Глава 2

АРЕСТ

Чтобы выкроить побольше свободных дней для поездки на охоту, я приходил помогать Еленке. В тот день, пятнадцатого августа, в понедельник, мы сидели в Управлении строительства, и я рассчитывал объем земляных работ по благоустройству спортивного городка. В комнату, где, кроме нас, сидели еще два-три сотрудника, вошла девица, как мне потом сказали — работник отдела кадров, и спросила: «Кто здесь Трубецкой?». Я ответил. «Вас просит зайти начальник отдела кадров». — «Сейчас приду». — «Что это может быть?» — спросил я Еленку. Она не знала, и мы пошли вместе.

Кабинетик. За столом чуть полнеющий чиновник. «Вы Трубецкой?» — «Да, я!». — «А паспорт у вас при себе?». Подаю паспорт. Знающе листает. Я, чувствуя некоторую незаконность своего здесь пребывания, начинаю объяснять, что, вот, моя жена здесь на практике, и я ей помогаю. В свою очередь он пускается в какие-то маловразумительные объяснения, которые должны были бы меня успокоить. Но этого не происходит. В смятении и смущении идем назад. Что это за вызов? Какая-то проверка. Но к чему, для чего? Настроение испорчено, и мне уже не работалось. На лодке через заливчик поехал обедать домой, а Еленка еще задержалась на работе. Дома я рассказал о странном вызове в отдел кадров, а после обеда спустился на берег готовить лодку к путешествию на охоту. Дом был близко от воды, и сестра Андрея Анатольевича тетя Аня позвала меня к телефону. Спрашиваю ее, кто позвонил. «Какой-то незнакомый голос». Беру трубку: «Слушаю». В трубке голос: «Не знаете ли, где сейчас архитектор Мовчан?» (преподаватель архитектурного института, руководитель практики студентов). Говорю, что не знаю, где Мовчан, так как не имею с ним ничего общего. «Извините, мы его ищем и думали, что, может быть, вы знаете, где он». Странный разговор. На этот раз встревожена и тетя Аня, которой я рассказал его содержание.

Иду на берег, сажусь в лодку, но мысли уже не здесь. Вокруг меня явно что-то делается, но я еще не понимаю что. Зачем меня подзывали к телефону? При чем здесь Мовчан? Так сижу некоторое время в бездействии. Через силу принимаюсь за работу. Мне нужен какой-то инструмент, и я иду в дом, а на душе сплошное беспокойство. Находясь еще в комнате, вижу через стеклянную дверь на веранду и стеклянную веранду, как к дому подъехала черная «эмка», из нее вышел человек в сером костюме и Еленка с каким-то отсутствующим

лицом. Этих трех деталей было достаточно, чтобы все странные события этого дня встали на свои места. «АРЕСТОВЫВАЮТ», — пронеслась и сковала мозг мысль. Действительно, гражданин в сером костюме предъявил красную книжечку и ордер на арест. Он попросил мои документы, я пошел за ними в соседнюю комнату, а гражданин в сером за мной даже не последовал. Вообще, его поведение и в дальнейшем было каким-то безучастным и равнодушным. Он, видимо, просто выполнял чужое предписание. Мы все сели на веранде. Тетя Аня была приглашена в понятые. Тетя Оля Давыдова, мать жены Андрея Анатольевича, навсегда исчезнувшей в 1937 году, так и не показалась. Бедная старушка слегла от расстройства.

Гражданин в сером — капитан Кузнецов — спросил как-то обыденно и равнодушно, зная ответ наперед, есть ли у меня оружие. Потом спросил, где мои вещи. Я ткнул в сторону свернутых на веранде постелей. Он опять равнодушно, для проформы, отогнул край свертка и все. Потом долго писал протокол. Тетя Аня глазами показала на кольца. Я незаметно снял свое и отдал Еленке, сидевшей рядом. Кончив писать капитан спросил: «Есть ли претензии?» — «Претензии? Вот, от молодой жены забираете», — грустно пошутил я. «Ну, собирайтесь, ехать надо», — сказал капитан. Я дал Еленке адреса партизанки Лены Потаниной и нашего командира Владимира Константиновича, чтобы через них хоть что-то выяснить обо мне. Написал доверенность на стипендию в университете. Еленка собрала мне нехитрые пожитки: две рубашки, трусы и еще что-то и, прощаясь, сунула незаметно в руку маленький клочок бумаги. Я извинился перед тетей Аней за доставленное беспокойство, и мы тронулись. Еленка еще долго стояла на крыльце веранды.

Ехали молча. Кроме шофера и капитана, в машине был еще один безликий и молчаливый гражданин. В Рыбинске подъехали к невыразительному красного кирпича зданию, поднялись на второй этаж и, пройдя дверь около окошечка дежурного, попали в маленький тупиковый коридор. Мне принесли стул, и на том мы расстались с арестовавшим меня капитаном. Я остался в одиночестве и тишине. Осторожно, чтобы ненароком никто не заметил, развернул Еленкину бумажку. Это оказался маленький листочек, на котором карандашом ее рукой были написаны слова из Евангелия от Иоанна: «Да не смущается сердце ваше, веруйте в Бога ... в доме Отца моего обителей много» (Гл.14,1,2). Его надо хорошо спрятать. При обыске отберут. Впоследствии этот листочек стал для меня талисманом. Особенно он помогал при допросах — я доставал его из шва в пиджаке и незаметно сжимал в руке. Да и позже, в минуты безысходной тоски, он вселял в меня надежду, что все хорошо кончится.

Прошло часа два-три моего сидения в коридорчике. Стало вечереть. В коридорчик заглянул капитан. В руке у него был букет цветов. Шел, видно, гулять. Заметив меня все в той же позиции, как и оставил, он зашел в комнатку рядом и что-то там сказал. Меня позвали и указали место в углу. Темнело. Дежурные переговаривались о насущных делах: «Надо сено вывозить. Дров еще не запасали». Все это как-то стороной проходило мимо меня. На душе мрак и тоска невыразимая. И вдруг яркий луч! «Сегодня был арестован мой муж, Трубецкой», — голос Еленки, здесь, рядом, в этой комнате. Что это? Мираж? Я даже не понял. Меня так и подбросило со стула: «Я здесь, Еленчик!» Еленка с какими-то бумагами в руке разговаривала через окошко с дежурным. Я видел

ее лицо, голову, волосы! Подбежал ближе, и мы перебросились отрывочными фразами: «Меня, наверное, повезут в Москву». — «Не беспокойся, найду, где бы ты ни был». Потом стала передавать мне вещи. Для этого дежурный и я вышли в коридорчик. Вещей было много, и собраны они были знающей рукой: одеяло, ватные брюки, бушлат, кое-какая еда — хлеб, сало, колбаса, сахар, изюм. На прощанье расцеловались с Еленкой. Во всем ее облике чувствовалась какая-то сила закрученной пружины. На прощанье она еще раз повторила: «Найду тебя, где бы ты ни был, не беспокойся», — и исчезла. Еленкин визит обрадовал меня несказанно и дал зарядку на дальнейшее.

Первую ночь я провел все в той же комнатушке, расположившись в углу за стойками коммутатора. Часов в пять утра меня подняли какие-то два типа в гражданском и повели на вокзал. Мы сели в поезд и поехали в сторону Ярославля. Старший из провожатых все время напевал под нос песенку «Расцветает в поле лен». Впоследствии эту песенку, часто передававшуюся по радио, я не мог слушать равнодушно. Станция Всполье — край Ярославля. На «эмке», которая нас ждала, поехали по улицам города и остановились около большого помпезного здания с огромными окнами. Вошли в роскошный вестибюль. Ковры, пальмы, мраморная лестница, огромный, в рост, портрет вождя. Мы двинулись влево вбок, попали в простенький коридорчик, еще коридорчик и железная дверь, а за ней длинный пустой коридор с множеством дверей и с двумя фигурами, одна из которых что-то высматривала, согнувшись и приникнув лицом к двери — внутренняя тюрьма.

Мои провожатые исчезли, а меня ввели в пустую камеру и начали обыскивать. Надзиратель первым делом посмотрел в рот и в прочие места, где, теоретически говоря, можно что-то спрятать. Для этого велено было раздеться догола. Затем он стал обыскивать вещи. Делал он это не спеша, без тени неприязни, перетирая в пальцах каждый шовчик, каждый рубчик одежды. Заветную бумажку еще раньше я сунул в шов для резинки в трусах и с облегчением увидел, что трусы подозрения не вызвали. Отпоротые пуговицы и всякую мелочь из карманов надзиратель сбрасывал прямо на пол. Я стоял поодаль и смотрел. По мере обыскивания одежда мне отдавалась. У меня в карманах было несколько гильз от малокалиберной винтовки — остались еще с весны, когда мы, студенты, стреляли в тире. Гильзы полетели на пол, а вместе с ними красно-синий карандашик, который я всегда носил в кармане. Этот карандашик после долгой службы и многократных заточек превратился в красно-синюю горошинку, и я им почему-то дорожил. В середине обыска надзирателя куда-то позвали, и он вышел, поставив в дверях женщину-надзирательницу (значит, в коридоре были и женские камеры). Она приглядывала за мной, но и посматривала вдоль коридора. У меня возникла озорная мысль — схватить карандашик, когда она отвернется. Это я и сделал, но надзирательница, видно, боковым зрением заметила какое-то мое движение и тут же позвала напарника. От его спокойствия и миролюбия не осталось и следа: «Что сделал? Что поднял?» — со злым шепотом налетел на меня. «Да, йот, хотел гильзу поднять». — «Какую гильзу?» — «Да вон, лежат», — указал я на разбросанные на полу гильзы. «Нельзя этого, иль не знаешь», — уже спокойно прошипел надзиратель и стал кончать обыск,

а карандашик лежал у меня в кармане. Наконец были проверены продукты, и меня повели по коридору и где-то посередине открыли дверь. Я вошел в камеру. Квадратная, довольно большая комната с небольшим высоко расположенным продолговатым окошком с форточкой, забеленными стеклами, массивной решеткой. Железная койка, пристегивающаяся к стене, табурет, стол, в углу деревянная благоухающая бадейка — параша. Тишина.

Вскоре принесли завтрак. В двери открылось маленькое окошко — «кормушка», и чья-то рука протянула миску с кашей. Красно-синий карандашик я сунул в кусок хлеба, переданного мне еще Еленкой. (Этот иссохший кусочек хлеба, больше похожий на минерал, и в нем, как какое-то геологическое включение, карандашик-горошина цел до сих пор, пройдя бесчисленное количество самых разнообразных обысков. Теперь это реликвия.)

Тянулся томительный день. Кругом ни звука. Только в маленькое окошко доносится гул летающих реактивных самолетов. Хочется стряхнуть этот дурной сон. В камере жарко и душно. Хочу прилечь и забыться. Это мне удается на какой-то миг. Но лучше бы и не засыпал. Внутрь камеры с грохотом падает дверка кормушки. Я открываю глаза и вижу злое, почему-то похожее на крысиную морду, лицо надзирательницы. Она громким шепотом что-то кричит мне. Я думаю, что она зовет, срываюсь с койки и бегу к двери. Но мне в лицо с тем же грохотом захлопывается кормушка. Ничего не понимая, ошалелый, иду к койке и ложусь спать. И опять все повторяется. Только теперь соображаю, чего от меня добивается эта отвратная морда — нельзя спать. Нельзя лежать. Сижу без мыслей в голове, раздавленный всем происшедшим. Обед: суп — крупа и рыба, на второе каша. К вечеру жара и духота уменьшаются. Начинаю перебирать в памяти события вчерашнего дня.

Теперь понимаю, что когда пришел час арестовывать меня, в Москве узнали, где я нахожусь^*. Запросили Рыбинск, Волгострой. Вот тогда и вызвали в отдел кадров, чтобы убедиться, что я здесь. А когда за мной поехали в Переборы, надо было узнать, что я дома. Тогда и позвонили по телефону по первому пришедшему в голову поводу. Меня очень беспокоило, не пострадает ли Еленка из-за меня. Ведь от этой публики можно ожидать чего угодно.

Наступил вечер. Разрешили лечь спать. Но только я заснул, как меня подняли, вывели за железную дверь большого коридора в маленький коридор с простыми дверями — канцелярия тюрьмы. Там выдали квитанцию на отобранные накануне деньги и оформили мой отъезд. Появились вчерашние провожатые, и на черной «эмке» тронулись. В машине оказались еще двое спутников. На вокзале мы сели в поезд Ярославль-Москва, заняв отдельное купе. Для этого мои провожатые попросили двух пассажиров средних лет, мужа и жену, переместиться напротив, на боковые места. Супруг ничего не понял или не подал вида, а в глазах мадам я читал неподдельный ужас, когда она украдкой поглядывала на меня — она все

уразумела. Правда, нашу компанию понять было не трудно. Из-под пиджаков у сопровождающих торчали кобуры пистолетов, а вещей никаких. Зато я был с узлом и неподвижен, а ботинки без шнурков. Все это и оценила мадам.

В вагоне и на перроне, несмотря на час ночи, обычная сутолока. Провожали, шумели, прощались. Ехали какие-то студенты, видно, только поступившие, счастливые, оживленные. Их разговор в соседнем купе шел о «педиках и медиках». К студентам подсел полнеющий, интеллигентного вида, уже успевший переодеться в полосатую пижаму гражданин. «Педики? Но это не совсем прилично», — ввязывался он в разговор. Педики и медики смеялись и его намеков не понимали. Я завалился спать. Провожатые спали по двое. Утром двое сопровождали меня в туалет, не разрешив запереть за собой дверь.

За окном проплывали знакомые до мельчайших подробностей места, где я провел детство — Загорск. С высокой насыпи, по которой шел поезд, были хорошо видны домик и двор, где мы жили до 1934 года, и откуда уехали в Среднюю Азию. Величественная Лавра. Замелькали подмосковные дачи и тоже такие знакомые места... Но вот и перрон Ярославского вокзала. Вагон зашумел, засуетился и опустел. Мы с места не трогались. Лишь один провожатый вышел на перрон. Через некоторое время к окну подошел человек и спросил: «Вы к такому-то?» — и назвал фамилию, которую я не запомнил. «Да», — ответил старший, и мы стали выходить. Встретивший нас имел довольно потрепанный вид, и никак нельзя было сказать, что он принадлежит к той самой солидной и мощной организации, одно название которой заставляло трепетать сердца людей. На нем были потертые брюки, стоптанные полуботинки, грязноватая рубашка под галстук, но без оного, с железной проржавевшей запонкой на воротнике. Щеки не бритые. Так и казалось, что выскочил он из дома после вчерашней выпивки промочить горло. Но человек он был, видимо, деловой. Как только мы сели в черную «эмку» (он расположился рядом с шофером, а четыре человека и я, друг у друга на коленях, сзади), он приступил к допросу: «Где ваши вещи? По какому адресу? У вас ведь орден, кажется, был? Где он?» Задавал и еще какие-то вопросы. Ярославцы присмирели, от той непринужденности, какая была у них в вагоне, не осталось и следа. Ехали по улице Кирова, затем по площади Дзержинского. Машина свернула вправо и остановилась у тротуара в начале улицы Дзержинского. Не вылезая из машины, мой поношенный столичный провожатый указал совсем притихшим ярославцам, куда им надо явиться, и мы вышли. Мимо прошла молодая женщина в летнем платье с рисунком из крупных цветов желтых, розовых и светло-коричневых оттенков. Эту теплую цветовую гамму я почему-то запомнил отчетливо. С тротуара мы вошли в подъезд. Какие-то коридоры, проходные комнаты. В одной из них сидело несколько праздных солдат. Пройдя все это, вышли во двор с уходящими ввысь стенами и окнами. Окна одной из стен закрыты железными коробами — «намордниками» — внутренняя тюрьма. Двор под этими окнами отгорожен плотным высоким дощатым забором, выкрашенным темно-зеленой краской.