- 28 -

Глава 2

НАЧАЛО ВОЙНЫ

 

Начало войны я встретил в карауле. Тянулись обычные и скучные дни караульной службы: сутки в помещением была оружейная мастерская, с которой у нас, прибежавшего к нам под окно.

—      Война с Германией. Молотов сейчас выступал по радио.

Как бы в подтверждение его слов из боксов всегда закрытого, находившегося поблизости гаража стали выезжать бронемашины и направляться на станцию. Я послал разводящего к дежурному по городку узнать, не будет ли каких распоряжений, но распоряжений не было. Военный городок остался по-прежнему мирным и спокойным. И только бронемашины, ушедшие на погрузку, да ранее обыкновенного пришедший сменять нас усиленный и вооруженный зенитным пулеметом караул подтверждали грозность наступивших событий.

Зато вечером, выйдя в город (увольнения были сразу же запрещены, но увольнительная записка лежала у меня в кармане еще с субботы), я почувствовал ход уже иной жизни. На улицах много патрулей и ни одного, кроме меня, праздношатающегося военного. Зато часто попадаются пьяные. Многие тянутся ко мне с объятиями и излияниями. В центре города, где вечерами обычно слонялись, весело смеясь и оглядывая друг друга, толпы барышень и кавалеров, также полно народу. Но чувствовалась сдержанность, было видно, что люди вышли не гулять, а провожать.

Знакомых в Костроме у меня не было, и я, пройдя по улицам, направился в городскую библиотеку вернуть книги, которые нам, военным, давали под заклад. Пожилая притихшая библиотекарша, правда, тихой она была всегда, но теперь притихла как-то особенно, задушевно попрощалась со мной.

— Что, теперь, наверное, на фронт?

— Да, конечно.

— Пожелаю вам вернуться живым домой.

И она пристально посмотрела на меня особенным внутренним взглядом. Впоследствии я часто вспоминал скромную пожилую библиотекаршу, ее напутствие и не высказанное словами благословение.

На другой день в пыли, в поту, опаленная лагерной жизнью и тридцатикилометровым переходом, в городок пришла дивизия. Жизнь ускорила свой бег. Были распечатаны склады «ЭНЗЕ», которые мы охраняли и которые казались до этого такими неприкосновенными. Перевооружение и переобмундирование шло и днем и ночью. Роты и батальоны доукомплектовывались, во дворе задымили походные кухни, а радио несло странные, непонятные сводки и поток маршей. В своей новой должности помстаршины я был занят одновременно массой дел: получением и подгонкой обмундирования и обуви, получением патронов, сигнальных ракет, дополнительного оружия, химчулков

 

- 29 -

и химнакидок, питанием роты, дележом портянок, снаряжением патронами пулеметных лент и т.д. и т.п.

Разворачивался и наш медсанбат. В городке появилось много женщин, одетых в военную форму. В те времена представительниц слабого пола в армии было мало и специального женского обмундирования в достаточном количестве не имелось. Одетые в обычную солдатскую форму: шаровары, ботинки с обмотками, мужские гимнастерки — выглядели они и уродливо и комично.

Вскоре мы выехали из казарм во двор. Один за другим батальоны отправлялись на погрузку и исчезали. Настал и наш день погрузки. Ближайшая от военного городка железнодорожная станция была забита порожними составами. Женские бригады срочно мыли товарные вагоны.

Я успел послать открытку и небольшую посылочку с кое-какими вещами домой. Тогда же получил из дома письмо. Это была последняя весточка от матери.

Как ни неожиданно началась война, мы, кадровые военные, знали, что она скоро начнется. Это ощущение впервые появилось в конце 1940 года или в самом начале 1941-го. Нас, младших командиров, изредка выводили на командирские учения. Одно из них проводил и разбирал командир полка Татаринов. Это был культурный и, по-видимому, очень умный человек. К тому же, бывалый. Изредка, но всегда к месту, он рассказывал об эпизодах войны в Испании (тогда наше участие в ней официально скрывалось). Заканчивая разбор нашего учения и подчеркивая его недостатки, он сказал буквально следующее:

— Вы вспомните эти слова, когда мы будем отдавать немцам свои города. В самом начале 1941 года у нас, младших командиров, изменилась программа политзанятий: вместо зубрежки глав Краткого курса истории ВКПб мы стали изучать военно-экономическое положение Германии. В мае мы посмеивались, читая опровержение ТАСС, отрицавшее переброску войск на Запад с Дальнего Востока. Тогда в нашу дивизию как раз прибыло оттуда большое пополнение.*

Но не только мы, военные, чувствовали надвигающую войну. Чувствовал это и народ. В начале июня военный городок наполнился призывавшимися на летние сборы из запаса — вещь обычная. Но на этот раз толпы женщин провожали мужей, братьев и сыновей вплоть до шлагбаума городка. У ворот расставались со слезами и причитаниями. Иная из провожавших врывалась в нестройную колонну, еще раз висла на шее у своего мужика, совала ему какой-либо сверток или просто поллитровку и отбегала к обочине. Когда я, один из сопровождавших колонну, пытался успокаивать плакавших, говоря, что расставание на один-полтора месяца, мне со злобой отвечали:

— Да, месяц-полтора, как бы не так! На войну уходят! Но я отвлекся. Наконец все погружено, и мы со старшиной разместились в хвосте эшелона на платформах с ротным имуществом, укрытым брезентом. Эшелон быстро шел на запад Проехали Ярославль, над которым летали неуклюжие, тихоходные четырехмоторные ТБ-3. Во всех зданиях оконные

 


* Уже после войны моя знакомая В.В.Никольская рассказывала, как она в мае или июне 1941 года ехала из Москвы во Владивосток. В этом же поезде, транзитом ехала группа немецких военных. Они выходили «прогуливаться» на каждой станции.

 

- 30 -

стекла заклеены белыми бумажными полосами крест-накрест. Рыбинск с пустым вокзалом, переехали широкую, подпертую плотиной Часто можно было видеть ребятишек, махавших нам букетиками женщин, прижимавших платочки к глазам. На редких остановках из какого-либо вагона появлялся гармонист, и устраивались развеселые танцы с местными девицами. Но вот и Бологое. Куда пойдет дальше эшелон? На Псков? Ленинград?

Первый зримый след войны предстал на станции в Болотом. Это привезенный с запада сильно покалеченный паровоз с, разорванными боками, помятой трубой, с колесами без шатунов.

Сигнал «По вагонам!», и эшелон медленно, как бы раздумывая поворачивает на запад. Отлегло от сердца. Уж больно не хотелось на Финский фронт, страшный по рассказам 39-40 годов.

В пути разбираю и просматриваю свое имущество и, о ужас! – убеждаюсь, что нет ящика с химчулками. Холодею при мысли, чем это мне может грозить и пытаюсь представить, куда он делся. Вспоминаю, что было два совершенно одинаковых ящика: один с химнакидками, другой с химчулками. Первый я опоржнил, раздав накидки, и его занял политрук походной библиотечкой (вот как готовились на фронт!). А теперь, разыскивая свое имущество, обнаружил ящик с книгами. Солдаты, видимо, погрузили тот ящик, который попался на глаза, а я не проверил, что они несут на повозку, и был спокоен. Вскоре появился политрук: «Не здесь ли библиотечка?» Я молча отдал ящик с книгами.

Странные вещи попадаются на пути: эшелон артиллерииидущий из Риги, с нашими войсками, еще одетыми в латышское и эстонское обмундирование (я тогда не знал, что эти части опасались — и не без основания – оставлять на фронте). Странные сводки с фронта: танковые бои, такое-то направление указывается город, лежащий далеко от границ. В Старой Руссе нам встретился эшелон, эвакуирующий раненых. Мы его, конечно, обступили. Масса вопросов. И, странное дело, общее впечатление боевое: не удалось додраться. Не думаю, чтобы подоплекой была радость и оптимизм из-за удаления от страшного места. Не похоже на это. Запомнился боец с забинтованной рукой и ногой, с костылем, рассказывающий о бомбежке:

— Вы сразу смотрите, куда летят бомбы. Если на вас - бегите в сторону, а когда она уже у земли — падайте и опять смотрите.

Многие раненые так увлекались советами и рассказами, что едва успевали вскочить в отходивший эшелон.

Я был большой любитель помечтать. Хорошо помню, как представлял себя сражавшимся где-то в глубине Германии (почему-то под Мюнхеном) и никак не помышлял ни о поражении, ни о плене.

В той же Старой Руссе читали расклеенное на стенах вокзала обращение Сталина, непривычные, но хорошо найденные слова: «Братья и сестры...» Это было 3 июля к вечеру, а утром 4 (мой день рождения) в пути был отдан приказ выдать боепитание на руки: из вагонов полетели разбитые патронные ящики, почувствовалось, что мы вступили в какую-то новую фазу. Далеко над горизонтом параллельно нашему курсу низко над лесом летел самолет, и это | тоже настораживало.

 

- 31 -

Долго ехали вдоль шоссе, на котором, на наш неискушенный взгляд творилось что-то непонятное: на восток мчались легковые машины с чемоданами и подушками, привязанными к верху кузова, шли люди поодиночке, маленькими группами и целыми толпами. Когда дорога подходила вплотную к железнодорожному полотну, видны были брошенные в канавы противогазы, иногда даже каски. Для нас, кадровых военных, воспитанных на культе материальной части, это было непостижимо. Правда, впоследствии наша амуниция как-то сама собой упростилась. У меня остались винтовка, малая саперная лопатка, заткнутая за пояс спереди как маленький щит, да плащ-палатка, а к моменту окружения и разгрома дивизии осталась только винтовка.

В 25 километрах от Пскова на станции Карамышево был дан приказ разгружаться. Далеко впереди, там, где Псков, большой столб черного дыма. С прибытием нашего эшелона в воздухе появились два наших истребителя МИГ, начавшие патрульные полеты. Но вскоре они почему-то сели. И вот тогда, как по сигналу (а сигнал наверняка был), появился двухмоторный бомбардировщик. Он летел с запада на довольно большой высоте над путями к станции. Еще задолго до станции от него отделились две маленькие черные точки и стали быстро падать вниз. С конца эшелона мне было хорошо видно, как люди серой сплошной массой кинулись от вагонов к стенам станционных построек, в канавы, подальше от путей. Я тоже побежал от вагонов, не спуская глаз с бомб. А они падали на станцию: одна чуть пониже, другая выше. Затем бомбы оказались над головою, и тут отлегло — пронесет. Они взорвались со страшным грохотом за станцией на пригорке у самой деревни, подняв клубы темного дыма и пыли. Самолет развернулся и стал уходить на запад, а в воздух вновь поднялись два истребителя МИГ.

Разгрузка пошла торопливей. Всех людей тотчас же отвели в укрытие — небольшой лесок и кустарники южнее станции. Здесь больше всего мне запомнилось, как санинструкторы разносили в бельевых корзинах по взводам индивидуальные перевязочные пакеты (второй подарок ко дню рождения, подумалось тогда). Со странным чувством взял я два пакета и положил в карманы гимнастерки.

Когда стемнело, батальон погрузили на полуторки, и мы двинулись куда-то в сгустившихся сумерках.

Путь наш кончился на рассвете в какой-то деревне, жители которой вскоре после нашего появления все исчезли, и мы питались из погребов оставленной там картошкой, пока наши кухни на конной тяге не добрались до нас. Между редкими деревнями располагался наш укрепрайон — ДОТы — огромные серые глыбы железобетона, то тут, то там врытые глубоко в землю. На южной окраине деревни мы стали окапываться. Копали плохо, мелко, как на заурядных учениях, как не для себя. Только много позже мы поняли, что глубокий окоп — это спасение. Дня через два-три стала слышна далекая канонада, а по дороге через деревню отступали наши разрозненные части.

Вечером с группой солдат я пошел на батальонный пункт боепитания. Получив патроны и гранаты, пошли обратно. Когда мы были примерно на полпути, вся окружающая местность — дорога, кусты, трава, поля — озарилась бледно-розовым светом. Я оглянулся и остолбенел перед фантастическим зрелищем: огромный деревянный мост через реку Великую, находившийся от

 

- 32 -

нас километрах в двух, медленно взлетал на воздух, распадаясь на отдельные бревна, издали похожие на спички. И все это в поднимавшихся языках розоватого пламени. По-видимому, все происходило очень быстро, но впечатление было настолько острым и неожиданным, что мне представилось как бы растянутым во времени. Немного погодя разнесся раскат грома — звук самого взрыва. Зачем мы взрывали мост в своем тылу?

Утром следующего дня по дороге с юга шло еще больше разрозненных войск, и уже не было приказа отбирать у них оружие. Далекая канонада усилилась, обстановка становилась все более напряженной. И тут вдруг приказ: отходить на Псков, так как немцы прорвались южнее на восточный берег Великой и, двигаясь на север, берут нас в мешок. Так объяснило наш отход начальство.

Командир нашей роты лейтенант Бушин приказал мне со взводом бойцов идти на склад боепитания и грузить его на машины и подводы, а затем со складом на колесах догонять отходивший батальон. На складе еще никаких машин и подвод не было. Чтобы не сидеть без дела, начинаем стаскивать ящики с минами, патронами, гранатами и снарядами из нарытых траншей в кустах в одно место, чтобы сноровистей их грузить. По дороге, которая не так уж далеко, отходят наши части. Наконец появляются подводы, забирают сотую часть навезенного машинами за несколько дней и уезжают, говоря, что вряд ли кто еще приедет, так как все отходят. С подводами незаметно исчезает и складское начальство, показывавшее до этого, в каких траншеях что лежит. Все же жду еще. Никого. Время идет. Принимаю решение взорвать этот склад. Нашел бикфордов шнур, капсуль-взрыватель. Сую его в гнездо гранаты, обвязываю еще несколько гранат и все это кладу под один из 75-миллиметровых снарядов, ящиков с которыми тут полно. Все это помещаю у основания огромной груды боеприпасов. Затем разматываю довольно большой кусок шнура — надо успеть отбежать подальше, ведь бабахнуть должно здорово, зажигаю и опрометью мчусь с одним из оставленных со мной солдат. Бегу — оглядываюсь, бегу — оглядываюсь. Тишина. Выбежал на дорогу — ничего. В чем дело? Почему нет взрыва? Вижу лейтенанта с биноклем. Прошу бинокль посмотреть на склад, выделяющийся светлым пятном среди зелени кустов. Вижу, что кто-то стоит рядом с ящиками, стоит, как на часах. Что за чертовщина? Бегу назад. На дороге уже никого. Подбегаю и вижу, что у ящиков стоит красноармеец-узбек, а шнур метрах в двух от ящиков перерублен. Спрашиваю узбека, в чем дело? Говорит, что поставил его охранять боеприпасы какой-то лейтенант и вот оставил на ящиках свой плащ. На ящиках, действительно, лежит серый, с клетчатой подкладкой плащ с лейтенантскими петлицами. Ругаю узбека на его родном языке, поджигаю шнур и вместе с непрошенным часовым бегу что есть мочи назад. Падаем в придорожный кювет передохнуть. Тихо. Бежим дальше. Тихо. По дороге догоняет нас танкетка и подсаживает. Сидящие на броне солдаты говорят, что они последние наши посты, что сзади немцы, но немцы есть и кругом, здесь в кустах — выброшенный еще ночью десант. В деревне слезаю с танкетки и с тоской смотрю на спокойно лежащую груду боеприпасов. С боковой дороги в деревню въезжают две 45-миллиметровые пушки. Останавливаю их и прошу лейтенанта расстрелять груду ящиков, объяснив что и как. Говорит нет взрывателей. Так это или боится ответственности — уж и не знаю.

 

- 33 -

Еще некоторое время борюсь с желанием вернуться к складу, но благоразумие берет верх: там могут быть только немцы. Да к тому же за склад должно отвечать его начальство, а не я, посланный только грузить.

С тяжелым сердцем покидаю деревню. Страшно обидно, эх, не сумел! Иду и думаю, почему так получилось? Кто помешал взрыву во второй раз? Могу лишь предположить, что где-то в кустах поблизости от склада были немцы или немец из десанта, переодетый в нашу форму. Они или он наблюдали, как мы стаскивали ящики, как я готовил взрыв. Он же мог перерубить шнур и поставил «охранять» склад отбившегося от части узбека. Он же перерезал шнур и во второй раз, а стрелять в меня не имело смысла, так как это обнаружило бы его.

До города идти километров пятнадцать, и на дороге много наших войск, беспорядочно двигающихся на Псков. С боковых дорог вливаются еще и еще нестройные толпы солдат. С группой наших бойцов спешим догнать своих. Нас обгоняют два тяжелых танка «КВ». Зрелище внушительное, но... обгоняют, а не идут навстречу. Молоко и сметана плещутся на истоптанную землю. Далеко впереди черные дымы. Там город. Наконец входим в предместье Пскова. Идем вдоль трех- и четырехэтажных пустых казарм, служб, конюшен военного городка. Но вот и сам город. Проходим по мосту Великую. Мост охраняется. На первый взгляд в городе спокойно, но видно, что неладно. На улицах попадаются гражданские, и все что-то несут. Вот какой-то старшина тащит охапку всякой галантереи, переговариваясь с такой же нагруженной девицей. В это время начался обстрел города, и нестройные толпы военных рысцой побежали по главной улице.

День спокойный, солнечный. Издали слышна артиллерия, и на улицах рвутся, правда, редкие снаряды. Страшно было пробегать мимо горящей школы, которую никто не тушил и даже никто не глазел на пожар. В настежь открытые окна второго этажа видны спокойные и страшные языки пламени, шевелящиеся и стелящиеся по потолку, отчетливо слышен треск горящего дерева. На окраине города около железнодорожных путей жители тащат на спинах мешки с мукой и крупой.

Наконец наталкиваемся на остатки одной из рот нашего батальона. Говорят, что полк отступает на север другой дорогой и с началом бомбардировки они потерялись. Идем вместе по дороге на Лугу. К вечеру свернули налево и ночевали около деревни со странным названием Гора. Везде полно войск. Утром выясняется, что от нашего полка отбилась не только эта рота. Собирается целый батальон. Идем брать Псков — таков приказ довольно большой массе войск. Движемся по полю медленно. Подолгу лежим во ржи. В одном месте даже пообедали. Справа и слева постреливают. Вдали деревушка — непосредственный объект нашего наступления. За ней через поле город, а над ним в воздухе привязанный аэростат — наблюдательный пункт немцев. Над нами пролетело три звена наших бомбардировщиков. Стало совсем весело. Когда самолеты были над городом, рядом с нами начали вспыхивать грязноватые облачка. Отбомбив, самолеты развернулись и ушли.

Деревушка стала ближе. Стоит на возвышенном берегу маленькой речушки, к которой ведет пологий спуск. Когда мы стали двигаться по нему еще во ржи, из деревни началась по нам ружейно-пулеметная стрельба. Бегу, командую своими бойцами по всем правилам боевого устава. Во ржи еще ничего:

 

- 34 -

короткая перебежка и падаешь на землю. Тебя не видно. Но вот рожь кончилась — чистый пологий склон к речке. Бежишь — а перед тобой фонтанчики из земли. Один ни в жизнь не побежал бы вперед. А смотришь — слева и справа перебегают, и ты поднимаешься и командуешь и бежишь тоже. Немцы, видно, нервничают, плохо метят: краем глаза вижу, что никто не остается на поле. Речка ближе, ближе. Из-за нее слышны крики: спасите, родненькие, помогите! На противоположном высоком берегу в земле прокопаны неглубокие пещеры и ниши, а в них прячутся жители деревни. Некоторые выбегают навстречу нам. А меж домов засуетились силуэты серо-зеленого цвета и начали исчезать. Прыгаем по воде, лезем вверх, врываемся в деревню. Немцев не видно. Между нами и городом картофельное поле и железная дорога. К ней бегут немцы. Палим вовсю. Стрельба кругом такая, что ничего не разберешь. Вдруг один схватился за бок, другой упал, а от стен домов полетели щепки. Скорей за угол. Выглядываем. Слева кусок поля. В середине его подозрительное шевеление. Так и есть — пулемет! Один из солдат пополз туда с гранатами, и стало спокойнее. Толчемся у домов и не знаем, что делать. И тут началось! Немцы открыли артиллерийский огонь по деревне. Нас как ветром выдуло из нее. Особенно туго пришлось за речкой на пустом поле. Какое-то время, по-видимому, очень недолго, вокруг творился страшный хаос из взрывов, поднятой в воздух земли и мечущихся людей. По спине, по голове бьют, как град, комья земли, в душе панический ужас без мыслей, без слов и одно только желание замереть и буквально влипнуть в землю. Наконец немцы переносят огонь дальше, и все мы бежим в том направлении, откуда только что наступали. Да, страшен первый обстрел, когда артиллерия бьет по тебе и попадает совсем близко.

Вижу почти всех из моей команды. Огонь ослаб, и мы уже не бежим, а идем и приходим на то место, где обедали. Но тут опять обстрел. Бежим вместе с знакомым помкомвзводом, грузином, раненным в руку. Бежим толпой по проселку, бежим с повозками, кухней, и немцам на аэростате, наверное, нас хорошо видно. Их артиллерия так и провожает нас. Приспосабливаемся к обстрелу. В какой-то короткий еле заметный миг ухо улавливает слабое, но страшное шуршание, и на удивление быстро оказываешься на земле без всякой на то внутренней команды. И в тот же момент в воздух летят комья земли, целые кусты, и все покрывает грохот.

С нами бежит политрук Грызлов. Еще перед началом войны он заказал шить себе сапоги, на его ногу — сорок седьмого размера — готовых не оказалось. Сапоги сшить не успели, и он отправился на фронт в тесных ботинках. Теперь он бежал босиком, труня над своим положением словами популярной тогда песенки о незадачливых японцах: «Наступали в полной форме, отступали без штанов». И так до темноты, пока немцы не потеряли нас из вида.

Долго шли, не отдыхая, а наутро нас подобрала автоколонна дивизии, пробирающаяся по проселкам и груженная бочками с бензином. Помогали машинам выбираться из заболоченных мест. В лесу у дороги увидели груду зарядных ящиков, полных снарядами; где-то встретилась группа солдат с винтовками, идущих, как сказали, «к своим». В поле повстречался мужик верхом на лошади без седла, отрекомендовался председателем колхоза, вез в котомке закваску для хлеба. В местечке Середка на дороге Псков-Гдов узнали

 

- 35 -

точное расположение нашего полка. Там же в Середке сдал приятеля-грузина в госпиталь. На прощанье он подарил мне добротную финскую флягу в суконном чехле. В полк ехали лесом, в котором было полно кавалерии, ехали на грузовике, у которого был цел только один борт. В полку нас встретили радушно. Как раз в это время старшина собирался отвозить в штаб трофейное оружие, отбитое в последней атаке. Я с интересом рассматривал наваленные на повозку легкие пулеметы, винтовки, какие-то металлические коробки, пулеметные ленты. А вечером приказ: отходить. И так, не спеша, отходили несколько дней. Займем оборону, окопаемся, а затем без боя отойдем. Стычек почему-то было мало. Однажды в лесу ходили в контратаку, которую немцы не приняли. Впервые видел вблизи убитых немцев. Это были здоровяки огромного роста. С ног убитых солдаты стаскивали добротные сапоги. Опустошали карманы. Сапоги тут же натягивали себе на ноги, бросая потрепанные ботинки и обмотки. Выбили немцев из окопов, которые они успели выкопать за очень короткий срок, окопы в полный профиль. Тогда для нас это было непонятно. Только потом мы научились первым делом на остановках копать и копать. Проходили мимо горящих и рвущихся артиллерийских складов, спрятанных в лесу и сжигаемых своими за неимением средств и времени вывезти (в голове проносится мысль: «надо было и мне не взрывать тот склад, а поджечь ящики. Горящие ящики никто не стал бы тушить»). Проходили по минированным и охраняемым мостам через безымянные речки. Палили всем полком по «стрекозе» — немецкому самолету-разведчику. На ходу купались в чудесном Чудском озере, с его синими далями и мирным белым песком. Вычерпывали досуха, вместе с грязью, придорожные колодцы и постепенно перешли на «подножный корм», так как наш обоз, по слухам, попал к немцам. Шли мимо сельских магазинчиков, спокойно растаскиваемых и солдатами и местными жителями. На каком-то разъезде погрузились в эшелон и приехали в Гдов. Смысла этой перевозки не помню; В Гдове переночевали на вокзале. Утром слушали радио о каких-то переговорах с Англией и Америкой. В военных сводках говорилось о минском, псковском и других направлениях. На станции чувствовалось, что хозяина нет. Много гражданских грузилось в поезд, в котором была половина товарных вагонов. Говорили, что это последний поезд с эвакуируемыми. Написал открытку с оказией, первую с фронта домой, первую и последнюю. Отдал ее какой-то женщине и просил опустить в Ленинграде. По станционным складам, которые уже никем не охраняются, бродят солдаты. Все двери открыты. Говорят, в складах много халвы. Ребята притащили целый ящик такой халвы. Едим, запивая водой, иначе много не съешь. На складах полно всякого продовольствия. Опять грузимся на те же платформы и в обратный путь. Вдали погромыхивает. Эшелон медленно движется по путям. Вдоль эшелона идет солдат с ящиком на плечах. Ребята спрашивают, что несешь? Вместо ответа он бросает нам этот ящик. Оказалась та же халва. Выгрузились прямо в лесу вблизи расположения полка. Солдаты соседнего батальона угощают одеколоном. Гадость ужасная, во рту делается от этого питья сухо. В батальоне пленный немец, молодой здоровяк, блондин с завязанными зачем-то глазами что-то сбивчиво рассказывает, видно, очень боится, спрашивает, что с ним сделают. На немце добротный мундир с птичкой и свастикой. Все обступили, глазеют.

 

- 36 -

К вечеру немцы стали нас сильно, но довольно беспорядочно обстреливать. Особенно пострадали лошади. Осколки жужжат, как шмели, и на землю падают толстые ветки. Поздно вечером приказ отходить в Гдов. Шли всю ночь и часть дня. Во время одного привала отдыхали вместе с ополченцами из Ленинграда, которые только что выгрузились из эшелона. Вот уж, поистине, пестрая публика. Пареньки, совсем мальчишки, с гордостью возятся с оружием, английскими винтовками (удивительно!). Пожилые ведут степенные интеллигентные разговоры, сидя на траве и закусывая консервами, ну чистый пикник. Нам все это в диковинку. Есть женщины, но мало и все пожилые. Запомнилась пожилая полная еврейка, капитан медицинской службы, сидевшая с такой группой.

Идем голодные. В деревнях многие просят у крестьян поесть. Молча дают и тяжелыми взглядами провожают. Наш командир роты лейтенант Бушин, обросший и осунувшийся, едет на повозке, и видно, что военного духа в нем убыло.

Следующий большой привал в деревне, расположенной под прямым углом к дороге на берегу небольшой речки. Прошли мост и свернули по деревне налево. Старшина пошел узнавать насчет обеда и принес ящик рахат-лукума. В ожидании старшины большинство солдат дремало. Рота сильно поредела в основном за счет отставших, и это были преимущественно западные белорусы. Нас разбудили резкие пулеметные очереди: с небольшой высоты по деревне палил немецкий самолет. К этому времени расторопные солдаты, предпочитавшие дреме деятельность, закололи колхозную свинью и сварили ведро мяса, но поесть его не удалось. Только расположились, как из-за речки, откуда-то из ржи, совсем близко начала бить скорострельная пушка — та-та-та — и зажигать один за другим дома. Это послужило сигналом к всеобщему отходу. Так как мы ушли довольно далеко от дороги — деревня была большой и сильно растянулась вдоль речки, то пришлось выходить через поля напрямик. Сзади — вся деревня в огне. Наши беспорядочно отстреливались, а пушка немцев продолжала методично бить. Непонятно, почему командование не поставило охрану. Или оно проспало?

Быстро идем на Гдов. На дороге следы недавней бомбежки: трупы лошадей, сваленные на обочину (говорят, среди них та самая «Стрелка», лошадь командира батальона, на которой я учился верховой езде), разбитые повозки, свежие холмики — могилы убитых. Вечереет. Вдали купы деревьев и дома Гдова. Ночью вошли в город. В нем много войск: наша дивизия, два полка ленинградских ополченцев и еще кто-то. В центре города у ограды старинной церкви под огромными раскидистыми деревьями дивизионное начальство. Оно подбадривает подходящих солдат, но чувствуется, что начальство озадачено и даже, пожалуй, напугано и растеряно. А солдаты идут голодные, усталые и какие-то уже безразличные. Проносится слух: мы в окружении, надо пробиваться. Издали слышатся редкие длинные очереди пулеметов — немецкие (наши так не бьют) и более тихие автоматные очереди.

Выходим на северную окраину города. Там уже наша артиллерия. Раннее утро. Короткая остановка, мы перестраиваемся и начинаем двигаться вперед Справа по дороге идет первый батальон во главе с командиром капитаном Кравченко. У него в руке наган. Идет бодро, уверенно, но, чувствуется, с

 

- 37 -

большим напряжением. По левой стороне дороги — наш, второй батальон. Вперед проехали грузовики с солдатами, уставившими штыки совсем как на революционных фотографиях. На кабинах ручные пулеметы. Впечатление странное — хорошая мишень для немцев. Впереди стреляют. Я вынул из ножен штык самозарядной винтовки и примкнул его. Почему-то раньше этого никогда не делал. В воздухе ощущается серьезность совершающегося. Впереди стрельба все сильней. Иногда приказывают останавливаться и стрелять, но куда, в кого — не видно. Прошли пустую деревушку, и я замечаю, что потерь, вроде, нет, но и строя тоже уже нет и людей все меньше и меньше. Нас осталось человек двадцать.

И вот тут я почувствовал, что со мной должно сейчас случиться что-то страшное. Это было какое-то странное, ранее мне неведомое, тяжелое чувство чего-то неотвратимого, рокового. Чувство, что ты никакими путями не избежишь того, что должно случиться.

Огонь кругом усилился, и мы шли по канаве вдоль дороги пригнувшись. Общего единого руководства уже не было. Было только общее стремление вырваться из окружения. Откуда-то из ржи прибежал незнакомый солдат с просьбой помочь тяжело раненному командиру. Пригнувшись, пошли за ним в рожь. Лежит майор, ранен в обе ноги, перевязан. Молча смотрит на нас. Что делать? Постояли, постояли и, не глядя на него, ушли... Пригибаясь, идем по канаве опять вперед. Как-то так получилось, что иду первым. На душе страшная тяжесть. Кругом шквальный огонь. Немцы бьют трассирующими пулями: их белые нити пронизывают все кругом, и это парализует. Канава утыкается в какой-то бугор. Через него надо лезть, но белые нити останавливают. Тут же под дорогой труба для стока воды. Решаемся лезть по ней на ту сторону. Нас совсем мало, человек десять. Никто не хочет первым, и все только говорят друг другу: «давай, ну, давай», но никто не двигается. Полез я. Труба узкая, еле просунулся, пролез. Вылезают и все остальные. Опять сидим в канаве. «Ну, давай вперед», — и опять никто не двигается. Кругом трескотня страшная и паутина белых нитей. По канаве, пригибаясь, бежит навстречу незнакомый лейтенант с немецким автоматом в руках и кричит: «Давай, вперед! Наши прорываются!» — и бежит дальше. Низко пригибаясь, я пошел вперед первым. В канаве лежит убитый, наш боец, уткнувшись лицом в землю. Надо пройти по нему. И почему-то делать мне это было очень неприятно. Я подумал: «Дай выскочу на дорогу, одним прыжком миную его и опять соскочу в канаву».

И только я выскочил на дорогу, согнувшись в три погибели, и сделал один шаг, как впереди, немного слева, на полотне дороги мгновенно возникло яркое пятно, гром, удар. Все это воспринято было не отдельными органами чувств, а как-то всем мною, и, падая, в канаву, я громко сказал про себя, а, может быть, крикнул: «ВСЕ-Е-Е!» И сразу наступила тишина...

Пришел в себя и чувствую, что лежу на спине, руки и весь я какой-то скованный, не могу двигаться. Ко мне подполз помкомвзвода Мохнач, белорус из-под Минска, осмотрел, перевернул на живот: «Ох, ты здорово ранен». Когда он меня переворачивал, я заметил, что поясной ремень с подсумками свалился (потом увидел, что ремень перебит осколком). Пытаюсь достать индивидуальные пакеты из карманов гимнастерки — руки, как чужие. Попросил сделать это

 

- 38 -

Мохнача. Он перевязал, молча посидел рядом, потом говорит: «Я твою винтовку возьму». — «Бери», — говорю. «Ну, я пойду прорываться». — «Ну, что-ж тут сидеть, иди». И он пошел, все так же пригибаясь и не оглядываясь.

Лежу на животе. Чувствую, что ноги мои на убитом, но двигать ими не могу. Замечаю, что что-то у меня с левым глазом не то. Трогаю — кровь. Начинаю осматриваться. Стрельба не утихает, и временами белые шнуры трассирующих пуль особенно многочисленны. Сколько прошло времени, не знаю. Вдруг вижу, что наши начали бежать назад по канаве, бежать в панике, кто с оружием, кто — без него. Бежали прямо по мне, хотя я кричал: «Тише, тише, раненый!» Пробежала та самая еврейка, капитан медицинской службы, врач ополченцев, но была она одета в какое-то цветастое платье, удивившее меня в этой обстановке. Один знакомый солдат, немец с Поволжья — их было много в нашем полку — остановился около и сочувственно сказал: «Эх, товарищ командир, ранен», — и побежал дальше. Теперь замечаю, что надо мной и впереди остановились наши грузовики. Когда они подъехали, не заметил. Передняя машина была с зенитной пулеметной установкой и бочкой бензина, стоявшей вертикально у заднего борта. Вдруг из кабины этой машины выскочил шофер с винтовкой, прыгнул в канаву и стал яростно стрелять куда-то в сторону под машину. По быстроте, с которой он вскидывал винтовку, было видно, что целил он совсем близко. Затем, повернувшись, он стал бить куда-то еще и еще, но видно, кончились патроны. Он швырнул винтовку, и выскочив из канавы, бросился в кусты. За ним кинулась какая-то фигура из машины. Мне показалось, что это немец — зеленая одежда — но оружия я у него заметил. Машина с зениткой загорелась, слышно было, как в кузове трещат ящики с патронами. Загорелась и бочка с бензином. Огонь с ревом, как из огромной паяльной лампы, вырывался вверх. Надо мной стояла другая грузовая машина. Из-за бортов были видны снарядные ящики. Вижу, что и у нее загорелся мотор и передние колеса. Ну, думаю, надо уходить. Собрал все силы, с трудом перевернулся на убитом и пополз на руках. Через некоторое время нашел палку, с ее помощью поднялся и, еде двигая ногами, пригнувшись, заковылял по канаве. Почему-то вынул красноармейскую книжку — наш солдатский паспорт – и сунул ее в землю на краю канавы. Почему это сделал - не знаю.

Выстрелы стихали. Дорога вся забита повозками, грузовиками, пушками. Лошади стоят тихо. В некоторых упряжках одна лежит мертвая, другая понуро стоит. Трактор-тягач с работающим мотором. На прицепе большая 76-миллиметровая зенитная пушка, а на гусенице трактора — убитый водитель лежит, будто спит. Стрельбы почти нет. Так, редкие выстрелы и короткие очереди. Впереди деревушка. Не доходя домов, вижу наших солдат без винтовок. Подхожу. Говорят, что в деревне немцы. «Ты иди, — говорят, — ты раненый, тебе ничего не сделают». — «Нет, не пойду». На той стороне дороги рожь. Думаю, спрячусь в ней, просижу до ночи, а там видно будет. Подался на дорогу. Смотрю из-за повозок (повозки и машины стоят в два ряда, а между ними свободный проход) и вижу на краю деревни, метрах в ста от меня, прямо на дороге группа немцев у пулемета. Сзади них на земле расстелено что-то красное (позже узнал, что немцы, как только продвигались вперед, расстилали свой флаг — знак для авиации, чтоб не бомбила своих). И только я сделал шаг

 

- 39 -

в просвет на дороге, как в мою сторону ударила очередь пулемета. Я бросился в спасительную канаву. Откуда и силы взялись.

В стороне от дороги стоял небольшой сарайчик. Ветер хлопал его воротами. Я встал на четвереньки и пополз в сарай — идти нельзя — так как видно из деревни... Заполз. Сарай пустой, на полу немного старой соломы, на которую я улегся. Через некоторое время в сарай заполз солдат. Оказалось, связист из нашей дивизии. Зовут Иваном. Легли рядом, прижавшись друг к другу. Он был ранен в голову. Меня начало знобить. Сосед выполз из сарая и притащил брошенную кем-то шинель. Чувствую, что у меня начинается какой-то бред: действительность мешалась с прошедшим, и я плохо соображаю, что к чему. Снаружи слышались крики немцев, ловящих наших лошадей. Я впал в забытье.

Проснулся утром на другой день — 18 июля. Я лежал на левом боку, Иван на правом, лицом к дороге. В щели сарая ему было видно, как по дороге, которую уже расчистили, на север все время идут войска. Есть не хотелось, да и нечего было. У меня была фляга с водой — подарок приятеля-грузина. Отпивали из нее. Выходить из сарая не имело смысла. Вдруг Иван говорит: «Немцы сюда идут». Инстинктивно, как страусы, прикрылись шинелями. Слышим, как открылись двери, слышим шаги по соломе. С нас сдергивают шинели. Трое немцев уставили на нас оружие, молча посмотрели, повернулись и ушли. Ждем, что за нами придут, но никого нет. Соображаем, что сидеть в сарае больше нельзя. Сговариваемся дождаться темноты и уходить. К вечеру задремали и... проснулись утром. По дороге опять движутся войска. Опять Иван говорит, что сюда идет немец. Опять прячемся под шинелями. Немец также молча сдернул шинели, посмотрел и ушел, но вскоре вернулся с командиром (судя по серебряным нашивкам на погонах). Тот энергично, знаками, стал показывать, чтобы мы выходили. Жестами даем понять, что ходить не можем. Я вспоминаю школьный запас немецких слов и говорю: «Драй таг хир», — показывая пальцем на место, где лежим. Он, видимо, ругается и гонит нас из сарая. Вижу, что надо подниматься. Еле двигаясь, на четвереньках, выползаю. Иван плетется сзади. Немец подгоняет нас к дороге. На обочине мы сели. Он посмотрел, отошел, еще посмотрел и двинулся дальше, уже не оглядываясь. А по дороге двигалась немецкая пехота. Здоровые, молодые парни идут без пилоток, почти у всех светлые волосы, идут весело, бойко. Один из них, перепрыгнув канаву, подбежал к нам, похлопал меня по плечу и, смеясь, громко воскликнул: «Рус капут!» Проходящие солдаты тоже смеялись.

В деревне были видны жители. У крайнего дома бородатый мужик с бабой в белой кофте хлопотали около повозки. Идущая мимо колонна, наконец, исчезла в пыли. Дорога опустела. Но мы уже знали, что немцы могут появиться в любой момент. Надо было уйти с дороги, и мы с Иваном двинулись, но не в сарай, а за сарай. Иван из-за угла подозвал девчонку, которая вертелась около дома. Мы попросили принести бинтов и чего-нибудь поесть. Принесла молока, хлеба, два широких бинта и ножницы. Подкрепились, взяли бинты. Я попытался состричь волосы вокруг раны на голове у Ивана, но запекшаяся кровь мешала. В сарай мы уже больше не заползали. Из-за угла было видно, как по дороге с перерывами все шли и шли войска.

 

- 40 -

Стемнело, и мы двинулись напрямую от дороги на восток. Идти было трудно: высокая росистая трава страшно мешала, а сил было мало. Перешли железную дорогу, вошли в лес, часто отдыхали. В лесу идти было легче. Вышли к деревне, когда уже светало, да и ночи-то было немного. Деревня стояла на пологом косогоре, спускаясь вниз. Пытаемся войти в какую-нибудь избу, но везде заперто. В окнах многих изб видно, что на столах лежат груды пряников, конфет, каких-то коробок и прочего магазинного добра. На дороге в пыли отпечатки не то шин, не то гусениц — побывали немцы. По деревне спускаемся к речке, переходим мост. Слева большой добротный дом под железной крышей. Ворота открыты. Дергаемся в крыльцо. Заперто. Проходим через двор к сараю. Его ворота заперты изнутри. Пытаемся открыть, оглядываемся и видим, что из окна дома на нас смотрит хозяин.

— Пусти отдохнуть.

— Нельзя.

— Ну, дай налиться.

— Вон речка. Иди пей.

— Ах, ты, такой-сякой! Так-то своих встречаешь!

— Ладно, ладно, идите, пока по шее не попало.

— Припомнится тебе это.

— Проваливай, проваливай.

На этом разговор и кончился. Делать нечего, пошли. Дорога круто поднялась наверх, и там деревня продолжалась, но избы стояли только с одной стороны, справа, а слева был лес. Пройдя немного домов, мы свернули в лес, легли на мох и заснули. Солнце стояло высоко, когда проснулись. Вышли к деревне и подошли к первому попавшемуся на глаза дому. В доме через палисадник была видна женщина. Мы попросили поесть.

— Заходите, посидите на крыльце, я приготовлю вам, — отвечала она. Потом пригласила в избу, к столу. На столе хлеб, молоко, жареная картошка с мясом. Впервые после ранения мне захотелось есть. В комнату вошла другая женщина, и они стали говорить на непонятном языке. На вопрос, кто они, женщины ответили, что чухонцы. Мы стали спрашивать, что делается вокруг. Женщины рассказали, что немцы ловят наших бойцов, что в городе лагерь для пленных. На вопрос, где можно спрятаться, ответили, что немцы пригрозили расстрелом тем, кто будет прятать красноармейцев, и что население очень напугано. Делать было нечего. Мы поблагодарили хозяек, а они всплакнули. Пожилая начала даже потихоньку причитать. Взяв с собой хлеба, мы вышли на улицу.