ГЛАВА ПЯТАЯ
«Сорок пять лет спустя»
Краткий отрезок из жизни моей
Памятен мне до конца моих дней!
Март 1998 г. г. Харьков
Я начал писать эти строки в марте 1998 г., через 45 лет после моего ареста. А поэма «1948 - 1956» была написана раньше: в марте 1988 г.
1. Обстановка перед арестом
После Великой Отечественной войны я, бывший фронтовик, демобилизованный офицер, работал в Харьковском институте Механизации и Электрификации сельского хозяйства преподавателем. Успешно сдавал кандидатский минимум: сдал экзамен по английскому языку, в 1950 г. с отличием окончил вечерний институт Марксизма-Ленинизма. Однако до защиты диссертации дело не дошло: мне в очередной раз дали почувствовать, что я «неудачно выбрал» своих родителей. Как известно, за провинность отдельных людей (а иногда без всякой вины) полностью ликвидировались целые автономные республики, а их народы высылались в Казахстан, в Среднюю Азию, в Сибирь: немцы Поволжья, крымские татары, калмыки, чеченцы и др. После войны наступила очередь евреев. Одним из поводов для усиления их травли было создание государства Израиль, посол которого Голда Меир в 1948 г. составляла списки евреев, желавших выехать в Израиль. Эти списки через Жемчужину, жену Молотова, были переданы ему. Но Молотов ответил, что наши советские евреи не нуждаются ни в каком Израиле. С тех пор желавших выехать за рубеж клеймили, как «безродных космополитов». Но, кроме них, репрессиям и травле подвергались многие люди, никогда не помышлявшие о выезде за рубеж. Слова «безродный космополит» появились после разгромной статьи Сталина в адрес «буржуазных критиков-космополитов», а также после его негативных высказываний в адрес руководителей Еврейского Антифашистского Комитета. В газетах того времени клеймили позором «безродных космополитов», называя типичные еврейские фамилии и добавляя: «Они от нас не спрячутся за псевдонимами!» («Не хочешь слыть антисемитом, зови жида космополитом»). В 1948 г. был убит ведущий актер еврейского театра и активный член Еврей-
ского Антифашистского Комитета Михоэлс (инсценировали наезд грузовой автомашины). В 1952 г. приговорили к расстрелу или длительным срокам заключения руководителей Еврейского Антифашистского Комитета. Меня, как и многих других, возмущало преследование людей, виноватых лишь в записи слова «еврей» в паспорте: ведь большинство из них, особенно молодежь, родились при Советской власти и были воспитаны в советском духе. Тем не менее, под предлогом подбора «коренных кадров», часто не принимали евреев на работу. Негласно была введена процентная норма, резко ограничивавшая доступ евреев в высшие и некоторые другие учебные заведения (очень похоже на процентную норму при царском режиме). Я имел неосторожность вслух выражать свое возмущение в беседах со знакомыми и даже осмелился (какая дерзость!) написать «наверх» о том, что у нас на местах нарушают советские законы, нарушают положения Сталинской Конституции. В ноябре 1952 г. было сфабриковано т. н. «Дело врачей-отравителей из Кремля». 13 января 1953 г. ТАСС сообщило об их аресте. «Разоблачившая их» врач Тимашук была за это награждена орденом Ленина. В доносе Тимашук, сделанном еще в 1948 г., не было указано ни одной еврейской фамилии («Аргументы и Факты» № 15, Апрель, 1993 г.: «Дело врачей, 40 лет спустя»). Однако, судили, в основном, врачей-евреев. Этим предполагалось вызвать бурное негодование народа не только против врачей, но, в основном, против всех евреев! Только смерть Сталина 5 марта 1953 г. предотвратила готовящееся выселение всех евреев в Сибирь, где в резервациях уже были для них построены бараки (журнал «Дружба народов» № 4, 1988 г., Я. Рапопорт «Воспоминания о деле врачей»). 3 апреля 1953 г. газеты сообщили, что врачи оказались невиновными, а «разоблачившая» их Тимашук - недееспособной авантюристкой и доносчицей. Ее лишили ордена Ленина. Но, возвращаюсь к моей истории: за мной незаметно следили. Осенью 1952 г. ко мне был подослан провокатор, некий Лившиц: он явился к нам на кафедру с.х. машин якобы по вопросу организации областной сельскохозяйственной выставки в г. Полтаве. Мне предлагалось участвовать в оформлении павильона механизации сельского хозяйства, в подборе сельскохозяйственных машин, комбайнов, тракторов. Завязав со мной знакомство, Лившиц заводил разговоры на щекотливые темы. Он предлагал познакомить меня с писателями Юхвидом и Вишневским, но я отказался. А позже узнал, что намечалось сфабриковать в Харькове т. н. «Дело еврейской интеллигенции» по образцу вышеупомянутого «Дела кремлевских врачей». В группу харьковских «заговорщиков» предполагалось включить писателей, преподавателей, инженеров и др.
2. Арест
7 марта 1953 г., через два дня после смерти Сталина, к нам на кафедру сельскохозяйственных машин примчался запыхавшийся управделами института тов. Горенко Матвей Иванович. Он много значительно поднял вверх указательный палец и воскликнул: «К заместителю директора! Срочно!! Срочно!!!» Зам. директора института мне заявил: «Вам необходимо поехать с этим товарищем в Райисполком!» А «этот товарищ» в штатском добавил: «Да, это по поводу одного района». (Вероятно, если бы я был членом коммунистической партии, то они меня отправили бы не в «Райисполком», а в «Райком партии»!). Я позже, во время следствия, узнал фамилию «товарища»: Малахов. Вместо «Райисполкома», он отвез меня на ул. Иванова №22, в комендатуру УМГБ, а затем - в тюрьму!
3. Во внутренней тюрьме МТБ по улице Чернышевской
В поэме «1948-1956» подробно описаны события, связанные с моим арестом и пребыванием в заключении. Поэтому здесь задержу внимание на некоторых моментах и периодах. Сначала расскажу о следующем: всю жизнь, начиная с 16-ти лет, я делал по утрам физическую зарядку. Это было источником моей бодрости и хорошего настроения. Находясь в заключении в тюрьмах (а их было восемь) и лагерях, я не изменил своей привычке. Это поддерживало во мне оптимизм в самые тяжелые моменты моей жизни. С момента моего ареста и содержания меня во внутренней тюрьме МГБ (см. поэму «1948-1956») делать зарядку запрещали. Вообще делалось все, чтобы подавить волю заключенного, подследственного и унизить его достоинство. Когда я начал делать зарядку, немедленно застучали в двери камеры и закричали: «Что это у вас за зарядка? Дома будете делать зарядку!» (Надзиратели подкрадывались бесшумно, для чего обували мягкую обувь, валенки даже в теплое время). Поэтому я де лал пару движений после того, как надзиратель заглянул в камеру (щелкал «глазок-волчок» в дверях) и так до следующего щелчка, за тем снова пара упражнений и т. д. Мой сосед по камере, явный провокатор и осведомитель (о нем ниже), очевидно, донес следователю о моей зарядке. Последний, однажды разозлившись на меня, заорал: «Мы тебе выкрутим руки и ноги, несмотря на то, что ты физкультурой занимался!»
3.1. Меры предосторожности
Если в камере было больше, чем один подследственный, то для вызова кого-либо из камеры, надзиратель открывал «кормушку» (форточку) в дверях, просовывал голову в камеру и шептал (например): «На эл.», на что я должен был тихо (вполголоса) ответить
«Литинский». Это делалось для того, чтобы в других камерах не знали, кто сидит в нашей камере.
Если вели нас на прогулку, то провожатый шел впереди, звенел ключами, бил ими по пряжке ремня или хлопал в ладоши, свистел. Все это означало: «Веду Зека»: Для того, чтобы не встретились на пути з/к из других камер и ничего не знали друг о друге.
Очень боялись самоубийств и вообще смерти: чтобы з/к не «ушел» от следствия и «справедливого» суда. Поэтому лестничные пролеты затягивали сеткой. У з/к отбирали галстук, ремень, шнурки от обуви, а на ночь - очки (если они были).
3.2. Лишение подследственных сна
Подъем в тюрьме был в 6.00. Если з/к перед этим был на ночном допросе (который длился с 11 часов вечера иногда до 4-х, 5-ти часов утра), то ему разрешалось вставать на час позже, т. е. в 7 часов. И вот однажды я задремал после ночного допроса... Но вдруг раздался грохот в двери и крик надзирателя в «кормушку». Он кричал моему соседу: «Торкны його! Нэхай вин шэвэльнэтъся!» Когда я поднял голову, он крикнул: «Всэ! Спы! Спы! Спы!» (Очень боялись смерти подследственных). Ясно, что после такой «колыбельной песни» я уже не мог уснуть. В другой раз, днем, сидя на голой железной раме кровати (табуретов не было), я задумался. Сразу стук в двери. Сосед спросил, в чем дело. Надзиратель в ответ: «А он не спить?» Однажды меня днем повели на допрос к следователю и он сразу спросил: «Вы что, спали?» Я ответил: «Конечно, нет, нам ведь спать не дают!» На это следователь - капитан Рыбальченко - с насмешкой заявил: «Правильно, вы должны не спать, а думать о своих преступлениях!»
3.3. О поведении следователя при допросах
Часто, когда меня приводили на допрос, следователь не обращая на меня внимания, читал газету, затем время от времени поглядывал на меня с изумленной улыбкой, якобы в связи с прочитанным. Так, в полном молчании, проходили полчаса, а когда и час... Я, конечно, не знал, что он там вычитывал, но понимал, что лично ко мне газетный материал не имеет отношения (это был период после смерти Сталина (5 марта 1953 г.): март-апрель 1953 г.) и удивлялся его грубой игре со мною: неужели он не понимал, что это «белыми нитками шито»? Очень интересовался моими родственниками и их фотографиями. На каждой из них я должен был написать: «Изъято у меня при обыске», поставить дату и подпись. Прочие приемы следователя, применявшиеся ко мне: если я что-либо ему отвечал, то он часто восклицал: «НЬ-Ю-У?!», чтобы выразить иронию и недоверие к моим словам. Или говорил: казала-мазала!», «Мне ваша болтовня надоела!» (А мне - его?). Либо по поводу какой-либо фамилии, упо-
минавшейся при допросе, вдруг говорил: «Такой-то существует и более того!» и многозначительно поднимал вверх указательный палец, предоставляя мне теряться в догадках: что может означать «более того?», и другие (довольно дешевые) приемы, применяемые, чтобы воздействовать на психику подследственного, сбить его с толку, унизить его достоинство, подавить волю. Угрозы: «Вы горбом будете искупать свою вину! Слышите? Горбом!!!» Выше я писал о пытке лишением сна. Было и такое: следователь: «Литинский, вы себя очень нагло ведете!» Я: «Я ведь с вами говорю вежливо!» Он: «Еще бы, посмели бы вы говорить невежливо!» По его мнению, моя «наглость» проявлялась в упорном нежелании признать себя шпионом. Или такое: следователь: «Мне из института сообщили, что вы там были не преподавателем, а г...м!» А что еще в то время могли сообщить в органы МГБ об арестованном? Он мне говорил: «Вы перепевали песни Уль-Стрита!»
«Уль-Стрйт» - это было его произношение слов «Уолл-Стрит» так же, как он почему-то произносил мою фамилию: «Латинский», что вначале отразилось в следственных документах. Интересно, что после моей реабилитации в 1990 г. Хар. Обл. Фин. Упр. для возмещения мне ущерба запросило мои данные КГБ: чек был выписан на Латинского! Его пришлось аннулировать и выписать новый - на мою фамилию.
Однажды, он спросил: «Во время войны вы контактировали с поляками?» ответ: «Да». Вопрос: «Ваши отношения?» ответ: «Они были с фашистами! Мы в них стреляли!» Вопрос: «Нет, в тылу вы их видели?» Ответ: «В 1942 г. на ст. Луговая в 6 км. от села Лугового, где я жил, формировалась польская дивизия. Но я контактов с ними не имел!» Вывод следователя: «Значит, поляки вас завербовали в 1942 г.? Они все английские шпионы! Эта дивизия затем переброшена в Иран, в армию генерала Андерса (армия Крайова) под эгидой польского правительства в Лондоне. Английская же связана с американской. А, значит, вы - резидент американской разведки!!! (из 12000 человек населения Луговского района поляки завербовали меня!)
Следователь говорил мне: «По марксистскому закону диалектики, все течет, все изменяется. Сегодня Вы не хотите признаваться, после признаетесь!»
А я при этом думал: «Да! Все течет, все изменяется: сегодня я заключенный, подследственный...»
Следователь предлагал мне бумагу, ручку, чернила и свой стол, чтобы я собственноручно написал признание, которое он насмешливо называл «мемуарами».
3.4. О моем соседе по камере
После первого ночного допроса меня перевели в другую камеру, к соседу. Он себя назвал: «Правник Дмитрий Иосифович». Говорил, что он еврей. Усиленно, матом ругал Советскую власть. На мои возражения сказал: «Что-то вы в тюрьме стали очень лояльным к Советской власти!» Я ответил: «Я всегда был лояльным, но был и теперь являюсь противником преследования людей за их национальность! А недостатки, о которых вы кричите, вызваны трудностями послевоенного времени!» Однажды, во время допроса, меня посадили в «бокс». Когда я вернулся с допроса, Правник спросил: «А что, плохо сидеть в «боксе»? (Кто ему сказал, что я сидел в «боксе»?). В другой раз я сказал, что меня предупреждали, чтобы я не вел разговоров о дискриминации. Тогда «Правник» (если это его фамилия) спросил: «А кто же это такой был, умнее нас с вами?» Он мне часто пытался доказать, что было несправедливо создавать Еврейскую автономную область в Биробиджане, надо отдать евреям Крым, так как они южный народ. И только теперь прочитал в воспоминаниях Н.С. Хрущева (журнал «Огонек» № 8, 1990 г., стр. 22) о том, что Еврейский антифашистский комитет, по словам Сталина, - агенты американского сионизма... хотят создать еврейское государство в Крыму, чтобы отторгнуть его от СССР. Начались расправы. Один из видов расправ — кампания против «безродных космополитов...» Теперь я понимаю, для чего провокатор Правник беседовал со мною о Крыме: меня пытались спровоцировать на это и затем обвинить в связях с агентурой американского сионизма. Но мне все это было чуждо и я на его рассуждения не реагировал. Вообще, я тогда впервые услышал о том, что существует идея создания Крымской автономной еврейской республики. Вообще, Правник вел себя вызывающе, например, днем ложился (что запрещалось), а на приказание надзирателя: «Встать!» начинал с ним громко пререкаться (а громко говорить запрещалось, тем более, пререкаться), но ни разу не был посажен в карцер! Часто просился якобы «на прием к начальнику тюрьмы». Куда его каждый раз водили, мне неизвестно, но я догадывался! Как только следствие по моему делу было окончено, соседа убрали из камеры!
4. Суд: 16 мая 1953 г.
Судили меня закрытым заседанием Харьковского областного суда, следовательно, опасались, что правда о творимом произволе будет услышана за стенами здания суда. А я ожидал открытого суда. Среди многих проявлений произвола и фальсификаций у меня вызывало негодование и это закрытое заседание суда, и то, что в нарушение закона, мне на руки не выдали копии обвинительного заключения и
приговора. Однако, я приблизительно запомнил текст зачитанного вслух приговора: «...но, применяя указ... о замене смертной казни в мирное время, приговорить... к 25 годам заключения с содержанием в исправительно-трудовых лагерях общего режима, с конфискацией... имущества и поражением в правах на пять лет», т. е. «25 и 5!» (Очевидно, не надеялись, что я останусь в живых за эти 25 лет лагерей! А если бы выжил, то во что бы превратился: в день суда мне было полных 38 лет. Плюс 25. Вышел бы (или вынесли бы) в 63 года, да еще с поражением в правах на 5 лет. Как я позже узнал, речь шла об Указе Президиума Верховного Совета СССР от мая 1947 г. об отмене смертной казни в мирное время (с заменой ее длительными сроками заключения).
5. Поэма «1948-1956». Быль
ВВЕДЕНИЕ
(Обращение к сыну)
Я не Высоцкий и не Окуджава,
Да, вообще, я не бард, не поэт.
И не волнует меня эта слава,
Все же неправды в стихах моих нет!
Прожита жизнь: человек я уж старый.
И в состоянии о ней рассказать.
Но я не стану с надрывом, с гитарой,
У микрофона «за жизнь» орать!
Итак, посылаю тебе описанье:
Краткий отрезок из жизни моей.
Но это горькое воспоминанье
Памятно мне до конца моих дней!
Мелочь! Короткий отрезок: три года.
В нем ничего, как покажется, нет.
Он для того, кто бывал там, народа
Тянется десять и более лет!
В лагере том им день за три считали:
Тем, кто задание там превышал...
Столько здоровья там люди теряли,
Что этот труд их в могилу вгонял!
Да! Ты был мал, когда это случилось,
И надо мной разразилась беда:
В дом наш вдруг с обыском люди вломились.
Старше теперь ты, чем был я тогда!
1. ХАРЬКОВ 1948-1953
Несколько лет, как война отгремела.
Отгрохотал уж Победы салют.
Всем нам пора снова взяться за дело:
Мирный, большой, созидательный труд!
С фронта вернулись и сразу за дело:
«Фронтовиков будут все уважать!»
Но... удивились мы, это задело:
Сортом вторым здесь нас стали считать!
Нет, на работу охотно нас брали,
Дали анкеты листок заполнять.
Но когда «пятую» в ней проверяли,
То отдел кадров писал: «Отказать!»
Снова - негласно - процентная норма:
Не принимают детей в институт.
Что? Начинается «Шторм после шторма»?
Где справедливость? Ведь нет ее тут!
Где справедливость? Ведь нет и в помине!
«Там, наверху, ведь не знают!» - считал.
И написал на Верховного имя,
Имя, с которым народ воевал!
Скажут теперь: «Ведь наивно, нелепо
Верить, что Главный об этом не знал!»
Но весь народ тому верил так слепо,
Кто миллионами пренебрегал...
А в результате за мной наблюдали,
Тайно ходили за мной по пятам.
И провокаторов мне подсылали,
В этом потом убедился я сам.
Надо создать было много примеров
По образцу тех врачей из Кремля.
Но из писателей, из инженеров,
Лишь бы, евреев! Таких, как и я...
Лет через пару Верховный скончался.
Лопнула, видно, надежда моя...
Я, как и весь наш народ, растерялся:
«Что ж теперь будет?» - подумал и я.
Помню, я был в этот день в институте,
Управделами ко мне заходил:
«Срочно идите! Сию же минуту!» -
Вызов к директору он приносил.
А в кабинете директора с замом
В кресле сидел человек средних лет.
«Вот что, - сказал зам. директора прямо
Надо поехать вам с ним в Райсовет!»
Вышли на улицу, сели в машину,
Но я дурного не подозревал.
Путь мы проделали очень уж длинный,
Стало понятно, куда я попал...
На Иванова и в комендатуру,
А не в какой-нибудь там Райсовет!
Зря тогда заму поверил я сдуру,
Впрочем, теперь уж значения нет...
Там посадили меня среди шкафов...
Тот, что приехал со мной в «Райсовет»,
(Позже узнал я: фамилия - Малахов),
Дал мне практический, мудрый совет:
«Раз вы попали уж в нашу машину,
То обработки вам не избежать.
Будем садиться мы в автомашину,
В ней вам не надо себя проявлять.
Предупреждаю вас против эксцессов.
Надо признаньем себя облегчать.
Для ускоренья дознанья процессов
Лучше вам сразу же все рассказать:
Где вы храните оружие, яды,
(Обыск у вас проведем на дому),
Радиостанцию, шифры, снаряды?
(Вас отвезем перед этим в тюрьму)».
Все для меня это было так странно!
Что же случилось, никак не пойму:
Опорожнили портфель и карманы
И повезли меня сразу в тюрьму.
Я не забуду о встрече той «шефской»
С внутренней малоизвестной тюрьмой.
В городе Харькове, на Чернышевской,
Так состоялось «свиданье» со мной:
Вот предъявили мне форменный ордер
И предложили его подписать.
Снять приказали одежду и обувь.
Остался я, в чем родила меня мать.
Мне приказали присесть и нагнуться:
Нет ли на теле моем тайников?
И разрешили одеться, обуться,
Но без ремня уже и без шнурков.
И выполняли мои фотокопии:
В профиль сначала, затем и анфас.
Для проведения дактилоскопии
Оттиски пальцев снимали не раз...
В камеру быстро меня водворили,
Там я из правил такое узнал:
Если на воле права у нас были,
Каждый из нас здесь права потерял...
Днем на кроватях лежать запрещали,
Можно на голой лишь сетке сидеть.
Вашу подушку, тюфяк убирали.
«И не дремать!» Можно только смотреть!
После отбоя нам спать разрешали,
Но удавалось нам мало поспать:
Вскоре затем на допрос вызывали,
И приходилось одеться, вставать...
А для меня это было так странно,
Дико, обидно мне было до слез Встретить
Рыбальченко там, капитана,
Вытерпеть первый и нудный допрос...
Первое, ночью, его появленье
И постоянный, избитый вопрос.
Чудилось мне, что кошмар, сновиденье
Этот нелепый и странный допрос.
«Мы, ведь, все время за вами следили, -
Молвил он, лишь я зашел в кабинет, -
Люди, ведь, наши за вами ходили,
Знали, когда вы пошли в туалет!
Деянья ваши, ведь, были преступны;
Мне расскажите о них вы сейчас,
Ваши проступки бывали так крупны...»
Так повторял он... который уж час!
Что же мне было на это ответить...
Был каждый раз лишь один мой ответ:
«В чем преступление можно заметить?
Действий преступных за мною ведь нет!»
Ночь отступает и утро приходит,
Первый допрос приближая к концу.
Новость: к соседу меня переводят!
С ним повстречался лицом я к лицу...
Перед допросом сидел в одиночке,
После допроса сидим мы вдвоем.
После тревожной, кошмарной той ночки
Мне показалось: «Мы легче вздохнем!»
Доброжелатель с фамилией Правник,
Дмитрием мой назывался сосед.
Вел он себя, как учитель-наставник,
А у меня все ж доверия нет:
Очень уж рьяный он был агитатор,
Наше, советское, он поносил.
Подозревал я, что он провокатор,
Что на меня он всегда доносил.
Но я решил не показывать вида
И подозрения стал я скрывать.
В сердце мое не закралась обида,
Лишнее все же решил не болтать.
Своеобразная жизнь протекала
Во внутренней этой тюрьме МГБ.
И непривычного было немало
В сломанной нашей и странной судьбе...
С миром наружным мы связь потеряли,
Нам и газет не давали читать.
Книги читать регулярно давали,
В шахматы, шашки нам можно играть.
Нож или ножницы нам не давали.
Ногти? Кусачками можно кусать.
Бороды нам иногда подстригали.
Вилку? Забыли, как надо держать.
Делать зарядку нам не разрешали:
Сразу на нас надзиратель кричал.
Если мы днем, даже сидя, дремали,
В двери он громко ключами стучал.
Если на солнце с тоской мы глядели,
Не разрешалось к окну подходить.
И надзиратели злобно шипели:
«Нечего вам за природой следить!»
А когда нас на прогулку водили,
То провожатые шли впереди:
Громко кричали, свистели, звонили,
Чтобы не встретились нам на пути.
Если же нас на допрос вызывая,
Голову близко к дверям прислонял,
Нашей фамилии не называя,
Первую букву вахтер лишь шептал.
В камерах лампы и ночью горели:
Нужен ведь был надзирателям свет,
Чтобы в глазки они часто глядели,
Видя, что случаев смертных там нет.
В камере обыски часто бывали,
Голыми ставили к стенке людей.
И надзиратели все проверяли,
Нет ли у нас запрещенных вещей.
Чтобы уменьшить людские страданья
Лестничный сеткой затянут пролет?
Нет: чтобы не избежал наказанья,
Не совершил заключенный «полет»!
Вызов свидетелей, очные ставки,
В разные службы запросы давать.
И опознания, разные справки,
Нужно и днем на допрос вызывать.
Днем на допрос вдруг явился Малахов:
«Я вам советую выдержать такт –
(Я при совете таком чуть не ахнул!) –
И деловой у вас будет контакт...»
Следователь повторял то и дело:
«Я добиваюсь признанья от вас,
Мне ваша вся болтовня надоела!»
Так он твердил вот уж в тысячный раз...
«Не говорю, что соседа убили,
Вы обвиняетесь лишь в болтовне.
И не соседа жену зарубили.
В ваших грехах признавайтесь мне!»
Был в этот раз откровеннее с ним я,
Полностью все я ему рассказал:
«Да, я писал на Верховного имя!
Да, я у Главного правду искал!»
Тут и слова у него загремели,
И по столу застучал кулаком:
«Имя святое вы пачкать посмели
Длинным, поганым своим языком!
На нашу действительность вы клеветали,
Вы опорочить пытались наш строй.
Белое черным всегда называли!»
Вывод из этого сделал такой.
«Перепевали вы песни Уль-Стрита
И Би-би-си!» - Он всегда повторял.
«Карта ведь ваша давно уже бита!
Вы признавайтесь, а то...!» - угрожал.
«В практике случаи были нередки, -
Начал он новые мифы твердить, -
Вы резидент иностранной разведки,
Можем уликами все подтвердить!
Завербовали вас американцы,
В этом признаетесь вы мне сейчас.
Или - другие еще иностранцы?
Где и когда?» - Он твердил много раз.
Я же на жесткой сидел табуретке,
К полу привинченной возле дверей.
Видимо, срывы бывали нередко
У заключенных от этих зверей!
И расправляя замлевшее тело,
Я отвечал: «Не шпион все равно!»
Вежливость сразу с него тут слетела
И заорал мне: «Встань! Ты, г...!»
«Мы тебе выкрутим руки и ноги!
Снимем штаны! Тебе ж... набьем!»
Я все молчал и подумал о Боге:
В Бога не верил, а думал о нем...
Ну, а затем начинал он сначала,
Правда, стараясь в глаза не глядеть:
«Что вы сказали? Казала, мазала!
Мне надоело чушь вашу терпеть!
Все ведь на свете течет, изменяется,
Мы диалектики знаем закон:
Не признаетесь вы? После признаетесь!»
Так изрекал поучительно он.
Он предлагал мне писать «мемуары»,
Предоставляя мне свой кабинет.
Для мемуаров еще я не старый:
Пишут их люди преклонных уж лет.
«Вы говорили, что вы воевали,
Ранены были и в руку, и в глаз,
В госпитале по раненыо лежали.
Справки где ваши? Скажите сейчас!»
Справки ведь сами они же изъяли,
Все документы с собой унесли,
Но их конкретно, ведь, не называли,
В опись, как «разные справки», внесли.
Если во время дневного допроса
Он посторонних к себе вызывал
Для выясненья иного вопроса,
В бокс - изолятор - меня отправлял.
В смертных грехах всех меня обвиняли:
Банду пыталися мне приписать,
И к шпионажу меня «подключали»,
Но не могли ничего доказать.
Следствия сроки к концу подходили.
И обвиненья, одно за другим,
Хоть на меня на допросах давили,
Все разлетелись, как по ветру дым!
Но оставалось одно обвиненье: -
В устной и письменной лишь болтовне.
«Это ведь даже и не преступленье!»
Так по наивности думалось мне.
Эти же действия, как оказалось,
Не относились к простой болтовне.
А по закону так строго карались,
Как никогда и не снилося мне!
Вот и к концу подошло мое дело,
Больше двух месяцев длился тот труд.
Дальше судьбою Фемида вертела.
И в Областной повезли меня суд.
Я полагал, что суд будет открытым,
При всем народе! Как судят врагов!
Но заседание было закрытым,
Чтобы не слышал никто моих слов!
А в приговоре указано сразу:
За преступленье меня расстрелять...
Следуя все же другому указу,
Вместо расстрела мне дать двадцать пять!
Благодаря «доброте» прокурора,
После суда мне пришлося пройти,
В полном согласии с тем приговором,
Много этапов «большого пути».
Переменил я уже тюрем восемь,
Вагон с решетками - после тюрьмы.
А когда лето сменила уж осень,
По назначению прибыли мы!
Но по порядку:
Воздух весенний вдыхать бы мне впору
После всего, что я здесь пережил.
Но повезли на Холодную Гору,
Рядом с тем местом, где раньше я жил.
Было здесь все для меня очень ново,
В Екатерининской старой тюрьме,
Той, что на улице нынче Свердлова
С корпусом-вилкой, что виден, как «Е».
Вводят в коллектор и распределитель:
Очень большой, гулкий, сводчатый зал,
Этот огромный людской накопитель
Все заключенные звали «Вокзал».
Там лейтенант был - начальник режима,
Нас он к себе на прием вызывал.
Он по прозванью: «Начальник прижима»,
В разные камеры всех направлял.
В камере было нас шесть или восемь,
Окна с решетками, но без стекла: Лето.
Жару мы едва переносим.
Было в тени ведь под тридцать тепла!
А за окном часовые шагали,
Четко военный печатая шаг.
Бдительность строго они соблюдали:
«В камерах злейший содержится враг!»
Когда водили нас всех на прогулку,
(Залит асфальтом прогулочный двор).
Шли мы из камеры по закоулку,
Был среди «зэков» такой разговор:
Немцы отсюда, когда отступали,
То вывозили з/к на расстрел.
В двориках этих они закопали
Тех бедолаг, кто еще уцелел...
Мы от обслуги случайно узнали
То, что иначе бы нам не узнать:
«Главного» - Берия - арестовали!
Будем событий теперь ожидать.
Вот уже сбылось цыганки гаданье,
Кое-кто верил ей и потому,
Что наступила минута прощанья:
Перевозили в другую тюрьму.
Там, не совсем далеко от вокзала,
(Улица эта Тюремной была),
Раньше тюрьма-пересылка стояла,
И в путь-дорогу на Север звала!
Я не забуду тюрьмы-пересыпки:
В камерах было нас по двадцать пять,
Жесткие нары без всякой подстилки.
Правда, газеты давали читать.
Из пересылки тюремным вагоном
(Уж от вагонной устал духоты),
И по этапам, и по перегонам,
Так довезли меня до Воркуты.
2. ВОРКУТЛАГ 18.09.53 - 31.07.55
Дальше на Север и к Карскому морю
От Воркуты всех теперь повезли.
Снова навстречу страданьям и горю,
Нас привезли на край самый земли!
И в «Хальмер-ю», то есть на «реку смерти»
Нам довелося теперь угодить.
Здесь и охранники злые, как черти.
Много придется нам здесь пережить...
Вот уж к воротам колонна подходит,
И возле вахты при входе в тот ОЛП
Нас принимать у конвоя выходит
Их представитель, высокий, как столб...
Вот уже зэков зовут всех на вахту:
Прибыл конвой и начался развод.
По разнарядке колонна на шахту
Длинною лентой лениво бредет...
Так повторяется в летний день длинный
И в непрерывную зимнюю ночь.
И когда в тундре мороз нестерпимый,
И когда трудно пургу превозмочь!
Вот уж на стройку колонна приходит,
Пост наблюдения занял конвой.
Зэков «бугры» по объектам разводят,
И начинается день трудовой.
Там котлован под фундамент мы рыли
И по колено стояли в воде.
Мерзлую землю под снегом долбили.
В холоде были, в беде и в нужде!
В тундре от голода мы доходили,
Зубы у многих изъела цинга!
Если ж они здесь конец находили,
Кладбище их заметала пурга…
Устало «домой» возвращалась колонна,
Пьяный конвой на з/к наорал,
В снег положил заключенных у зоны,
Час на морозе под дулом держал!
И разноцветны сполохи-сиянья,
Переливаются над головой.
И заунывные волков стенанья,
Северный ветер доносит их вой.
Темной холодной полярной зимою
Светится зона все сутки подряд.
Лагерь обходят наш все стороною:
Там пулеметы на вышках стоят!
Зэковским лагерем правили «воры»,
Всех «обжимали» они работяг,
И с мужиков они брали поборы:
С них собирали они на «общняк».
Право на карты имели лишь «воры»,
В лагере нашем порядок таков:
За непочтенье, за драки, за ссоры
Шваброй лупили они мужиков.
«Мы никогда и не сеем, не пашем,
Пашут за нас лишь одни «мужики».
Здесь мы в тюрьме, но поем мы и пляшем:
Нас, ведь, прокормят всегда дураки!»
В валенках спирт проносили «барыги».
В зону носили и «план» и «чифир».
Спирт у «барыг» покупали «ханыги»,
И воровали в санчасти эфир.
Сидя на полке в тюремном вагоне,
Новость узнал от «случайных гостей»:
Между собой вели «воры в законе»
Речь о вражде среди разных «мастей».
Когда встречались друг с другом два «вора»,
То узнавали сначала «за масть»:
Чтобы потом у них не было спора,
Чтобы при этом впросак не попасть!
Когда касалися темы той скользкой,
«Веры какой ты?» - Один вопрошал.
Если второй отвечал: «Веры польской»,
«Сука ты!» - Первый из них восклицал.
Схватка нередко смертельной бывает,
Если встречаются двое врагов.
Или один из врагов убегает,
Если он к схватке такой не готов.
Если с этапом пришел провокатор,
И удалося его опознать,
«Прыгать» пришлося ему в изолятор,
Смерти иначе ведь не избежать!
Многих чекисты напрасно искали,
Думая, что убежали! Куда?
«Сук» и предателей в шахту бросали!
В топках сжигали! И все: без следа...
Ночью, бывало, в барак приходили,
Резали, чтоб исполнять приговор.
Утром чекисты там всех допросили:
«Спал и не слышал» - и весь разговор...
«Для исправленья преступного мира
Следует весь этот мир расколоть,
И оторвать от блатного кумира,
Страх и почтенье к нему побороть!»
«Мир» раскололся на разные «масти»,
Разные «партии». И кто - куда!
Тут разгорелися бурные страсти
И непрерывная, насмерть вражда!
«Для истребленья блатного кумира
Надо свести вместе «воров» и «сук»:
Уничтоженье преступного мира
Станет пусть делом их собственных рук!»
Ты только стой в стороне, не препятствуй,
Наоборот, ты вражду разжигай.
Не забывай, что девиз наш:
«И властвуй, И подчиненных всегда разделяй!»
Чтоб увеличить людские мученья,
Вовсе не нужен для этого суд.
Нужно лишь только создать столкновенье:
В зону запущены двести «паскуд»!
С ревом несутся по лагерю «суки»,
«Пиками» машут, «Бей воров»! - кричат.
Бьют они всех, кто попался им в руки,
И на пути никого не щадят!
«Воры» проворно схватились за «пики»
И закричали: «Все - бейте «паскуд»!
Тут засверкали ножи, и великий,
Смертный, кровавый пошел самосуд...
Переместилася битва в бараки,
Бьют всех на нарах, и тех, кто уж стар.
И «мужики» тут ввязалися в драку,
Ломы схватили и бросились с нар!
Позже чекисты резню прекратили
И автоматчиков в зону ввели.
«Воров» и «сук» они в БУР уводили,
Быстро «порядок» они навели.
Но кроме «сук», кроме «воров» преступных,
Как говорит эта горькая быль,
Кроме преступников главных и крупных,
С ними погибла и мелкая «пыль»...
Так без расстрела тех уничтожали,
Часто за мелочи кто осужден,
Тех, кто, за что их судили, не знали,
И без суда кто был жизни лишен!
Было: когда подчиняясь приказу,
Лагерь з/к покидали не вдруг,
В зону ввели автоматчиков сразу!
Начали брать контингент на испуг!
С криком солдаты в бараки врывались
И волокли они за ноги с нар
В нижнем белье, в снег бросить старались
Всех заключенных, кто болен иль стар...
И, подчиняясь военной команде,
В воздух открыли солдаты огонь.
«Нет, вы огонь открывайте по банде!»
И белый снег тут окрасила кровь...
Мерно вздымаются ломы и кирки,
Скорбно могилы долбят в мерзлоте.
И безымянные, только лишь с биркой,
Все в вопиющей лежат немоте!
И хоронили невинных, виновных,
Всю эту мелкую «лагеря пыль»,
Что без судов, Областных и Верховных,
После убийств превращалася в гниль!
Да! Никому из грядущей нам смены
Не пожелаю сюда я попасть!
Но... что случилося?! Здесь перемены!!!
Разве вернулась Советская власть?!
Новая «жизнь» в лагерях Воркутлага,
Начался здесь небывалый подъем:
Вьются над зонами красные флаги!
Зэков спешат подписать на заем!
Скоро избавимся мы от поборов,
В новую зону нас переведут:
В зону, где нет ни «шестерок», ни «воров»,
Тех, что всегда работягу гнетут!
Вот и конец уже мая приходит,
Вровень с трубою сугробы лежат.
Солнце теперь все реже заходит,
В тундре порой куропатки кричат.
Моя жена пересмотра добилась,
И положительный дали ответ.
При пересмотре, ведь, все согласились:
Сбросили целых пятнадцать мне лет!
3. ИВДЕЛЬЛАГ 1955 - 1956
Удовлетворили мое ходатайство,
И директива пришла в Воркутлаг
От Высочайшего «Суперначальства»:
Срочно отправить меня в Ивдельлаг.
Снова этапы, тюрьма, пересылки:
Происки «воров» я там отражал.
Жесткие нары без всякой подстилки.
И, наконец, привезли на Урал.
От станции Ивдель до станции Сама
Быстро доставил этап паровоз.
От станции Сама конвой повел прямо
В сельскохозяйственный лагерь - Совхоз.
В этом совхозе с тех пор я работал
Сельхозмехаником инвентаря.
Был там начальник с фамилией Федотов,
И заключенных пугал он не зря:
Недалеко находилось кладбище,
То, что федотовским все нарекли.
Ветер уральский уныло там свищет,
Где заключенные в землю легли...
В слякоть и в стужу бедняг-заключеннных
Силою гнали на лесоповал.
В снег «до ушей», обогрева лишенных
Из «доходяг» не один погибал...
Было в том лагере три капитана:
Был там Кабанов по прозвищу «Кум»,
«Пас» он тех зэков, кто вел себя «странно»,
Тайны выведывал зэковоких дум.
Третьим из них капитан был Вершинин,
Правда, хороший он был человек.
Все заключенные дружно решили:
«Добрых, как он, здесь не встретить вовек!»
Лето сменила уральская осень,
Следом за нею зима и весна.
Пробью я здесь уже месяцев восемь,
Может быть, больше... Но новость ясна:
После решений Двадцатого съезда
Там, наверху, был подписан указ.
По лагерям всем комиссии ездят:
Освобождать будут многих из нас!
Вот уж комиссия к нам подоспела:
Стали з/к на прием вызывать,
И все страницы судебного дела
Снова внимательно стали читать.
Мне объявили о полной свободе,
Восстановлении попранных прав.
Нынче уже наказанье не в моде,
Если и был я хоть в чем-то не прав.
«Если Вы вновь с произволом столкнетесь,
Вовсе в Москву Вам не надо писать.
Но будет правильно, если возьметесь
Там, на местах, обо всем рассказать».
Мы все за зону уже выходили,
И сам Вершинин нам руки пожал
А перед тем, как домой уходили,
Речь он такую пред нами держал:
«Вы все идете теперь на свободу,
Впору вам новую жизнь начать,
Вы только бросьте ненужную моду,
И перестаньте вы правду искать...»
4. ХАРЬКОВ 1956 И ПОЗЖЕ...
Вот уже Харьков, и я на свободе!
Надо подумать, как с этим мне быть:
Воспоминанья о прошлом приходят,
И обо всем, что пришлось пережить!
В бытность свою еще там, в Воркутлаге,
(Впрочем, не знаю, так было иль «звон»),
Слышал рассказ одного работяги,
Строил он прежде канал «Волго-Дон».
И в тот момент, когда стройку кончали,
Мусор и хлам с берегов унесли,
И с глаз долой заключенных убрали –
На «Волго-Дон» комсомольцы пришли.
И кинохроника тут подоспела,
Чтоб «комсомольскую» стройку снимать.
Красные флаги! Оркестры гремели!
Красную ленту пришли разрезать!
Я не поверил в такую «парашу»!
Но на свободе через год или два,
В местной газете, уж в Харькове нашем
О «Хальмер-ю» прочитал я слова.
Я не коснулся бы темы той скользкой,
Но с удивленьем теперь узнаю:
«Методом стройки! - Какой? «Комсомольской!»
Шахты построены! - Где? - В Хальмер-ю!!!»
Да! Шахты строили мы, «комсомольцы»,
И «коммунисты» все, то есть, з/к!
Только не вяжется здесь: «Добровольцы»,
Слово совсем не идет с языка!
Очень давно, до ареста задолго,
Когда о нем и не подозревал,
Ехал в трамвае я нудно и долго.
Помню: в вагон этот нищий попал.
Он истощен и одет так убого,
Рваная обувь и шапка проста.
Он пассажиров просил: «Ради Бога!
Дайте хоть крошку мне! Ради Христа!
После «учебы в университете».
Это теперь я уже понимал:
Ведь заключенного «роба» надета
На бедняке, что тогда так страдал!
А на скамейке с надменным пыхтеньем
Толстый полковник так важно сидел,
И свысока он брезгливо, с презреньем
На бедняка, что в лохмотьях, глядел.
Я же подумал: «Никто ведь не знает,
Что и когда впереди его ждет.
Что же полковник его презирает?
Может быть, сам он туда попадет!»
Позже, когда я попал в заключенье,
Многие «шишки» терпели там крах:
Вместе со мной испытали мученья
Также полковники в тех лагерях!
Я не забуду мучителей наших,
В тюрьмах гноивших людей, в лагерях,
Ведь на их совести жизни пропавших,
Чей на кладбищах покоится прах...
Нет, не в кино, в детективных романах,
В жизни мне их довелось повстречать.
Не заживает душевная рана,
Их «ореол» удалось развенчать!
Крупные, мелкие марионетки –
Дергал их нити палач поважней.
Но ведь они многих мучили в клетках,
Уничтожали советских людей!
Где вы, Рыбальченко и Постаджиев,
Костин, Малахов, а с ним Иванов?
И тех времен все «герои» такие?
Ваш «героизм» понятен без слов!
Много ли звезд вы за нас нахватали?
Разных медалей, наград, орденов?
Над беззащитными вы проявляли
Свой «героизм»: ваш статус таков!
В прежние годы «творили» вы бойко.
Новый период уже наступил:
Был ведь двадцатый, теперь перестройка!
Мало кого он из вас научил...
Я полагаю, что вы теперь стары,
Многих из вас вовсе нет уж в живых.
Пишете ль вы, те, кто жив, мемуары?
Учите ль подлости вы молодых?
Вы дождались: я пишу мемуары!
Много я прожил для этого лет.
Хоть злодеяния ваши и стары,
Не было всем вам прощенья и нет!!!
Примечание: Рыбальченко - следователь, Малахов - возглавлял 1 арест. Постджиев, Костин, Иванов - участники моего ареста и обыска.
Я был арестован 7 марта 1953 г., а 7 марта 1988 г. исполнилось тридцать пятая годовщина со дня моего ареста; этой «памятной дате я и посвящаю настоящее послание (написанное в марте 1988 г.).
6. Характеристика из лагеря
Дана настоящая гр-ну Литинскому Александру Борисовичу 1914 г. рожд., уроженец г. Днепропетровск в том, что он, отбывая наказание, работал на разных сельхоз-работах. К работе относился хорошо - отлично. Поведение в быту отличное. Начальник предприятия подпись /Вершинин/
Печать
30/07.56.
Разъяснение: выше указано, что я «работал на разных сельхозработах»... В действительности же, я за все время пребывания в совхозе «Сама» (или, как в справке - в лагере «Н»), с 31.07.55 по 30.07.56 занимал лишь одну инженерную должность: зав. механическими мастерскими и механик сельхозинвентаря, на которую меня сюда направили. Одновременно я преподавал на вечерних курсах трактористов. А до этого, в Воркутлаге («Хальмер-ю»), я в 1954-55 г.г. работал в качестве конструктора механического цеха на строительстве шахты. Числили же меня кочегаром. Ставка 200 руб (20 руб. новыми деньгами). А конструкторскую работу я выполнял за вольнонаемного по фамилии Ширковец, который числился конструктором и получал за это немалую «зарплату» плюс северный коэффициент.