- 5 - ПТИЦЕ ОТРЕЗАЛИ КРЫЛЬЯ 1937 год начался для меня очень счастливо. Уже в день своего рождения, 7 февраля, я получила письмо из Москвы, что меня сильно удивило, так как никаких знакомых в столице у меня не было. Письмо из Госиздата начиналось примерно так: «Просматривая литературу, выходящую на периферии, мы прочли вашу повесть «Побежденное прошлое» о беспризорнице Любке, напечатанную в альманахе «Литературный Саратов» № 1. Если ваши другие произведения по качеству не хуже, то присылайте, а лучше всего сами привозите, с удовольствием будем издавать ваши книги». Это был лучший подарок ко дню моего рождения, и я немедля занялась подготовкой своей рукописи для Госиздата. В апреле я уже привезла ее в Москву. В издательстве приняли меня тепло, хотели устроить в гостиницу, но усомнились, хватит ли у меня денег (плоховато была одета), устроили в какое-то литературное общежитие. - 6 - Рукопись прочли, одобрили и к 1 мая уже заключили со мной договор на книгу рассказов. По рекомендации издательства журнал «Красноармеец, краснофлотец» принял к печати мой рассказ «Партизанка» и тут же пустил его в производство. Получив гонорар, я первым делом отправилась в какой-то универмаг, приобрела чемодан и принялась покупать и складывать в него подарки для родных и друзей. Себе я нашла в ателье шелковое черное, очень элегантное платье, от которого была в полном восторге, удалось купить в тон и красивые туфельки на французском каблучке. Обратный билет я купила на 10 мая, хотелось лучше осмотреть Москву и побывать в театрах. Утром 1 мая 1937 года я стояла на тротуаре и смотрела на проходившую мимо демонстрацию, вливавшуюся на Красную площадь. Рядом со мной стояли двое командиров Красной Армии. Они вполголоса — очень тихо — рассуждали о Сталине. Но слух у меня тогда был весьма хороший, да и тема показалась интересной, и я, что называется, «навострила ушки». Командиры шептали о том, что Сталин буквально обезглавливает армию, уничтожает ее лучших, способнейших, талантливейших военачальников. То, что говорили о Сталине эти двое, для меня не было новостью. Мне приходилось беседовать с папиными друзьями — старыми большевиками и даже соратниками Ленина. Эти люди были чисты и наивны... Они обращались в Центральный Комитет с протестом, требуя убрать Сталина из ЦК. С ними расправлялись сразу. Расстреливали или ссылали на Колыму, где они погибали при каком-нибудь массовом расстреле. (Об этом я узнала много позже.) Я со школьной скамьи знала, какое несчастье для моей родины, что так рано умер Ленин и что, несмотря на его протест, в свое время партия допустила хитрого, неумного, завистливого, жестокого Сталина к необузданной власти, какой не было ни у одного императора (разве что у Ивана IV). Аресты шли каждую ночь, почти в каждом доме. На заводах, в учреждениях, школах, университетах, в академиях. Уничтожались самые способные, самые талантливые. Иногда для ареста было достаточно, что этот человек — личность! В Саратовском отделении Союза писателей нашелся - 7 - свои злой дух. Бездарный, завистливый поэт. По его доносам посадили более ста невинных людей. Сначала он «сажал» по одному, но с 1936 года стал «сажать» пачками. Меня взяли последней в нашей «группе» 4 октября 1937 года. На месяц позже, чем было запланировано. Дело в том, что в то время у нас провалились полы, и мы на время ремонта переехали к двоюродному брату Яше. За этот месяц раза два или три приезжали ночью меня арестовывать, но заставали пустую квартиру. Никто из соседей, хотя прекрасно знали, где я нахожусь, не сообщил адреса. Говорили: «Наверное, где-нибудь в доме отдыха, пока ремонт...» День ареста отпечатался в моей памяти до мельчайших деталей, до последнего оттенка окраски. Проснулась я в десять утра. Сестренка давно ушла в училище (она училась в художественном, на втором курсе). За чаем я рассказала маме неприятный сон. Будто я поднялась на второй этаж какого-то сумрачного здания, долго шла по коридору и вошла в комнату. За письменным столом сидел какой-то мужчина и, пригласив меня садиться, протянул мне недошитую мужскую сорочку. — Вот мы сшили полотняную рубашку для Павла Федоровича Липендина, — сказал он, — осталось несколько стежков. Дошейте, пожалуйста, ведь он, как секретарь обкома по пропаганде, очень ценил вас, подолгу беседовал с вами... И он протянул мне недошитую рубашку. Я наотрез отказалась ее взять. Мужчина стал угрожающе подниматься, и я проснулась. — Какой нехороший сон, — вздохнула мама. — Устроили в руководстве обкома какую-то свистопляску: арестовали первого секретаря Криницкого, через неделю — ставшего на его место Барышева берут, а потом Липендина. Сколько был Павел Федорович секретарем обкома? — Четыре дня. — Черт-те что! Такой хороший человек. Настоящий коммунист... Ты куда собираешься? — К редактору газеты. Давно там не была. — Какое платье наденешь? — Черное крепдешиновое. — Правильно, оно тебе очень идет. - 8 - Из дома мы вышли вместе. Дошли до Крытого рынка, куда направлялась мама. Я поцеловала ее и перешла на другую сторону улицы. Но почему-то еще раз перебежала улицу и еще несколько раз поцеловала маму крепко, крепко. Когда уходила, оглянулась, мама все смотрела мне вслед и махала рукой. Не скоро она меня увидела вновь. Редактор Касперский обрадовался моему приходу и дал мне задание написать очерк о депутате. — Идите прямо сейчас в горсовет, где вам дадут имена лучших депутатов. В коридоре меня ждал крайне взволнованный секретарь редакции, он сказал, что ему очень необходимо со мной поговорить, и просил зайти к нему. Я зашла. Но он не мог выдавить из себя ни слова и чуть не плакал, глядя на меня. Тогда я не знала, что ему поручили сообщить в НКВД, как только я приду в редакцию. — Я слушаю тебя, — нетерпеливо сказала я. Но так как он ничего не мог придумать, то я пошла в горсовет. День выдался совсем летним — солнечный, жаркий. В горсовете я несколько задержалась, но зато выбрала, о ком именно писать очерк. Взяла адрес. Выйдя на улицу, я вдруг почувствовала, что проголодалась, и решила зайти в кафе, чтобы выпить чашечку кофе и съесть пирожное. Меня окликнула худощавая, очень некрасивая молодая женщина в темно-красном шерстяном платье и огромных черепаховых очках, что-то в ней было обезьянье, — Вы Валентина Мухина? — осведомилась она. Решив, что это одна из моих почитательниц (они у меня уже появились, особенно после рассказа «Чей ребенок»), я с улыбкой подтвердила это. — Пройдемте со мной, — вполголоса сказала она и, когда я, что называется, вытаращила глаза, пояснила: — Я из НКВД. Я шла рядом с ней, соображая, зачем, интересно, меня туда вызывают? Решила, что как свидетеля по делу Иосифа Кассиля. Кассиль был арестован уже с полгода, а я была очень дружна и с ним и с его женой Зиной. Пока дошли до НКВД, я обдумала целую защитительную речь. Почему-то мне не приходило в голову, что это арестовывают меня. Как я потом узнала, ее только сегодня назначили моим следователем и у нее еще не было - 9 - ордера на мой арест. Мы поднялись на третий этаж и шли точно таким коридором, какой был в приснившемся мне сне. Но комната, куда меня привели, оказалась солнечной, даже уютной, и там сидели два симпатичных молодых человека. Оставив меня с ними, «обезьянка», как я уже мысленно окрестила ее, быстро ушла к начальнику. А мы тем временем разговорились... Оказалось, что один из этих молодых людей тоже был на Алданских золотых приисках, в Незаметном. Мы даже вспомнили наших общих знакомых, комичные сценки из жизни золотоискателей. Когда мой следователь, та самая женщина, вернулась, я весело хохотала во весь голос. Она негодующе уставилась на меня своими злыми черными глазками. — Вы арестованы, — заявила она. Я удивилась. — За что? — Вас вызовут на допрос, и вы узнаете. — А-а. Вы меня сейчас отправите в тюрьму? — А куда же еще? — Видите ли, я проголодалась. У вас, конечно, есть тут буфет? Возьмите мне, пожалуйста, кофе и что-нибудь съестное. — Вас покормят в тюрьме. — Но обед, наверное, уже прошел? На этом меня отправили в тюрьму. Там я сначала попала в канцелярию. Посреди комнаты стояли два следователя и тихонько переговаривались о чем-то. Ко мне подошел лысый толстяк, подвел меня к столику, на котором были разложены открытые плоские ящички, и стал брать у меня отпечатки пальцев. Он делал это так старательно и так от усердия сопел, что пот выступил на его лбу и на лысине. «О господи! Какой идиотизм!» — подумала я, и вдруг мне стало так смешно, что я, не выдержав, громко расхохоталась. Оба следователя обернулись. — Истерика, — констатировал один. Его товарищ встретил мой смеющийся взгляд. — Никакая не истерика, — с какой-то горечью заметил он, — ей действительно смешно. После взятия отпечатков меня отвели в камеру на четвертом этаже. В камере находилось пятеро женщин, арестованных этой ночью либо утром этого дня. Все пятеро, видимо, уже устали плакать. Мое имя было им известно, - 10 - и они дружно ахнули, что меня тоже арестовали. Из этих первых сокамерников мне запомнились двое. Молодая девушка Валя, харбинка (в эту ночь забрали также ее сестру и мать, всю семью; отец давно умер). Затем научный работник Ольга Борисовна, тридцати восьми лет, микробиолог. Муж ее был физик, его тоже забрали в эту ночь. Их грудного ребенка, шестимесячного сынишку, увезли в детдом... — Мы женаты пятнадцать лет, но у нас не было детей, — горько жаловалась Ольга Борисовна, — я столько лет лечилась... и вот родила, сына. Сколько было радости! Мы были так счастливы. Я назвала сына, как и мужа, — Олег. А теперь... что с ним, моим крошкой?.. Вечером меня вызвали на допрос. — Кто на букву «М»?.. Старший следователь Александр Данилович Щенников оказался еще молодым, лет тридцати, довольно красивым мужчиной. Серые, стального цвета глаза смотрели жестко, недобро, но мне показалось, что в глубине его глаз затаилась щемящая боль и растерянность. Этот жесткий человек с первого дня вызывал у меня непонятное чувство жалости к себе... Когда мы покончили с анкетой, я устроилась на стуле поудобнее и спросила: — Так почему меня арестовали? Следователь на мгновение отвел глаза, но заставил себя посмотреть мне прямо в лицо. — Вам придется подписать этот протокол... прочтите... из него узнаете, в чем вас обвиняют. Я прочла и удивленно посмотрела на Щенникова. — Вы не находите, что это уж чересчур глупо? — спросила я. Согласно протоколу меня и моих товарищей обвиняли в попытке «реставрации капитализма методом террора и диверсии». — Вы думаете, я это подпишу? — спросила я. — Раньше или позже подпишете, — устало уронил следователь. — Но, товарищ следователь... — Называйте меня... меня зовут Александр Данилович. — Поняла. Постараюсь никак вас не называть. Послушайте, смотрите мне прямо в глаза и скажите, что вы сами верите в это... ну в эту чушь! - 11 - Щенников усмехнулся: «Черт побери, что я — круглый идиот, не понимаю, кто передо мной сидит?» — Ладно, — добавил он, — вы сегодня устали. Все-таки арест — это травма, отправлю-ка я вас лучше спать» если, конечно, уснете... Постарайтесь уснуть. Завтра я вас вызову. — Спасибо, — сказала я. — У меня к вам просьба: необходимо уведомить о случившемся маму, ведь она теперь от беспокойства с ума сходит. — Не положено. — Как не положено?.. Но ведь это жестоко. Одну ночь не явлюсь домой, другую, мама может подумать, что со мной случилась беда. Щенников взглянул на меня с любопытством. — У вас действительно беда, Валентина Михайловна. — Какая же это беда? Я жива, здорова. Если хотите знать, мне даже очень интересно посмотреть, какие у нас тюрьмы, какие методы следствия... — Ваша мама обратится в милицию, — перебил меня Щенников, — там ее надоумят, где вас искать... Утром меня не вызывали, а вот после ужина, заглянув в камеру, осведомились, кто тут есть на букву «М»? — Мухина, — отозвалась я. — Собирайтесь к следователю. Быстренько. У Щенникова я, к моему удивлению, застала нескольких молодых следователей; как я поняла, их прислали для ведения перекрестного допроса. Они удобно расселись на диване, на стульях и уставились на нас, как в театре. Щенников вновь стал убеждать меня подписать протокол. Убеждал на всякие лады: и уговаривал, и угрожал. Однако то один, то другой из молодых следователей-стажеров вставал, заходил за спину Щенникова, словно хотел посмотреть в окно, и незаметно делал мне красноречивые знаки: дескать, не подписывай. Щенников обратился к следователям: — Я что-то вас не слышу. — И стал раскуривать папироску. Но перекрестный допрос явно не получался. Они что-то мямлили, тянули. Один ни к селу ни к городу стая рассказывать о том, как героически вел себя один из его подследственных, но спохватился, перевел разговор на то, почему мой следователь, которая меня арестовала, отказалась вести следствие. - 12 - Хмурившийся Щенников внезапно расхохотался. Оказывается, она подала заявление на имя начальника НКВД, что Мухина — опытный, матерый враг народа — ей не по зубам: потому что она смеялась во время ареста и у нее не пропал аппетит. Все дружно захохотали. — Но вернемся к протоколу... — сказал Щенников. — Александр Данилович, хватит меня убеждать в том, во что вы и сами не верите. Давайте я лучше расскажу вам, как я в первый раз влюбилась. — Это было в Саратове? — с надеждой спросил Щенников — Нет, это было в Севастополе. Тут я припомнила один весьма комичный случай из своей жизни и рассказала его. В разгар нашего веселья в кабинет зашел один крайне несимпатичный, и судя по тому, как все сразу притихли и подтянулись, следователь довольно высокого ранга. — По какому поводу такое веселье? — сухо осведомился он. Все промолчали. — Подписала? — кивнул он на меня. — Пока не подписывает, — вздохнул Щенников. — Не узнаю тебя, Александр Данилович. А почему она у тебя сидит? — неожиданно спросил он. — У меня стоит вторые сутки... А ну-ка, встаньте! — рявкнул он и выдернул из-под меня стул. Я не растерялась и мгновенно села на пол. Он опешил. — Что еще за фокусы. — Он поднял меня. Я поджала ноги. Ребята не выдержали и фыркнули от смеха. — Прекратите этот балаган, — твердо потребовал Щенников. — Я старший следователь и веду следствие как нахожу нужным. Все заметно приуныли. Когда этот отвратительный человек ушел, я долго смотрела на следователей, испытывая странное чувство жгучей жалости к ним. Один из них, худощавый паренек с ярко-синими глазами, вдруг сказал: — Валентина Михайловна так на нас смотрит, как будто... как будто, — он запнулся. Щенников усмехнулся: — Ну что же ты, договаривай... как будто ей нас жаль? — Вот этому человеку здесь хорошо, у которого жен- - 13 - щина стоит по двое-трое суток на опухших ногах, — сказала я, вздохнув. — Ладно, ребята, на сегодня можете идти, хватит с вас, отпускаю домой. Стажеры удалились, каждый кивнул мне на прощание В эту ночь Щенников говорил со мной долго и откровенно. Не знаю, что его побудило к этому. — Я проклял день и час, когда пошел учиться в юридический, — говорил он. — Вот вы спросили меня, верю ли я сам в то, что заставляю вас подписывать. Я отвечу честно: «Нет, не верю». А в глазах у вас невысказанный вопрос: почему же я не иду тогда к начальству и не требую, чтобы вас отпустили домой? Да потому, что вы не одна такая у меня, я убеждаюсь все больше, что все наши подследственные невиновны. Буквально все. Тюрьма переполнена невиновными людьми, и эти ни в чем не повинные люди подписывают на себя чудовищные обвинения. Но вы не думайте, что в нашем НКВД собрались какие-то преступники, то же самое происходит во всех областях, краях и республиках... И виновником всего этого даже не Ежов. Не будет Ежова — будет Иванов, Сидоров или какой-нибудь Махарадзе. Виновен ОДИН человек — бесконечно жестокий, хитрый, жадный до власти. Это он сумел сделать так, что коммунист мучает и убивает коммуниста. — И никак вам нельзя уйти? — робко спросила я. — Никак. Только два пути: или через врачебную комиссию, но я здоров как бык, или сесть вместе с вами, но вам это ничем не поможет, а мне будет очень лихо, ох как лихо. Большинство наших в такой ситуации до лагеря не доживают. Может, я малодушен. Конечно, малодушен, мне не хватает решимости сесть за вас. Ведь у меня семья... Сын! Которого я очень люблю... — Если я выживу, когда-нибудь я напишу обо всем этом, и ваш сын прочтет, — проговорила я. Щенников так побледнел, что я за него испугалась. — Не расстраивайтесь, я напишу честно, правдиво, и ваш сын всё поймет. — Спасибо, — чуть иронически поблагодарил старший следователь и отправил меня в тюрьму, а сам пошел к жене и сыну. В этот раз я попала в «черный ворон» старой конструкции. - 14 - — Не разговаривать! — сказал конвойный а захлопнул за мной дверь. Там находились мужчины, которые и обратились ко мне с одним и тем же вопросом: — Кто с вами сидит в камере? Каждый из них искал свою жену. Их жен со мной не оказалось, но была жена одного их сокамерника, председателя исполкома Михаила Каравая, — Ата Лихачева (Августина Капитоновна). Главное, что я узнала: с ними в камере сидит мой лучший друг Иосиф Кассиль. Я стала расспрашивать о Кассиле и узнала... У него жестокий следователь, прямо зверь, так его избивал, что Иосиф не мог после допроса заходить в камеру — его вносили. Следователя его зовут... Александр Данилович Щенников. Кассиль сказал им, что больше не в силах терпеть избиений и завтра утром подпишет. — Его больше днем вызывают? — спросила я. — Да, почему-то лишь днем, — отозвались они. Вот, оказывается, почему Щенников меня никогда не вызывал днем, а только по вечерам. Михаила Каравая тоже жестоко избивали, и он подписал протокол с чудовищной клеветой на себя и теперь опасался расстрела. Жену увидеть он уже не надеялся и твердил только одно: «Мне бы еще хоть раз услышать ее голос, голос моей Аты, потом пусть приходит смерть...» — Передайте ему, что он услышит ее голос. Я это обещаю твердо. Но предупредите его, чтоб не было никаких эмоций. Пусть молча слушает ее голос, и всё. Иначе он подведет под карцер и меня и Ату. — Но как вы это сделаете? — Это я еще придумаю. Мы же ходим на прогулку мимо вашей шестой камеры. И передайте мой горячий привет Иосифу Кассилю. Пока я поднималась по тюремной лестнице на наш третий этаж, я придумала, как Михаилу Караваю услышать голос жены. Что Михаил подписал протокол, я ни ей и никому в камере не рассказала, Ата была так уверена в его мужестве, так гордилась им. Ведь она так и не подписала. На другой день нас с утра повели гулять. Прогуливал нас дежурный по прозвищу Минуточка. Во время прогулки я то и дело останавливалась и хваталась за голову. Минуточка ругался, но ничего не подозревал. На обратном пути, проходя мимо шестой камеры, я сделала вид, что упала в обморок, но, не рассчитав, до- - 15 - вольно больно стукнулась головой о дверь. Ата, как мы договорились, «испуганно» закричала: «Джанунка!» Так она нежно называла мужа. И прибавила несколько фраз на английском языке. Минуточка заорал на нее: «Не разговаривать!» Но Ата очень красноречиво пояснила ему, что у меня еще на прогулке закружилась голова, он не дал мне постоять хоть минуту — и вот теперь я в обмороке. — Бедная моя Джанунка, — и снова несколько взволнованных слов на английском языке. Растерянный Минуточка побежал к телефону, вызвал ко мне врача. Ата успела сказать еще несколько слов «мне» по-английски. А из-за двери тихо, страстно и нежно: «Ата, прощай!» Так исполнилось желание Михаила Каравая услышать голос жены, которую безгранично любил. Напрасно боялся он расстрела, ему дали двадцать лет лагеря, а вот Ату расстреляли. Мне до сих пор ее жаль. Сколько красоты, доброты, ума, живости, остроумия было в этой молодой женщине... — Врач уже спускается, — успокоил Минуточка, явно сознавая свою вину. Я предпочла встать: — Мне уже лучше. Женщины повели меня под руки, как архиерея. Но тут на меня и на одну из ведущих напал такой приступ смеха, что мы чуть было не испортили все дело. — Плачьте! Черт вас возьми! Спасибо, Валя. Мы «плакали», задыхаясь от смеха. Врач пришла в ужас, пощупав мой пульс: — Ну и частит! Послушала сердце и... освободила меня на этот день от допроса. На следующий день меня вызвали утром. Щенников сидел один. Перед ним на столе высилась груда книг — книжный паек, который следователи получали бесплатно раз в месяц. В тюрьме была библиотека, но нам никаких книг не давали, за то что мы все шестеро не подписывали. Я очень стосковалась по книгам. — Вы знаете почерк Иосифа Кассиля? — спросил следователь. — Да, очень хорошо. — Тогда посмотрите... — и он, не без торжества, по- - 16 - казал мне точно такой протокол, какой был у меня, но подписанный... Кассилем. Сердце у меня сжалось от невыразимой жалости к Иосифу, ведь я знала, как и почему он подписал эти лживые строки. Но мне вдруг захотелось испытать Александра Даниловича, и я, мысленно попросив у Кассиля прощения, сказала: — Я всегда считала Кассиля честным, порядочным человеком. Никогда бы не поверила, что он при первом испытании окажется такой сволочью. Я смотрела прямо в лицо Щенникова и видела, как оно дрогнуло, потемнело, исказилось, словно его коснулись раскаленным железом... — Не надо, не говорите так, Валентина Михайловна, вы же не знаете, чего ему стоило подписать этот несчастный протокол. Ведь с ним не цацкались, как с вами: ах, молодая, ах, талантливая, надо ее поберечь. Тронь я вас хоть пальцем, мне же не простят, со мной здороваться не будут. Кстати, Кассиль лишних два месяца принимал за вас муки, требуя, чтоб хоть вашу фамилию вычеркнули из протокола. — Я ни минуты не считала Кассиля сволочью, — грустно произнесла я, — мне просто хотелось видеть, как вы будете реагировать на мои слова. — Ну и послал мне господь бог подследственную. — Господь тут ни при чем. Вам послал ее, как я уверена, Вадим Земной — бездарь, завистник, клеветник и убийца. — Откуда вы это знаете? — Он уже посадил нескольких наших товарищей. — Было бы болото, черти найдутся, — вздохнул Щенников. Затрещал телефон. Его вызывали к начальству. Он позвал следователя из соседнего кабинета. Следователь курил, стоя в дверях, а я принялась рассматривать книги. Томик Валерия Брюсов а был таким, что мог уместиться у меня в кармане пальто. И я его незаметно туда препроводила. Вернувшись, Щенников сразу обнаружил пропажу и пришел в страшную ярость. — Нет, что за безобразие! Какой он из себя, кто ее взял? - 17 - — Среднего роста, шатен, худощавый... лучше спросите у вашего коллеги. Но коллега хлопал удивленно глазами и уверял, что не заметил, потому что задумался. В этот вечер Щенников сделал опять серьезную попытку уговорить меня подписать протокол. Он боялся, в этого не скрывал, что меня передадут другому следователю, который не остановится перед применением ко мне пыток и избиений. На совещаниях возмущаются тем, что Александр Данилович так со мной «цацкается». Я наотрез отказалась, выразив надежду, что у меня хватит сил противостоять. Молодые следователи то и дело заходили в кабинет Щенникова на «огонек» и прислушивались к нашему разговору. Среди них особенно тепло относился ко мне Шура Артемов. Симпатичный паренек с необычайно яркими синими глазами. Зашел еще один из следователей; только что вернувшись из командировки в Москву, стал рассказывать Щенникову, как обстоят дела у его коллег на Лубянке. Передавал слова следователя, который вел дело Бухарина: «Ну и человек, вертится словно уж, нажмут на него как следует — он не выдержит, подписывает, а доберется до тюрьмы, отлежится в камере и требует бумагу и чернила — отказывается от показания, да еще жалуется прокурору, что его избивают. В следующий раз его сильнее обработают — опять та же история: подпишет, отлежится, берет назад признания. Девятнадцать раз уже брал назад...» Шура Артемов вздохнул, взглянув на меня, и, как-то сутулясь, подошел к окну. Рассказчик тоже взглянул на меня и осекся. — Неважно, — сказал Щенников, — продолжай. В этот вечер Щенников отправил меня в тюрьму пораньше, еще никто у нас в камере не спал. Едва закрыли за мной дверь, я вытащила из кармана пальто томик Валерия Брюсова. Пять рук протянулись к нему. — Подождите, друзья, — объявила я, — сначала по нему погадаю... — Как это «погадаю»? — А вот так. — Я наугад раскрыла книгу, заложила пальцем строчку и доверчиво вопросила: — Что меня ожидает в ближайшие годы? - 18 - Все даже дыхание затаили. Их ведь ожидало примерно то же самое. Ответ гласил: «Лишь смена мук». Лица наши вытянулись, у некоторых побледнели. — Как стихотворение-то называется? — буркнула Ата. — «Мучения святого Себастьяна». Подставь вместо Себастьяна Валентину, — вздохнула я. — Кто следующий гадать? Желающих не оказалось. Однажды вызывают вечером меня на допрос. Вхожу в просторную, чистую комнату Щенникова. Все в сборе, сидят кто на диване, кто на стульях, принаряженные, при галстуках. А на столе... Боже мой, весь стол буквально завален яствами, которые они смогли достать: сыр, колбаса, окорок, пирожные, шоколадные конфеты, яблоки... Я всплеснула руками: — Не собираетесь ли вы, Александр Данилович, устроить мне танталовы муки за то, что я не подписываю вашего протокола. Ребята так и грохнули от смеха. — Вот ее благодарность, — возмутился Щенников. — Никаких мук танталовых. Ешьте сколько влезет. Здесь пирог с мясом, очень вкусный... Это ваш праздник, — серьезно заверил меня Александр Данилович. — Спасибо! Но почему?.. — Инициатива Шуры Артемова, так что «спасибо» адресуйте ему. Я с надеждой взглянула на Артемова: может, он сумел что-то доказать начальству и меня выпустят на волю? И Артемов понял мой взгляд (его все поняли) и поспешил мне объяснить. Оказалось, вышел новый номер журнала «Красноармеец, краснофлотец» и там мой рассказ «Партизанка». Журнал конфисковали. Один номер прислали сюда, где шло следствие над автором. А рассказ очень всем понравился, даже начальнику НКВД Стромину, и Саша предложил хоть чуть-чуть порадовать автора, устроить читку рассказа и... вечер с угощением. Начальник разрешил, его как раз вызывали в Москву к самому Ежову. Щенников устроился на диване, Шура Артемов на его месте, он сам решил читать рассказ. - 19 - Я попросила журнал. Иллюстрации были хорошие в рассказе. Ничего не сократили. — Не везет редколлегии, — заметил Щенников, — шестого автора арестовывают, шестой раз конфисковывают журнал. — Пусть Валентина Михайловна поест, — решил Шура и налил мне горячего кофе. Мы ели, беседовали, потом Шура читал рассказ. Меня немного утешило, что журнал все-таки достиг киоскеров и был на этот раз распродан. Выручило то, что автор живет в провинции; у столичных писателей конфисковали журналы сразу, еще до киосков. Долго я потом вспоминала этот вечер и счастливые синие глаза Артемова. Было так хорошо. Я была, что называется, в ударе, смешила других, смеялась сама. — Какая же она была на воле? — не выдержал один из них, тот, кто постарше, Константин Иванович. — Если сейчас, в беде, она может быть такой непосредственной, такой веселой... И я, мужчина, дзержинец, член партии, должен спокойно смотреть, больше того, участвовать в этом поганом деле? Черт-те что! Шурка, дай твое заявление. Я тоже подпишу, потом... — (Артемов указал глазами на меня.) — Верно, — глухо сказал Константин Иванович. Мы сидели далеко за полночь, потом меня отправили в тюрьму, а они разошлись по домам. Больше они у Щенникова не собирались. И я их перестала встречать. Ни Артемов, ни Константин Иванович больше к Щенникову не заходили. Не выдержав, я спросила однажды у Александра Даниловича, почему больше не заходит Артемов? Спросила и испугалась: вдруг ответит едко, вроде того, что какое мне дело до Артемова. Но Щенников сказал: «Он в Свердловске». — А... а Константин Иванович тоже в Свердловске? — Тоже, — вздохнул Щенников. В декабре Стромин решил, что со мной пора закругляться. Из нашей «группы» я одна лишь не подписала протокола. И он приказал не давать мне спать. Происходило это так. Александр Данилович бодрствовал со мной до четырех ночи, затем он уходил домой, а ко мне вызывали конвой. После чего меня запирали в подвальную комнату, похожую на пустой колодец, пока не придет машина. Я стояла на дне, сесть не на что, пол и - 20 - стены мокрые, в какой-то слизи. Я стояла и час, и два, и три. Наконец подавали «черный ворон», и меня везли в тюрьму. Я как раз поспевала к общей оправке, когда камеру вели умываться. Сразу после оправки — завтрак. Стоило мне прилечь, как сразу же открывалась дверь и меня вызывали на допрос. Но в это время Щенников еще спал дома, и я несколько часов ждала его, опять стоя в «колодце». Кажется, я в этом «колодце» пребывала больше, чем у Щенникова: ему дали нового подследственного, и он добивался от него к новому году «превышения плана». Щенников уговаривал меня подписать: — Ну, Валентина Михайловна, голубушка, сколько вы еще продержитесь, чего зря себя мучить, слишком неравны силы... Я не спала уже восьмые сутки. Меня втолкнули в «ворон» старого образца: «Не разговаривать!» Там был всего один мужчина, худой, изможденный. С избитым в кровь, опухшим лицом... И среди кровоточащих век синие — о, какие синие! — глаза. — Господи, да что же это? Это не вы! Это не вы! Ведь вы же в Свердловске? — Это я, Валентина Михайловна. Это я, Валя. Я все поняла. — Кто же это вас так? Неужели... — Нет, не Александр. Я у другого. Редкая сволочь. Безошибочно выбирает самое больное место и бьет со всего розмаха именно по больному месту. Не расстраивайтесь, меня везут к Вишневецкому. А той сволочи больше до меня не добраться. — Я не спрашиваю, в чем вас обвиняют... Знаю, в несусветной чуши. Но почему они вас арестовали? — Я подал заявление... просил перевести меня на работу в милицию, хотел быть следователем по уголовным делам. Ну, Стромин вызвал меня к себе... Сказал, что отпустит, но чтоб я откровенно, как старшему другу, сказал ему, почему ухожу из НКВД. Я ведь сын чекиста, отец погиб от руки бандита. Но мой отец работал при Дзержинском, а не при Ягоде. Тогда еще не было массовых арестов невиновных. И я сказал Стромину всю правду, а он... Он, оказывается, записал ее незаметно для меня. - 21 - — Так, - хрипло проговорила я, - а Константин Иванович? — Костя даже не просился перевести в милицию, он перечислил в заявлении все случаи, когда арестовывали невиновных, и сказал, что не может в этом участвовать, просит его освободить. — Вы в разных камерах? — В одной... но он сейчас... в тюремной больнице. Ему отбили почки. — Шура, славный Шура, что же с вами теперь будет? И с Костей? — Там еще трое из наших ребят, я их уговорил подождать с месяц-другой, чтоб не приписали нам групповое дело. Их теперь вызывают на допрос к той же редкой сволочи, что и меня. Кстати, ты должна его помнить. Это тот, кто хвалился, что женщины у него по трое суток стоят на ногах, хотел, чтобы и ты стояла. — А я почему-то и подумала, что это именно он. — Но хватит обо мне, что с тобой? — Мне не дают спать... девятый день не сплю. — Мерзавцы! — выругался Шура. — То-то я тебя не сразу узнал. Не знаю, кому понадобилось устраивать нам свидание и с какой целью, но спасибо ему. Дай я поцелую твою руку. — И он дотянулся своими пересохшими разбитыми губами до моей руки. Я поцеловала его. — Прощай! — Прощай! Может, свидимся, Шура? Когда я вошла, пошатываясь от слабости, к Щенникову, он испытующе посмотрел на меня. Мне было очень плохо, не знаю, как я держалась девятые сутки без сна. Не выдержал Александр Данилович. — Слушайте, Валентина Михайловна, я встану в дверях и буду курить, а вы ложитесь на диван и поспите хоть полчаса. Если кто будет к нам идти по коридору — я вас разбужу. Прилягте. — Нет, так я все равно не усну. — Ну хоть полежите с закрытыми глазами, вам легче будет. — Нет. — Вот вы какая. Другая бы рада была. Ну что мне с вами делать? Я просто не могу видеть, какая вы измученная. - 22 - Резко прозвучал телефонный звонок. Щенников слушал не то удивленно, не то испуганно. — Слушаюсь, — сказал он, — пусть приведут. — Звонил Вишневецкий, — пояснил Щенников, — дело Артемова передается мне. Его сейчас приведут сюда. Пожалуй, отправлю вас в камеру... — В какую камеру? — вскричала я. — А то вы не знаете, что я часами простаиваю в ледяном колодце. Оставьте меня хоть здесь пока. И притом мне надо поговорить с вами. — О чем? Долго? — Не долго. Можно при Артемове, у меня секретов с вами не может быть. Ввели Артемова. Меня пересадили на диван, Шуру — на мое место. — Вы сами попросились ко мне? — спросил Щенников. — Расскажите. Можете звать меня, как и прежде, на ты. — Я буду соблюдать субординацию, не беспокойтесь. Вышло так. Сегодня с утра я попросился к начальнику тюрьмы. Он меня знает и чуть не заплакал при виде моего лица. Я умолял его связать меня немедленно по телефону с Вишневецким, который приходит на службу рано. Тот сразу дозвонился и просил у Вишневецкого разрешения передать мне трубку. Тот разрешил. Я ему рассказал, что согласен подписать всю эту хреновину в любой день, если меня передадут Щенникову. Вишневецкий обещал всё выполнить, но сказал, что вечером примет меня сначала сам. А пока он послал ко мне врача... Повторяю, я подпишу, когда вы хотите, но не надо сегодня, а то та тварь скажет, что это именно он выбил из меня признание. «Так оно и есть», — подумала я. — Хорошо, Саша, — согласился Щенников и обратился ко мне: — О чем вы хотели поговорить? — Александр Данилович, скажите мне, но только правду. У меня будет настоящий суд или заочный, в виде пресловутой тройки? — Самый настоящий суд. Выездная Военная коллегия Верховного суда, — заверил меня Щенников. Я вопросительно взглянула на Артемова. — В данном случае ему можно верить, он, когда дает слово, не лжет. — Правда, Александр Данилович? - 23 - — Честное слово! — Хорошо. Тогда я... подпишу... Но знайте, что на суде я расскажу, почему я подписала, как мне девять суток не давали спать. Я действительно больше не могу выдержать этой пытки. Щенников положил передо мной протокол — страниц шесть или семь, — и я четко и разборчиво вывела внизу каждой страницы свою фамилию. И тут же, повинуясь притягательной силе потемневшего взгляда Сашиных глаз, повернулась к Артемову. Он смотрел на меня не то с гневом, не то с какой-то печалью. — Валентина Михайловна сейчас как птица, у которой отрезали крылья, — сказал он горько. — Да, птица с отрезанными крыльями. Уже не полетишь. — Сравнение неверно, — возразила я, — ведь я человек, а не птица. Крылья человека — это его душа, его личность, и этого никто не может отнять, никакая на свете тюрьма, если он сам не отдаст свою душу, свое «я». А я никогда не перестану быть сама собой, поверь мне, Саша. — Верю, — проговорил он. Прощаясь, я поцеловала Артемова, а сияющий Щенников пожал мне руку. Видела я его еще только раз, в день моего суда, 24 января 1938 года. Судила меня Военная коллегия Верховного суда СССР под председательством армвоенюриста В. Ульриха. Судили в этот день руководителей обкома партии, обкома комсомола, секретаря горисполкома, редактора областной газеты и тому подобных. И нашу группу писателей. Вводили всех по одному. Меня привезли накануне в десять вечера, но судили в половине пятого, в конце другого дня. Щенников вошел — высокий, красивый, ухоженный, благоухающий дорогим одеколоном. Мне сразу бросились в глаза его нашивки. Что-то было не так. Он это заметил и бросил небрежно: повысили в звании, майор теперь. «Не за наше ли «дело» его повысили?» — подумала я. Щенников стал очень красноречиво убеждать меня признать себя на суде виновной, что это облегчит мою участь, и, конечно, ни в коем случае не говорить о том, что мне не давали спать. Кроме раздражения, это ничего не вызовет. - 24 - Не подействовало. Я все рассказала товарищу Ульриху. Военная коллегия Верховного суда проходила в здании НКВД, в просторном зале с плотно зашторенными окнами, при электрическом освещении. День превратили в ночь. На низкой сцене — председательствующий Ульрих, по бокам у него по две «пешки», правда тоже высокого звания. Справа, в стороне — секретарь суда за маленьким столиком. Вдоль стен на стульях расселись приглашенные: начальствующий состав НКВД, среди них я увидела Вишневецкого, Щенникова не было. Посреди зала стоял стул, за стулом солдат. Меня поставили перед стулом, и я тотчас села, но меня сразу подняли грубым окриком: «Встать!» Долго читали обвинительное заключение. Трижды спросили, признаю ли себя виновной. Я трижды ответила: «Нет». Ульрих сказал: — Но вы же подписали протокол на предварительном следствии? Этого вопроса я и ждала. Сразу пояснила, почему и как я подписала. Мне предоставили заключительное слово. — Как, сейчас? — несказанно удивилась я краткости суда — А когда же? — в свою очередь удивился Ульрих. В заключительном слове я сказала все, что нужно, о клеветнике, и о невиновности моей и товарищей по вымышленному делу. Просила разобраться и не рубить слепо сплеча. Меня удалили на время совещания. Те десять-пятнадцать минут, что они совещались, показались мне вечностью. Меня вдруг охватил безумный страх перед тюремным заключением. «Пусть лучше семь-восемь лет лагеря, чем три года тюрьмы», — ломая пальцы, молила я судьбу. Меня вызвали, опять долгое чтение обвинения, начиная с истории троцкистского движения в Москве и Зиновьева. Непосредственно наше «дело» занимало последнюю страничку — попытка реставрации капитализма методом террора и диверсии. И вот приговор... но вот приговор... — Приговаривается к десяти годам тюремного заключения с последующим... - 25 - Дальше ничего не вижу, ничего не помню... Вроде небытие... Пришла в себя посреди двора. Почему-то сидела на табуретке. Кто-то в кожаном пальто поддерживал меня одной рукой, чтоб не упала, а другой нагибался, брал с земли горсть снега и растирал мне лицо — щеки, лоб. Увидев, что я пришла в себя, человек этот прижал меня к себе и зашептал в ухо: — Зачем так обмираешь, дольше трех лет не просидишь, молодая, выдержишь. — Десять лет тюрьмы! — в ужасе прокричала я. — Какие десять? Разве такое может долго длиться? Самое большее года два-три, и всех невиновных выпустят. Разве можно так-то. Эх, кабы Дзержинский был жив или Ленин, Ильич наш дорогой. Крепись, крепись, девушка, крепись. Ну, полегчало?.. Меня отвезли в тюрьму. Это уже был другой корпус, для тех, у которых тюремное заключение. Но камеры почему-то оказались не готовы, и нас временно загнали в очень просторную комнату — не то кабинет начальника тюрьмы, не то партком. Там были одни мужчины, и почти каждый получил по двадцать лет. Все дивились, что мне так мало дали, всего-то десять лет! Оказывается, многие получили расстрел, но они были в другом корпусе. И еще у меня было заключение с правом переписки, а у них всех — нет. Один из них, рыжий с зелеными глазами, подошел ко мне и сказал: «ЦК карает, ЦК и милует». — Вас есть за что карать? Меня, например, карать не за что. Пусть сами себя карают. Рыжий опешил от моего ответа и, поздравив меня с маленьким сроком, поспешно отошел. Скоро нас начали разводить по камерам, меня увели одну из первых. Я была единственная женщина с тюремным заключением, поэтому не нашлось сокамерниц. Я оказалась одна, и меня посадили в одиночку. И все-таки о Щенникове мне пришлось еще раз услышать довольно подробно перед XXII съездом партии. Меня тогда вдруг вызвали в Военную прокуратуру. Она помещалась на третьем этаже здания КГБ. И когда меня стали допрашивать, почему я так долго не подписывала - 26 - протоколов, а потом вдруг подписала, — я решила, что это именно КГБ, а никакая не прокуратура. — Отчего вы вдруг подписали протокол? Что, Щенников бил вас? Или пытал? Или были еще какие методы воздействия? Я вдруг вспылила: — Слушайте, меня в 1954 году реабилитировали, понятно? На кой же черт снова поднимать эту историю?! Отказываюсь говорить на эту тему. — Вы только не волнуйтесь, сейчас я вам всё объясню. Вы разрешите мне закурить? — Пожалуйста, курите. Прокурор, добродушного вида мужчина лет сорока, закурил с явным наслаждением трубку и разъяснил мне так: — Я военный прокурор, у нас до сих пор нет своего помещения, и мы занимаем этаж КГБ. Ваш бывший следователь Щенников при Берии был переведен в Москву и сделал очень большую карьеру, понятно? Это вас удивляет? Удивлю еще больше. В настоящее время он сидит в Бутырках, ведется следствие, и потому понадобились свидетельские показания его бывших подследственных. Но представьте себе, за четверть века из его подследственных в живых остались только двое: мужчина в Тамбове и женщина в Саратове — вы. Обоих сейчас одновременно допрашивают как свидетелей военные прокуратуры Тамбова и Саратова. Вы меня поняли? — Поняла. Значит, теперь наоборот — в тюрьме сидит Александр Данилович? — Именно. Я жду от вас правдивых свидетельских показаний. И я рассказала ему все, что знала о Щенникове. Прокурор слушал недоверчиво и наконец не выдержал: — Валентина Михайловна, какого черта, простите, вы его выгораживаете? — Выгораживаю? С чего бы я стала его выгораживать. Но я отродясь ни на кого не наговаривала, чего ради я буду клеветать на собственного следователя? Он невольно расхохотался: — Впервые слышу выражение «собственный следователь»... Тот мужчина в Тамбове заявляет, что Щенников зверски избивал его... И он не случайно сделал карьеру при Берии... сами понимаете. - 27 - — Отлично понимаю. Но меня-то он не бил. Устраивал читку моего рассказа с угощением... И предлагал хоть полчаса поспать на диване, когда мне не давали спать... девять суток. — Значит, вас все-таки пытали, — заметил прокурор. — Кассиля он избивал, по рассказам тех мужчин в «вороне». Ко мне относился очень тепло. Кстати, пусть это вас не смущает: в лагере ко мне многие отпетые уголовники относились очень хорошо и отнюдь не видели во мне женщину. Просто я чем-то умела вызвать уважение этих уголовников. Их подружки относились так же, нисколько не ревновали. — Вы что... читаете мысли? Я действительно подумал: может, вы просто нравились ему как женщина? — Ерунда. Мы занялись протоколом, там было много поправок, и я потребовала перепечатать. Он отдал машинистке и, пока она печатала, показал мне заявление Зинаиды Кассиль о посмертной реабилитации мужа. Меня просили быть свидетелем. Я сказала о Кассиле все хорошее, что о нем знала. Промолчала только о смерти. У них была справка, которую прислали жене, что Иосиф умер от воспаления легких. Но я уже знала от Льва Абрамовича Кассиля, что его брат погиб на Колыме в 1943 году при массовом расстреле. Лев Кассиль узнал об этом через знакомого полковника КГБ. Бедный Иосиф, бедный мученик... Я никогда не перестану сожалеть о том, что Сталина не судили при жизни как преступника, что он умер своей смертью и оплакиваемый народом. Я не плакала.
| |