 118 стрелковой дивизии, которая осталась в Костроме, разместившись в том же городке. По-видимому, магическое действие моей биографии продолжалось. Дивизия скоро отбыла в летние лагеря, а я остался в военном городке в караульной роте, обслуживавшей еще и конный двор. В городке все затихло, затихло так, что я стал проситься в отпуск. Мне обещали, а пока потянулись скучные дни заурядной службы в опустевшем военном городке.

Меня назначили помощником командира взвода, что давало некоторую свободу, и разнообразие в жизнь иногда вносили поездки верхом. Раньше я никогда этого не делал и теперь учился. Особенное удовольствие доставляла езда на красивой, высокой и стройной кобыле Стрелке, принадлежавшей командиру батальона. Вначале она меня, по-видимому, презирала: как только я на нее садился, сразу же направлялась в ворота конюшни, и я долго ее от этого отучал. Конюшня была чистой, просторной, с амбаром для овса при входе. Как раз в это время он был доверху забит буханками зачерствевшего хлеба, которым из-за головотяпства какого-то интенданта кормили лошадей, добавляя в рацион овса. Иную буханку возьмешь в руки, а она легкая, прелегкая. Повертишь в руках и где-нибудь у края увидишь маленькую дырочку — мыши выели мякиш. Не предполагал я тогда, что скоро, очень скоро, буду частенько вспоминать этот амбар, полный кирпичиков хлеба.

Бойцы взвода были новобранцами, недавно призванными из Западной Белоруссии. У одного из них я увидел польскую книжку, учебник географии. Попробовал читать и ничего не понял, даже слова прочесть не мог, так меня сбивали непроизносимые сочетания. Призывники из крестьян за лошадьми ходили хорошо и были неплохими ребятами. Но один из них, довольно противный подхалим, нажаловался на меня нашему политруку Грызлову, человеку простецкому и симпатичному, сказав, что я обругал его матом и назвал польской мордой. Первое, действительно, имело место за какое-то нарушение караульной службы, а второе было им прибавлено из особых соображений.

Кроме западных белорусов, в караульной роте было довольно много немцев с Поволжья, которых, как и меня, оставили в Костроме и не отправили на Запад.