- 1 -

Мне о себе говорить трудно. Может быть, труднее, чем кому бы то ни было. Потому что так много было в жизни событий, которые совпали с событиями государственными, военными, послевоенными... Уж больно она крученая, моя биография. Она и типическая, и не совсем...

Когда-то, сидя в камере смертников и ожидая высшей меры наказания, я вдруг понял, что я смертник во втором поколении. Вот если меня сейчас шлепнут, то я буду второй смертник в моей семье. Отца моего убили, расстреляли славные наши чекисты в Мариуполе, когда мне было меньше полугода. Отец мой был судовой механик, моряк лет с пятнадцати. Он плавал юнгой, потом матросом, потом увлекся машинами и стал механиком. Матушка тоже была рабочим человеком: она шлифовала и точила снаряды на военном заводе.

...Дело было зимой, когда море замерзает и суда стоят в затонах. На окраине Мариуполя ограбили мельницу. Дело было житейское, потому что голод был страшный: и мариупольцы, и азовцы выживали за счет хамсы. А в тот 1921 год был большой улов хамсы. Хоть и ели ее без хлеба, но все равно она спасала, потому что это был рыбий жир. Ограбить мельницу мог кто угодно, потому что детей надо было кормить. Отец в то время работал на городской электростанции, помогал ремонтировать паровую машину. Поскольку электростанция была рядом с мельницей, его забрали и расстреляли. Перед этим, говорят, какую-то женщину пытали в ледяной ванне, чтобы она дала нужные показания.

В общем, на семью пало клеймо позора врага народа. Поэтому матушка моя просто убежала из Мариуполя и уехала в город Ростов, а меня оставила у своих родичей, когда мне было около года. Я прожил у теток, дядей и их детей 5 лет. Несмотря на тяжесть жизни, это были светлые дни. Мой дедушка, раненный на трех войнах (болгарской, японской и гражданской), был коваль-лошадник. Он ковал и лечил лошадей. Дерзко-веселый, выпивоха и бабник до старых лет. Но самое главное — он меня любил. Ведь в роду, кроме него, я был единственным мужиком. Отсюда близость родственно-душевная. До пяти лет я рос баловнем. Уходя, дед говорил: "Валька! Ты мужик, остаешься дома главным. Смотри, чтобы бабы тут не шалили! Чтобы все было в порядке: табакерку мою не трогать (он не курил, а нюхал)". И вот я время от времени прибегал и смотрел — не трогали ли девки табакерку. Читать я научился сам. Первое слово, которое я прочел, это заголовок газеты "Правда".

Не обижали меня и любили все — это уж точно! Потом, после смерти деда, за мной приехала матушка и увезла в Ростов. Там она вышла замуж за хорошего и интересного человека. Малограмотный рабочий, окончивший церковно-приходскую школу, он был хорошим плотником-столяром, столы делал. Все в городе хотели иметь стол от Андрея Дмитриевича Горошкова. Кроме этого, он был большой собачник. Собаки его обожали. Когда он приходил домой пьяненький, то за ним шел табун собак и заглядывал ему в глаза. Кроме того, он тренировал щенков по заказу. Мы брали с ним щенков, уходили в лес и там тренировали: Лечь! Встать! — и т.д.

Кроме того, угораздило его стать членом ВКП(б) еще до революции, в феврале 1917 года, где-то на Кавказском фронте. В общем, идеальный выдвиженец для того времени.

Он много значил в моей жизни. Он таскал мне книги и сладости, хотя был молчаливый и жесткий. Он не сюсюкал, не поучал. Но если я делал что-то плохое, он просто от меня отворачивался — и мне было этого достаточно. Судьба у него такая... То его назначают секретарем райкома, то снимают из-за малограмотности. То он становится парторгом на заводе, то его отправляют на коллективизацию — парторгом в колхоз, потом начальником отдела МТС. Это был странный чин, который сожительствовал с сельскими райкомами, напрямую был связан с областью.

Я три лета этой коллективизации ездил к нему. Это страшное дело и отдельный рассказ. Это надо рассказывать подробно, начиная от голода, от мертвых на улицах и вокзалах. Зимой, идя в школу, а школа моя была около вокзала, я видел, как вывозят на машинах горы трупов с вокзала, умерших за ночь. И это было каждый день.

И в этом деле мой батя — добрый и справедливый человек. Как он там выживал? В конце концов он запил... Верил ли он, не знаю, но он истово исполнял эти партийные обязанности. Вы не поверите, но я присутствовал с ним на чистке партийцев. Это было в 1933 году, когда я однажды лежал в библиотеке на газетных стеллажах и слушал, как "исповедовали" технорука, тогда так называли главного инженера завода. Его, старенького, так таскали...

Отец совсем запил, положил свой партбилет на стол и ушел. Его списали, но не трогали. Когда же Ростов освободили, то всех стариков по 40-43 года взяли в армию и

- 2 -

послали разминировать поля под Ростовом. Туда же взяли моего отца и дядю-столяра. Естественно, они оба подорвались: отец насмерть, а дядюшка остался без рук. Вот вам судьба.

...Дома все было плохо, и я стал прислоняться к "веселым ребятам": стал ходить на воровские дела и даже участвовал в ограблении хлебного магазина ГПУ. В ГПУ была собственная пекарня, где они пекли хлеб для себя и своих семей. Там был другой хлеб. Я помню, как бежал по черному зимнему городу с мешком за плечами, в котором было два кирпича черного и один кирпич белого хлеба. Я приволок их домой, и мать заплакала.

Но тут я встретился со своим духовным отцом. Человек с балкона, на костылях, попросил меня сбегать на улицу, в угловой киоск, где для него были приготовлены газеты. А надо сказать, подписка тогда была большой редкостью — только большие начальники выписывали. А я в двенадцать лет уже покупал "Правду" и "Комсомолку". Представляете, сидит на перемене шкет и читает "Правду". Меня вначале считали притворщиком, ну а потом привыкли.

Так вот, принес я ему газеты и ахнул: вся большая комната метров на 25-30 была забита книгами. Стояли простые деревянные стеллажи, а на них книги на пяти языках. Его имя было Соломон Соломонович Горенштейн. Он был член партии с 1904 года, в должности заведующего краевым партархивом. Он еще при царе, будучи на каторге, бежал в Китай, потом в Америку, из Америки в Европу. Получил два образования — юридическое и филологическое, в Сорбонне и Брюссельском университете. Когда он бежал с каторги, то целый день шел по холодному ручью, чтобы собаки не взяли след. От холодной воды у него отнялись ноги: они были у него, как спички. Он с трудом поднимался на костылях, а спуститься без помощи не мог. Я помогал ему спускаться.

...Увидев мое остолбенение, он спросил: "Читать любите?". Он с первого до последнего дня обращался ко мне только на "Вы". Я ответил, что люблю книги. Он пригласил меня посмотреть: "Может, там найдется интересное для Вас". Я как присел, так и встал, когда уже стемнело. Что-то я взял с собой. С тех пор я стал приходить сюда каждый день. Я приносил из колонки воду, ходил для него за пайком в спецраспределитель.

Что я от него получил? Я получил все, что хотел. На каждый мой вопрос следовал точный ответ. Он научил меня думать, незаметно поправляя. Он объяснил мне, что значит думать и что знает далеко не каждый.

...Когда мне было 7 лет и я должен был идти в школу, матушка привела меня на кладбище к какому-то холмику и сказала: "Здесь похоронена рука твоего папы". Я спросил: "Почему рука?". Оказалось, что их расстреляли где-то возле кладбища и голодные собаки растащили трупы на куски. Родные искали останки. И мать нашла руку мужа, на которой было выгравировано ее имя "Тася", и похоронила ее. Но оставались вопросы: отчего, почему, как?

Ответы я находил в книгах и кратких ответах Соломона Соломоновича. Он передо мной не таился и говорил все, как есть. В 1935 году он дал мне прочитать завещание Ленина. Я в нем отковыривал все, что мне было необходимо. Знаете, как те дети, которые едят известку. В 1935 году закрыли общество старых большевиков и политкаторжан (было такое). Потом приехала из Москвы специальная комиссия, забрала весь партархив и увезла его в Москву. Он остался при зарплате, но без работы. Делать ему было нечего. И он знал, что его посадят. Однажды он посадил меня и сказал: "Когда тебя будут спрашивать обо мне, скажи, что я тебе платил каждый день за помощь по хозяйству". И при этом добавил: "Все, что Вам нравится, по одной-две книги носите домой". И я вытаскал у него всю поэзию, Фрейда, Шпенглера, Ницше. Конечно, его забрали, и он исчез. Это был 1938 год.

В общем, я остался один. Пошел поступать в Ростовский судоводительский техникум, но один умный человек сказал мне: "Какого черта! Ты другого бога молитвенник! Если тебя так уж тянет, я тебя на "Вегу" юнгой определю". Я был большой любитель воды и сезон отплавал на "Веге". Помните эту красоту по фильму "Дети капитана Гранта"?

После этого последовал призыв в военкомат под лозунгом омоложения армии, поскольку весь комсостав был уже погублен.

Я попал в разведшколу. Учили нас плохо, мало, больше было физической подготовки. Училище я проскочил легко: помогло то, что я имел чемпионство по боксу, и мне многое прощали. По окончании училища получил звание лейтенанта и месяц отпуска.

Пришлось мне побывать в Финляндии. Это самая страшная война, хотя кое-что хватил и в Великую Отечественную. Из нашего училища сформировали диверсионно

- 3 -

разведывательный батальон и отправили в Финляндию для работы в тылу. Мы все в непригнанных шинельках и сапогах, а солдаты были в обмотках. Вокруг был один сплошной холод, 45 градусов. Вокруг все сожжено. Финны, отступая, убивали скот, все сжигали и уходили дальше. Если попадалась какая хата, то мы набивались туда затылок к затылку. Под Выборгом меня ранили... Вот только когда подходили к Выборгу, я увидел мертвых лежащих финнов. Мы их рассматривали: как же они одеты? Они были в пьецах, таких коротких ботинках на теплом меху. У каждого один или два свитера, меховые куртки такие... Короче говоря, они могли воевать, и они воевали.

За эту войну я орден Красного Знамени получил, за поход под Эланги, где убили командира взвода, а я его заменил.

С декабря 1939 по март 1940 года была эта война. Так что по Ростову я гулял уже как орденоносец, хотя терпеть не могу этого слова...

После отпуска у меня от училища было направление в город Бельцы — это Молдавия, Северная Буковина. Я приехал туда девятнадцатого июня, а двадцать второго мы уже приняли первый бой в составе специальной 9-й армии, о которой пишет наш шустрый перебежчик разведчик Суворов... Я считаю, что он хороший логик, он может строить концепции из ничего: фактик к фактику. Но я в нее не верю. Я был там два дня, пока ходил по штабам и оформлялся, и видел там такой бардак, такую внутреннюю неподготовленность. Именно внутреннюю... Шло лето, и все думали о том, как и куда поехать отдыхать: по путевке или своим ходом. Понимаете, не было никакой пружины, которая необходима для наступления.

И потом: первые результаты — это же просто сумасшествие! Только мы, пограничники — а я получил назначение в особый пограничный отряд — держали оборону по Пруту. А линейные войска отошли в первые же часы войны, а мы все-таки держались несколько дней. Так что не верю я Суворову, хотя и восхищаюсь его эквилибристикой.

Воевал я и в дивизионной, и в полковой разведке... Но, понимаете, не было организации. Ну что за разведка, если у нас не было радио, телефона. Телефонные провода были оборваны. И, представляете, командир дивизии сидит без телефона, рвет на себе волосы, матерится и требует организовать телефонную нитку хотя бы в пятнадцать километров. Где ее взять? Катушки эти остались в вагонах, что стоят на путях, занятых немцами. Да что говорить, оружия не было... Я вырывал его когтями, бравируя, что мы разведчики. У меня одного из роты был автомат, а у остальных были автоматические винтовки...

Сначала я попал в 9-ю армию, 56-й армии еще не было в зоне военных действий. Она была на Кубани, в Ставрополье — там она формировалась. А я, повторюсь, начинал в 9-й армии. Это армия-страдалица, которую трижды выбивали целиком и снова восстанавливали.

С 9-й армией отступал на Николаев, Каховку, Таганрог, Ростов, потом в задонские степи, а затем попал на юг Калмыкии. Короче говоря, сколько нас теснили, столько мы и отступали. Потом нас выперли в 1942 году под Элисту. К концу года подошла 56-я армия, заняла наше место на фронте.

Вот севернее Мелитополя немцы пустили на нас танки и большое количество мотоциклеток. Мотоциклетка — это коляска, двое с пулеметом, у водителя автомат. Вот такое у них было вооружение, и они не жалели патронов. Обидно вспоминать, чем приходилось заниматься разведке. То пошлют спиртзавод взрывать, то из Николаевского банка деньги вывозить. Два кожаных мешка денег вывез и спалил. Зачем, спрашивается? А переправиться уже было не на чем. Немцы висят над переправой и долбают всякую лодчонку. Переправлялись через речку Чугуна с бревном подмышкой.

В конце 1942 года, под Элистой, меня арестовали. Это называлось "разработка", то есть сбор информационного компромата на всех. Ну, например, почему я ношу на операции австрийский пистолет Манлихер, а не ТТ. Вначале, когда на меня набросились, хотели, чтобы я подписал заявление, что я шпион-двойник, что я, пользуясь тем, что разведчик, тайно переходил линию фронта и встречался с немецкой контрразведкой. Это было выгодно, потому что за разоблачение шпиона-двойника получали и повышение, и деньги, и известность, и профессиональную гордость.

К примеру, я не имел права как работник штаба армии ходить за линию фронта, ибо если попадешь в плен, знаешь слишком много. А ходить-то было некому: нас в разведотделе штаба армии было всего одиннадцать человек в штате. А профессионалов — всего два-три человека! Представляете?

Конечно, была и предыстория ареста. Я поссорился с начальником контрразведки. Ну как поссорился?.. Я на военном совете отвечал на его вопросы, как ему не надо было.

- 4 -

Был и такой полковник Вуф, который был мною недоволен. К тому же, ему принесли на меня донос, что я за время нахождения в 9-й и 56-й армии в разговоре с начальником разведотдела давал всякие определения своих начальников, утверждал, что война для нас была бездарная и смертоубийственная. Безусловно, это не могло нравиться начальству.

Один прокурор, симпатичный армянин, спросил меня: "Хочешь посмотреть, что написали на тебя твои сослуживцы?". А донос был от моих напарников из разведотдела... Да, нас было немного, а доносчикам место нашлось. Читаю: "Командование армии называл дураками, маршала Кулика — идиотом" и т.д. Он так скучающе задавал уточняющие вопросы, что я всего этого даже всерьез и не воспринял. И уж потом, когда я дрался с ним, когда они пытались убедить меня физически, тут я уже почувствовал, куда попал...

Приговор — высшая мера: статья 58-я, 10, часть 2-я — антисоветские разговоры – и 193, 25 — это небрежное хранение секретных штабных документов. Я не нашел этому объяснения. Говорили, что нашли у меня в сумке брошюрку с кодом для переговоров. А она и не нужна была — немцы оттуда уже нас выперли.

Расстрел! Высшая мера — это расстрел! Этого расстрела я ждал 55 суток в камере смертников. Долго ждал потому, что все отмены приговоров находились в ведении Верховного Совета СССР или еще какого органа, могу ошибаться.

Однажды дверь открывается, и вызывают меня. Вижу, что один только охранник со мной. Я пошел за ним потихоньку, потому что ведь в камере не двигались, и ноги перестали слушаться. Приходим к заместителю начальника тюрьмы. Пьяная, невыспавшаяся морда объявляет мне: "...А срок тебе будет 10 лет". Это было главным из того, что он читал. В руки мне ничего не давали.

И отправили нас дорогой, которая тянулась больше месяца, на Север. Вначале вдоль Волги под бомбежками до Ярославля, потом через Котлас в город Инту — это Коми. Инта, Воркута, Усть-Иса -- там уже начинался шахтенный процесс. Проходили стволы, уже были созданы небольшие производственные смены. Именно с конца 1942 года и начинается угледобывающая история Коми и Инты, в частности.

Привезли нас на шахты Инты — все это называлось Интлаг. За эти 10 лет заключения я прошел курсы горных мастеров, все шахтенные профессии, кроме бурильщика, потому что контузия давала страшные головные боли при тряске. Вспоминать это страшно, там были такие пласты жизни, от которых до сих пор просыпаешься в ужасе и судорогах...

Отправили меня в шахту: вначале в 1-ю, потом в 7-ю. Погружение в шахту проходило сложно. Привыкнуть к самому подземному существованию и подземным работам, когда над тобой висит 100 метров земли... Это была полная контузия от новизны во всем. Я попал во второй район, к хорошему начальству. Оно было не ворующее, не обижающее людей, без битья. Били или сажали в холодную только провинившихся. Начальником особого отдела второго района был такой Летичевский. Это был двухметровый огромный еврей, косой невероятно. Так вот он лично следил, чтобы не обижали зря. Поэтому второй район был как ссылка для уголовных. Летичевский не давал зря ни пайку отнять, ни обидеть заключенного. Он провинившегося сажал в холодную, и для человека это была как бы отдушина — все-таки это была хоть какая-то правда.

Поэтому второй район был как ссылка для уголовников. Туда боялись идти и делали себе мастырку. Это по-уголовному — членовредительство в какой-то степени. То в глаза бросить какую-то химию, то в ногу вколоть что-то, вплоть до того, чтобы располосовать себе живот и вывалить кишки наружу. Всякое бывало. Естественно, уголовники ненавидели этот район и Летичевского, хотя и уважали. Этот Летичевский имел "наглость" формировать состав второго района, и там были преимущественно статьи 58-я и 193-я. Уголовников было немного, пока был Летичевский. Они его ненавидели: "У! Жидяра!".

В 1945-1946 годах развернулась борьба против евреев-антисоветчиков. Вспомните Михоэлса, эту травлю. Под нее попал и наш Летичевский, исчез. И тогда к нам на шахту поперли уголовники. Даже сегодня мне чаще всего снятся драки с уголовниками. У него нож, у меня нож — и что из этого выйдет. Шла беспрерывная, кровавая и бескровная, шумная и бесшумная война с двумя силами: с уголовниками и чекистами, так называемыми "кумовьями" — надзирателями.

Был в этой войне и мой, если можно так сказать, эпизод. История была такова. Зима 1945-1946 годов, первая послевоенная, была страшная. Температура доходила до 50-60 градусов. Телеграфные столбы лопались со звуком винтовочного выстрела. За это

- 5 -

время умерло огромное количество людей, особенно прибалтов — латышей, литовцев. Много было интеллигенции, не выдержавшей шахт и морозов. Известно, что был недокорм, но нам давали один килограмм хлеба, шахтерам-подземникам. Пригоняемые с воли люди говорили: "Да здесь килограмм хлеба дают! Жить можно!". И помирали в первую же зиму полностью. Каждое утро вывозили воз трупов. Из тысячи с лишним мужиков осталось пятьсот или четыреста.

Образовалась огромная недостача арестантов, рабочей силы. Оказалось, что некому работать. Я к этому времени работал начальником смены. Однажды, когда вылезли из шахты, по колонне прокатился слух: к нам баб пригнали! И мы побежали. Конвой останавливает, стреляет в воздух: "Такие-сякие, немазаные-сухие, стой! Стрелять буду!". А стреляет-то душевный человек, начальник конвоя. Он говорит: "Я ведь за вами бежать-то не могу!". Все равно пошли быстрее, быстрее...

Пригнали нас к лагерю, и мы увидели огромный этап, человек в триста-четыреста. Это прибыл эшелон из Крыма, привез так называемых "немецких овчарок" (так называли их чекисты в основном за связь с немцами). Одно время у меня женщин в смене было больше, чем мужчин. А я вам скажу, работать с женщинами везде трудно, а в лагере, в шахте, по колено в воде — это ужас! Там всякие были, больше из них — полуинтеллигенция. Врачи, фельдшерицы, учителя и просто девочки лет по 17-18.

И вот в мою смену попала девочка деревенская. Как говорится, от сохи. Ей был дан срок за то, что она убежала с торфяных разработок домой, чтобы обсушиться, переодеться. И за это автоматом ей дали срок 5 лет.

Так вот, эти "крымские овчарки" привезли с собой столько сифилиса, что лагерь закрыли на карантин, чтобы предупредить распространение сифилиса среди вольнонаемных. Приезжими из Москвы было проведено обследование всех приехавших на предмет выявления больных. И вдруг стало известно, что в моей смене вот эта вологодская девочка Оля, извините за выражение, целка. Одна-единственная на весь лагерь! Сначала были шутки: ну, Валька, ты теперь оттянешься — у тебя же в смене целка! Это была симпатичненькая, небольшого росточка, плотненькая девочка: круглое лицо, курносый нос. Никакой городской заманчивости в ней не было. Прекрасно управлялась с лопатой, чего другие не умели. И я ее всячески поддерживал. Мыло достану, поделюсь с ней.

Вдруг в лагерь пришел небольшой этап со штрафной. Это — полное зверье, озверевшие люди. Один из них, по кличке Нос, похвастался попробовать "целины". У него была такая задача. И началась буквально охота. А у меня был товарищ, Миша Крихтеев, человек сложный, с воровским прошлым, но товарищ верный. Мы с ним, я извиняюсь, кушали. В лагере это высшее выражение дружбы, когда два заключенных делятся куском хлеба. Мы взялись ее защищать, и начались стычки. Вначале я его пытался уговорить. Кстати, чтобы было понятно, у меня к тому времени образовался, как сейчас принято говорить, имидж. Коротко он выражался так: "Да не тронь ты его — его же убивать надо!". Запугать меня нельзя, под нары загнать нельзя — не дамся! Надо убивать. А убивать — это значит как максимум срок, а как минимум — штрафной.

Оля ночевала с нами в мужском бараке, чтобы ее не изнасиловали. Мы клали ее к стеночке. Приходил надзиратель, спрашивал: "Кто это? А, Ольга, понятно". И он шел дальше. Даже у него не было претензий. А мы, естественно, ее не трогали. И вот дошло до того, что мы с ним в шахте крепко подрались — пока вручную, ножа не было. Вскорости мне сообщают с горы, что, мол, тебя у ствола наверху ждет Нос с ножом. Мишка страшно меня ругал, что я не убил его в шахте — была возможность его там убить и завалить. Но я сдуру синтеллигентничал, не послушал и пришлось идти на поверхность. Началась драка, и я его убил. А он мне успел ударить в сердце ножом, с разрывом сердечной сумки и все прочее. Меня увезли в больницу, отлежался.

Все в лагере были рады, что Носа убили, ведь все его ненавидели. Но все равно по приговору дали мне шесть месяцев штрафной! Это ужасно, оскорбительно, но такова лагерная жизнь. Вернулся я оттуда тонкий, звонкий, но живой. Могли бы сунуть за убийство дополнительные 8-10 лет.

После этого нескольких человек, в том числе и меня, отправили на каторгу в шахты Воркуты. Там были одни бендеровцы и власовцы со сроками не менее 15-20 лет. Озлобленность страшная. До меня на этом участке, куда меня послали начальником смены, просто зарубили в шахте двух вольных десятников. Я нашел каким-то образом с ними общий язык и два года проработал. Представьте себе утреннюю разнарядку. Спрашиваю, допустим, где, ну, скажем, Иванов? Отвечают: "Та задохся, подушку поклали на пипку...". Значит, задушили.

Не могу не сказать еще о женщине в шахте. Мне трудно это объяснить. Здесь и

- 6 -

физиология, и психология, и черт знает что. Вот швырнули ее в шахту — и она поехала. Шутит, толкается — а это от страха, чтобы скрыть страх! Я еду с ними и вижу это. Им страшно, когда рвут проходку. От этого гула, встряски все замирают испуганно. Как передать все это словами? Я говорил своим мужикам: "Чего ты дрожишь? Чего тикаешь? Посмотри на баб — ведь ни одна в обморок не упала...". А ведь она имела на это право как женщина и как человек другой породы.

Мужики вели себя в шахте по-разному: могли толкнуть, обматерить. Но женщины, тем не менее, сумели поставить себя, начиная с того, что, спускаясь в шахту, они не мочились в штаны от страха. А с мужиками было... Сел в углу, поджал руки-ноги в кучу... от страха, глубины, от сознания, что над тобой толща в сто метров породы.

Были и такие, которые отказывались спускаться в шахту — и нередко. Ну их гоняли, сажали в холодную, но потом все-таки начальство сдавалось и давали им кукую-то работу на поверхности. Но основная масса женщин работала в шахте — по колено в воде. Вот так они работали с 1945 по 1947 год. В 1947 лагерь начали делить: гнать сюда мужиков, а женщин выгонять в другой лагерь, на поверхность. Некоторые отказывались уходить. "На поверхности, - говорит, — хуже. Там я замерзну". Ведь у нас 12 месяцев зима, остальное — лето. Трудно найти слова, чтобы выразить все наболевшее... И все-таки их начали выводить, высылать. Но это был длительный процесс, потому что мужики опять вымирают, а женщины еще держатся. Мы им все-таки подкидывали то хлеб, то мыло. Мыла, простого мыла ищешь, чтобы передать своей. А она жаждет его, потому что потная и грязная.

Этот процесс растянулся на 3-4 года. Женщины продолжали работать.

Жизнь была у нас совершенно фантасмагорическая. Запрещено всякое общение, а его нельзя избежать. У нас одна кухня: хлеб нужен и туда, и сюда. Помывочная одна. Наконец, наш полупустой барак, после вымирания мужиков, поделили пополам и заселили женщинами. А поскольку чердак был общий, то мы пролезали через чердак к женщинам, а они к нам.

Естественно, детишки пошли. Естественно, что и дисциплины никакой. Надзиратели всех гоняют, а толку нет — барак-то один!

В 1946 году начали строить недалеко новый лагерь. Добротные бараки. Туда уже пригнали 1500 женщин. Лагерь огромный, а фронт работ тогда сократился. Гоняли их тогда на шахту лес разбирать, снег чистить, засыпать лужи — все это на поверхности. Они фактически тогда бездельничали. Собирались в кучки. Пели, обнявшись, украинские песни. Но одно из самых страшных, чудовищных воспоминаний — это женская истерика полутора тысяч женщин. А ты внутри этой истерики и ничего сделать не можешь. Огромное количество рыдающих женщин в лагере, причем плач такой... Причиной могло быть все. Письмо, что брата убили, отца посадили и так далее. Достаточно, чтобы одна зарыдала. Они даже били друг друга, чтобы та или другая не заплакала.

А здесь... вдруг что-то сорвалось, разрослось — и вот уже плачет весь лагерь. Это чудовищно, это невозможно передать, когда надзиратели с собаками убегали на дорогу, на шоссе, чтобы только этого не слышать. На мои вопросы они отвечали: "Ну это же невозможно выдержать!". Люди, которые сидели на вышках, тоже убегали, потому что это продолжалось по три-пять часов. Одни начинают, другие заканчивают, опять начинают. Одна из причин — дети. Это было устроено самым примитивным образом. Приезжают за детьми медики, делят, отбирают, а следом приходит вагон отнимать детей. Вот вам еще одна причина для истерики. Все это непередаваемо словами.

Регистрации детей никакой не было. Все шло автоматом. Весь ужас лагерной жизни был в том, что она автоматическая по определению. Там люди себя ведут, как автоматы, или их заставляют так себя вести. И сами они включаются в эту автоматическую жизнь.

В последний год я работал на автоматической станции Абезь — это поселок между Воркутой и Интой, там тоже был женский лагерь. Все женщины — и 30-40 мужиков в обслуге: шофер, диспетчер, моторист и т.д. Я работал грузовым диспетчером, уже без конвоя. Была у меня хатка, телефон. Там я уже был посвободнее, книжки читал и даже имел наглость жениться. Я еще прежде тоже женился, и у меня дочка росла. Маму этой дочки выпустили, и она сейчас в Лондоне живет.

Я освободился в октябре 1952 года. Мне сбросили 2 месяца, потому что в шахту вода пошла. Вот такую милость оказали. Привезли нас снова в Инту, на вахте получил свои вещи. Помню, на вахте надзирателя уже нет. Сидит там баба-распустеха (я ее еще по лагерю помню), спросила что положено, заполнила бумажку, где написано, что я освободился по окончании срока. Спросила: "Куда поедешь?". Я уже хитрил, что

- 7 -

сказать, как объяснить. Она мне объясняет, куда нельзя ехать: портовые города не называть, также и крупные города по стране, штук 50. Я запомнил, что Мариуполь тоже в запрете. Тут я схитрил. Она записала, как я ей сказал: станция Волноваха (а это была подъездная станция перед Мариуполем). Фактически я стал жить в Мариуполе. Там дедушка с бабушкой освободили для меня хату. Туда я привез женщину, с которой познакомился в Инте, с ее двумя детьми.

На порядочную работу не брали, только чернорабочим. И стал я работать выбивщиком, то есть выбивал крупногабаритные детали. Там я радостно встретил смерть "отца всех народов", а в 1955 году родился у меня сын Мишка.

В 1956 году — разоблачение культа Сталина, появилась некая надежда на реабилитацию. Вначале она была неопределенной: то ли будет, то ли нет... Но один из моих друзей Сережа Ширяев сказал: "Ты все-таки подавай на реабилитацию". Я вначале его выругал, отказался, но он все-таки заставил. Я написал и получил ее в 1958 году.

А перед этим в Москве был объявлен Министерством по кинематографии конкурс на художественный сценарий. И я написал и послал туда свой сценарий под названием "Полярная звезда". А сюжет... если вы видели картину Фрида/Дунского "Комиссар шахты", то один к одному. Они вдвоем сидели в моем лагере, но мы не были знакомы. Так начался мой путь в кино. Мне дали какую-то поощрительную премию и переслали сценарий в Киев. Только потом я узнал, что такое Киев, студия и отношение к авторам-сценаристам. Это горький плач на реках вавилонских.

Вдруг я получил из ВГИКа письмо с предложением: не хотите ли вы, уважаемый конкурсант, поучиться у нас заочно на сценарном факультете. Я подумал, написал и при этом спросил: учитывается ли при сдаче экзаменов немецкий язык? Ответили: нет. Я решился и поехал. Очень трудно поступал, потому что реабилитации еще не было, а имелась только справка, что приговор опротестован прокуратурой. Тем не менее я сдал все на «5». На экзаменах мне крупно помог Каплер, вечная ему память. Когда стали разбираться, что, мол, мы бойцы идеологического фронта, а этот человек (то есть я) замаранный, он встал и сказал басом: «Я тоже замаранный, я тоже там был». Не будь его (а председателем комиссии был некий сукин сын, не буду его называть, а Каплер — лишь ее член) неизвестно, как было бы. Но Каплер вступился за меня — и меня приняли.

Учился и работал в доменном цехе, где за смену выпиваешь 10 литров воды. Летом я сдавал непрофильные экзамены в Ростовском университете, а зимой ехал в Москву. Напрягался, мобилизовывал все свои силы. Все свои работы представлял точно в срок и требовал на них точных ответов, тоже в срок. И навел на преподавателей такой ужас, что они приходили на меня посмотреть, что это за зверь такой. В 1963 году я переехал в Москву, а в 1964 защитился. Сценарий у меня был хороший. Я и сейчас думаю, что хороший. Его тогда взяли в работу, так как на него положил глаз Марк Донской. Но... потом его похоронили.

Попутно у меня были три договора с тремя студиями: Мосфильмом, студией Горького и студией научно-популярных фильмов, где я со своим учителем и другом Вейсманом — он преподавал философию во ВГИКе — писал сценарий на тему "Что такое диалектика". Потом оказалось, что сценарии все мимо, а жить надо было. Надо было поступать на работу, потому что кушать хотелось. Поступил я случайно на работу к Владимиру Познеру, киношнику с интересной биографией (Владимир Познер на ТВ – это его сын). Он был директор экспериментальной творческой студии. Он меня учуял и взял буквально с улицы. Он взял меня редактором по рекламе, потом редактором, потом членом редколлегии,

Познера я вспоминаю с нежностью и огромным уважением, потому что он меня множеству вещей научил: как бумажку уважать, как ее написать, как ответить на вопросы — то есть всем хитростям. Откуда мне все это было знать от доменной печи? Он, умница, звал меня к себе, сажал рядом за столом своим и при мне работал. А в промежутках между телефонными звонками учил, что надо учесть.

Прекрасная студия, хорошие люди, мы все до сих пор дружим, никто ни с кем не поссорился. Мы сделали там знаменитые три картины, которыми гордится наша кинематография. Потом студия стала разрушаться, Познера уволили, пришли всякие мутные люди. Меня тоже вышибли оттуда, да еще прозвали городским сумасшедшим, потому что я говорил то, что думал, не обращая внимания на высказывания до меня.

Потом меня перевели на Мосфильм, где худруками были Ромм и Райзман. С Роммом я дружил, несмотря на разницу в возрасте, что-то было между нами, а Райзман, наоборот, хотел, чтобы его любили. Ромм — прекрасный человек. Я никогда не слышал негативных отзывов от его учеников. Он, кроме своих способностей, был прекрасный учитель во ВГИКе и объединении. Кроме того, он был честный человек. Он публично,

- 8 -

при сотнях людей, сказал: "Что я делал "Ленин в 18 году" и "Ленин в Октябре" — мне стыдно об этом вспоминать. Я врал, а теперь больше врать не хочу". После этого он сделал "Обыкновенный фашизм". Он меня тогда зазывал на монтаж, и мы с ним беседовали часами. О чем? Да о сходстве фашизма и коммунизма. Мы просматривали с ним документальные недельные новости немецкие (вохеншау — кажется, так они звучат по-немецки), потом документальные фильмы его любимой режиссерши, которая сделала "Триумф силы". Мы посмотрели запасники всех музеев. Ужасно было сознавать, что мы дрались со своим кровным "другом". И Ромм уходил после этих просмотров буквально покачиваясь, несмотря на то, что смотрел он их не впервые. И у нас сходились людские характеристики. Расхождений не было.

Ромм был сложным человеком, но никакого артистического снобизма в нем не было. Я был у него дома и немножко знаком с его женой, актрисой. О Ромме мне говорить неудобно по двум вещам: не дай Бог кто-то подумает, что я хвастаюсь знакомством с ним, хотя я горд, что был с ним знаком. А во-вторых, было два или три фильма о Ромме. Один из них удивительный фильм, в котором только голос Ромма звучал за кадром, а на экране был его дом, дача, его скульптуры — ведь он был скульптор по первому образованию, — его работы в монтажной. Это один из тех людей, который выдавил из себя лакейскую сущность.

Потом меня бросили на молодых. Там я был помощником у Лотяну, делал картину "Табор уходит в небо". Потом по собственному интересу стал писать критические обзоры в "Искусство кино", печатался, начиная с первого номера.

Первый сценарный опыт был с моим учеником Игорем Шевцовым. Он пришел и сказал: "Валентин Михайлович, что Вы бездельничаете? Вы же сценарист. Давайте поможем сделать сценарий для Киевской киностудии!". И мы сделали сценарий фильма "Мерседес уходит от погони". Это все военная бодяга, которой я стыжусь, но денежку все-таки получил. К этому времени я был членом Союза кинематографистов как критик. Я тогда сказал Игорю: "Игорь, это Вы пишете на себя, чтобы Вам поступить в Союз кинематографистов". Второй опыт: я сделал на Ленфильме экранизацию "Личная жизнь директора". Фильм плохой, режиссер плохонький, но... фильм не стыдный. Из литературного дерьма мы сделали приличный фильм. Потом он принес мне трехсерийный фильм "Благородный жулик" по О’Генри. Хороший фильм получился.

Сидевшая радом со мной в комнате режиссер  предложила мне написать сценарий. Она сказала, что сейчас нужен сентимент, лирика и подкинула мне историю человека, который оказался отцом троих детей. Поскольку я сам воспитал трех чужих детей в своей жизни, мне это было близко. А потом я выдумал формулу фильма, которая решила все. Я решил  сделать  сентиментальную  историю без баб, где не было любви - и что из этого вышло!

Поскольку Искра Бабич, режиссерша, принесла в клюве идею свою, я взял ее в соавторы. И вот мы сделали сценарий. А в этом третьем объединении меня так здорово "любили", что сценарий мой "Мужики" зарубили. Там было столько наговорено, что я встал посередине обсуждения и ушел. Бабич пошла к директору студии, тот почитал и сказал: "Если вы эту штуку не поставите, то я вас всех разгоню". Так и сказал. Искра Бабич была сама режиссером фильма, и получилось неплохо. Я хотел сказать этим фильмом, что есть еще в русских селениях мужики, способные на многое, которые готовы взвалить на себя троих маленьких детишек — и сделать это с удовольствием.

За этот фильм мы получили премию братьев Васильевых. Я, Бабич и актер Михайлов. Он так сразу все принял к сердцу и так шел по моей задачке, что его и не надо было поправлять. Так же, как и Глебов. Искра говорила, что его не хотели брать: боялись — запьет. А он сыграл прекрасно и потом говорил мне: "Валентин, в первый раз снимаюсь в фильме, где все написано по-русски, на русском языке". Тут я был польщен, потому что диалоги у нас писать не умеют.

А к этому времени мне уже 55, и, учитывая мою шахту и доменную печку, меня выпустили на пенсию. Уже на пенсии мы с Игорем стали работать и закончили вторую и третью серии фильма "Трест, который лопнул" (серия называлась "Благородный жулик"). Фильм имел успех, и по ТВ его показывали несколько раз.

Однажды приходит ко мне Игорь с очередной идеей: сделать фильм о Сухово-Кобылине. О спорах и перипетиях не буду рассказывать. Сошлись на идее сделать фильм о борьбе одного человека с государством и о его поражении. Он был философом, интересным человеком, и мы сделали о нем две серии. По-моему, очень неплохо. Я, правда, недоволен актером, которого выбрал режиссер Пчелкин: недостаточно крупная фигура для такого масштабного человека. Третью серию нам не дали сыграть, потому что третья серия была совершенно сатирическая и чисто политическая. Не дал Комитет

- 9 -

по телевидению и радиовещанию. Оборвали нас на середине и не дали сделать сценарий цельным.

У нас система такая. Если у тебя купили сценарий - вот тебе денежка и отойди в сторонку. Все остальное тебя не касается. Режиссеру ты можешь плакаться, руками размахивать, но то ничему не поможет. Вот, например, он взял свою дочку на роль дочери Сухово-Кобылина. Это такая толстая дамочка, совершенно не актриса, она только присутствует. Хотя он сделал натуральный антураж того времени: снимал в Доме композитора, где сохранилась деревянная обшивка, мебель солидная. В общем, он хороший ремесленник — не более.

Были и другие работы. Мы написали сценарий по книге Берберовой "Железная женщина". Это удивительная история о баронессе Будберг — авантюристке, тройной шпионке и, якобы, тройной любовнице: Горького, Уэллса, Лациса. И при этом дожила до 80 лет. Сценарий получился хороший, но его, конечно, зарубили — опять тот же Комитет по телевидению и радиовещанию. Такова сценарная судьба. Это все равно что отдать дитё в цыганский табор. И там с ним что хотят, то и делают.

...Скажу о Солженицыне. Однажды он меня вытребовал к себе по поводу восстания на 501-й стройке, которая была недалеко от Абези. Я рассказал, что мог. А потом начался между нами спор, и расстались мы друг другом недовольные. Главный предмет спора — его русофильство, преувеличение, на мой взгляд, особенностей русского народа и его блестящего будущего, если оно возможно. Я ему оппонировал, потому что мой опыт пошибче его будет, пошибче. Как ни говори, он первые три года отсидел среди интеллигентных людей в шарашке. Потом попал в лагерь, где не было уголовников. Это большое дело. И начало войны, которое он не пережил. Он вступил в войну уже в начале 1943 года. И второе, его задевшее, — мое неверие в религиозность, в религию вообще. Я — человек антицерковный, в отличие от него. Я церковь воспринимаю как большую чиновничью организацию, вроде профсоюза, которая имеет государственную функцию и даже освящает бардаки. Этого всего я не принимаю начисто. А Солженицын ставит это как основу возрождения русского народа — только на основе церковной религиозности (а не вообще религиозности) верить в Бога, которого представляет для нас церковь. Кроме того, после Освенцима, Колымы, Воркуты — где Бог? Не знаю... То ли мне усомниться, что он всеведущ, то ли усомниться, что он — сама доброта. И то, и другое во мне не помещается.

Я ему коротко рассказал о себе, но он не был заинтересован во мне. Я это чувствовал прекрасно. Я был один из носителей информации, которая ему требовалась о 501-й стройке. Расстались мы с ним весьма холодно, и другой встречи я не жаждал.

Вот сегодняшняя обстановка показывает, что моя ирония, мой скепсис более продуктивны, чем его надежды на некие качества русского народа и религиозности, в частности. Я считаю — не с этого надо начинать. Сама идея перевоспитания человека мне смешна.

Мои пути пересеклись и с Аксеновым. Это интересный человек. Познакомился я с ним случайно. Когда я был редактором экспериментальной студии, ко мне ходила половина кинематографистов. А он принес заявку на сценарий. В это время его не печатали, денег не было, от женки сбежал. Он был в таком состоянии, что мы с ним ходили в Дом литератора и там шибко утешались.

Это был человек легкого духа, легкого мышления. Он не любил, не хотел страдать и брать на себя какие-либо обязательства, не умел требовать от себя чего-то. Так вот, он принес сценарий про авиаторов, сценарий плохой, хотя мы его потом поставили. Он для меня собака чужой породы.

...С Коржавиным меня связывает давняя симпатия. Встретились тоже на студии, разговорились, хотя говорит он своеобычно. Но все-таки мы сошлись. Уезжал за рубеж он тяжело, как никто. Представьте, самолет уже на подходе, а тут приезжает Слуцкий и увозит его из аэропорта, чтобы он не уехал. Мы все всполошились: какого дьявола? Вообще это было какое-то извращение. Слуцкий ведь был сдвинут по фазе. Но на следующий день мы его выпихнули со слезами и соплями. Они даже поссорились со Слуцким. Пересекаться сейчас не случается... Он от породы честный, открытый, бесхитростный. Я таких людей лелею и обожаю. Вот с Валентиной (имеется в виду жена – прим. ред.) главное я понял: бесхитростный человек, не предаст ни в чем. Коржавин из этой же породы. И кроме того, он имел железку внутри, внутренние границы, в которых он себя держит. А если человек и туды, и сюды — это уже мимо.

Я ходил близко от тех людей, которые выходили на площади. С удовольствием вспоминаю о Галиче. Встречались мы немного и с ним, и с его женой, с большой симпатией. Этот человек — тоже моей породы. Мне нравились его стихи, да и за столом он был хорош.

- 10 -

Скажу об Астафьеве — это серьезный человек из народа и для народа и никак вне народа. Я был редактором его картины "Сюда не залетали чайки". Картина вышла паршивенькая: ни для детей, ни для взрослых (сценарий делали по его детской книжке). Он мне подарил путешествие по реке Мане, которая впадает в Иртыш — красоты удивительной! Швейцария ей и в подметки не годится. Красотища необыкновенная! И в его Овсянку заезжали, мы там шибко закладывали. Но пьяный он плохой ужасно. Была бы у нас дружба, если бы он не был так ужасен пьяный.

Я жизнь прожил около жизни. Полжизни я потратил, чтобы выжить. Оценивая себя скромно и весьма иронично, дожил до 75 лет, пережил многих. Но сделал в жизни очень мало, потому что много времени потратил, чтобы выжить и не упасть. Было много скользкого, противного, трудного. Нужно было все перемалывать самому и самому себе организовывать мировоззрение, поскольку мировоззрения официального я не принимал с детства. Многие говорят: ах, я верил, а потом разочаровался... Глупости все это! Кто хотел видеть, тот видел. Кто видел голод, тот его не забудет. Кто был в лагере, тот не может вкладывать надежду в идею социализма или коммунизма. С 1917 по 1958 год было уничтожено 110 миллионов человек, главным образом мужчин. Это официальная цифра. Уничтожали лучших — тех, кто сомневался. Комитет редко ошибался. За неприятие колхозов — уничтожали, за скепсис и иронию — уничтожали. Это же основные человеческие качества. Поэтому и планка, или уровень, снижались у народа. Кроме того, начиная с 1905 года война идет беспрерывно, до наших дней. Страна вся в войне. Народ получает свою травму генетически.

Это не моя выдумка. Это доказано психологами. И эта психическая травма в течение века влияла на людей. Если мы с вами начнем анализировать страх: если забрали дедушку или бабушку — как это отразилось на внуках? Как они должны были хитрить, мудрить, изворачиваться и лгать, — не мне вам говорить. Если мы возьмем в лагере тех людей, которых "опускали", то есть брали по делу, покупали — это страшная цифра. Если сказать по-честному, то русский народ перестал быть народом. Это моя внутренняя мысль, и я могу доказать ее. И если начинать в этой стране что-то делать, то надо начинать с детей. Надо детей отбраковывать.

Вы поймите, каждый год в стране из всех рожденных 5 процентов дебилов, людей, склонных к преступлениям. Это от рождения. Ведь несун, который с фабрики украл что-нибудь, это крайне слабый пример. Моя бабушка говорила, а я запомнил: "Кто иголку украл, тот и коня сведет".

Главные наши подвижники — это медики, церковники и школьные преподаватели, учителя. Вот отсюда и надо начинать. Детей надо отучить от мысли, что все одинаковые. Выбить, вытеснить, убедить. Если у тебя руки золотые, бери паяльник и будь мастером своего дела. А у тебя мозги математические, а у тебя способности языковые. Природный факт почти не учитывается. Перестройка взрослых людей — это фантазия, считаю это невозможным. В Библии сказано, что евреев водили по пустыне сорок лет, чтобы вымерли рабы и народилось новое племя, которое не знает рабства. Мы — все рабы, в той или иной степени. Надо, чтобы было стыдно быть рабом или преступником, стыдно быть извращенцем. В это религия должна включиться, чего она сейчас не делает, а только присутствует при всяких показухах. А религия должна с детства воспитывать, что понятия равенства, братства, свободы — это обманчивые слова, которые всю страну завели в пропасть. Мы сейчас на самом дне: нет ни стыда, ни совести. А что такое стыд и совесть? Ведь невозможно сейчас взять взрослого человека и внушить ему стыд и совесть. Единственно, что можно сейчас сделать с человеком в тюрьме — это испугать его, испугать: что вот если еще раз ты пройдешь по этой дорожке — пропадешь. Эта страшная идея перевоспитания народа — она не только фальшивая, она поставила нас вверх ногами, на руки.

Меня, например, учили в школе: не верь старшим — они царские последыши, а мы новый мир построим. Нам говорили, что убить можно, если враг. Нам говорили — слушайся — и все будет в порядке. То есть все наоборот. Сейчас народ находится, в лучшем случае, ничком на земле. По моим прикидам, потребуется два-три поколения, чтобы подняться. Подумайте сами, какими механизмами можно объяснить, что 50 процентов взрослого населения голосуют за коммунистов? Они вымрут, а родятся новые люди, которые наполовину будут такие, как они, а следующее поколение на четвертинку и т.д.

Вы вспомните мои слова, что все равно каждый год родится 5 процентов дебилов, или 5 процентов дислептиков — это психическое состояние: с малых лет человек говорить не может, не умеет грамотно писать, хотя положили немало усилий. А ведь

- 11 -

этот дислептик лезет либо на трибуну, либо в телевизор, либо на сцену. Потому, что "все равны", потому что "равенство и братство". Взятки дают на ТВ, чтобы пробиться не благодаря способностям и талантам. Взятка идет снизу, а не сверху. Вначале ее дают, а потом берут, а не наоборот. Так не давай взятку! А мы не можем, мы хотим стать кем-то — вместо того, чтобы работать над собой, из себя лепить. И больно, и нехорошо, и обидно, а все равно — лепи! Как говорил Чехов, выдавливать из себя раба — вы-дав-ли-вать! Иначе ничего невозможно придумать.

Посмотрите, что делается в Америке: маньяки, убийцы, свои "прелести", как и у нас. А почему? Потому что нет ни равенства, ни братства. Это не надо проповедовать. Это вредно, опасно, неверно. Я чувствую себя бутылкой, налитой всклянь, доверху, а вылить это некуда, некому. Нет потребителя. Меня не слушают и не будут слушать, потому что я говорю вещи неприятные и непривычные. Я страдаю от это го. У меня недостаточно таланта, не хватает слов, не хватает просто жизненной энергии, я ее израсходовал. Не хватает, чтобы сесть и написать. А с другой стороны, думаю — о чем писать? Все уже написано! Может, быть, по своей природе, при других условиях я был бы проповедником.

Вот, к примеру, дианетика. Преподносится как способ преобразования личности. Но это же чистое вранье! Правда всегда горькая, сладкой правды не бывает.

Слово "духовность" часто употребляют как расхожее. Есть люди, читающие газеты. Если ты выступаешь, значит, ты человек духовный, у тебя духовные интересы. Это чепуха! Это то, что нам вдалбливали в головы. А я понимаю так: если человек хочет себя делать лучше, пусть делает. Это и есть вся духовность. Если человек не хочет себя сделать лучше, то никакими силами, омонами, тюрьмами и судами вы его не заставите. Духовность есть внутри — она от Бога. Она либо дана, как деньги, либо нет. В душе должен быть Бог! И помогая Богу и борясь с дьяволом, вы и вырабатываете духовность. Это только идеал — человеческая духовность.

Человек — зверь, причем хищный зверь. Половина, во всяком случае, в нас зверского, об этом еще Павлов сказал. Конечно, люди стараются быть людьми, но им в этом не помогают. Поговорим о культуре воспитания человека и начнем с ранних времен. Многие ученые считают, что существует преднатальное воспитание, то есть до рождения. Если беременная мама будет слушать хорошую музыку, то ее слушает плод, и что-то в нем уже происходит. Человек иногда в два года садится за пианино и начинает барабанить что-то свое.

Нужно еще долго договариваться о понятии "культура" и о какой культуре идет речь. Ну вот, скажем, культура воспитания. Она тоже делится на множество дисциплин. Не считайте меня занудой, но я буду говорить о том, что созрело во мне. Прежде всего, я должен утвердить: все, что существует в мире, что человек может думать, ощущать, совершать — все это психология, а, скорее, человековедение. Человековедение как наука существует века. Еще Аристотель и Платон занимались классификацией человеческих существ, их качеств. Занимались вопросами умения и способами человека думать (как. Например, Платон). С другой стороны, не существует человеческой теории, общей теории, которая позволила бы воспринять человека в целостности. Не делить его на части: разум, инстинкт, половая сфера — то есть все отдельно. Человека надо брать в целостности, ибо еще древним грекам было начертано на фронтоне храма: "Человек — существо неизвестное".

Потом было добавлено: "Худших всегда большинство". Греки задумывались над этим, потому что ощущали, что в этом вся суть. Вот и я сейчас полагаю, что все, что мы называем эстетикой, экономикой, политикой, культурой, идеологией, религией — все это человек. Отделить их, разделить нет возможности, как нет возможности разделить мозг на какие-то клетки: вот эта клетка заведует экономикой, а эта — поэзией. Значит, не понимая этого, мы ни изменить, ни понять человека не сможем. Человек от человека отличается больше, чем зверь от зверя — это тоже изречение древних греков. Людей нужно классифицировать, как Линней классифицировал животный мир. Только тогда он получил возможность и право, как мыслящий человек, делать какие-то выводы.

Мы же до сих пор о человеке ничего не знаем. Знаем только, что мозг у человека работает примерно на 2-5 процентов от своей мощности. Для чего остальные 95 процентов начинки в голове никто не знает и догадаться не может до сих пор. Как это возможно, что наука знает лишь 5 процентов о предмете своей деятельности, и осмеливалась делать какие-то выводы?

Совершенно необходимо каждому человеку задать вопрос: почему в одной стране, в одно и то же время, при одной идеологии, в одной системе культуры рождаются А.Д. Сахаров и А. Чикатило? Или, скажем, в истории Гитлер, Сталин, Мао

- 12 -

Цзедун, Пол Пот существуют в одно и то же время, когда жили Эйнштейн, Толстой и другие люди, которые приносили только пользу человечеству и своему народу. Полярная деятельность людей в сходных культурах должна быть объяснена.

Человек — это единственное существо, которое ведет борьбу с природой. Ни одно другое существо ее не ведет. Оно ей подчиняется, ей служит, приспосабливается к условиям. А человек — это скотина, которая пытается изменить все, вплоть до мироздания, посылая туда свои аппараты. Экология — это наука о поведении животных. Это основная наука для фундаментального поведения человека, потому что человек и есть животное. Линней и включил его как существо млекопитающее, живородящее в систему других существ.

Факты доказывают, что волк волка не загрызет, ворон ворону глаз не выклюет, что у животных существует своя иерархия поведения.

В каждом стаде есть старшая корова, которая бодает всех. Есть младшая, которую бодают все. И есть промежуточные. И так в каждом стаде, в каждой стае, в каждом сообществе животных этот порядок существует. Все то, что произошло когда-то с нами, с вами, со всеми людьми.

В последние десятилетия теория Дарвина-Маркса серьезной наукой отвергнута, то есть что обезьяна стала рубить дрова и стала человеком, то есть, что труд сделал человека. Я признаю сейчас единственную, объясняющую все эти загадочные вопросы, теорию Бориса Федоровича Поршнева. Был такой психолог, философ, этнолог. Человек сложный, о котором можно много отдельно говорить. Так вот главная его мысль: человек до сих пор находится в плену генетических последствий самого раннего доисторического антропогенеза, или антропоморфоза. Самого раннего, когда было существование дочеловеческого существа, которое нельзя даже назвать обезьяной, потому что он весь был обросший. Это был некий зверь-трупоед, собиратель, который со временем пришел к идее поедания себе подобных. Таким образом, наши предки разделились сперва на две категории, потом еще на две.

Итак, эти категории. Первая — самая главная, главный тип — это хищник, который перенял генетически самую большую дозу от дорассудочного предка, биологического прототипа. Это мрачные, злобные насильники, которые питаются мясом себе подобных. С течением времени (а как известно, генетически человек весьма мобилен) те же прозвери дали некую смесь, из которой образовались четыре типа человека, которые существуют по сей день путем скрещивания друг с другом в большей или меньшей степени. Поэтому можно быть великим физиком или медиком и при этом насильником одновременно.

Второй тип — это тоже хищный, но как бы слуга, помощник, загонщик. Это суггесторы, слуги, подданные тех самых полиантропов. Они пользуются ими, как современные охотники пользуются собаками. Началось общение между ними, поскольку каждое слово человеческое на том этапе - это приказ или вопрос. Суггесторы - это люди, которые научились, как собаки, ловить хищного зверя, загоняя его поближе к охотнику. В процессе и они научились командовать поедаемыми, то есть третьей категорией людей.

То есть постепенно наши предки по функции своего существования разделились на три большие категории. Первая категория — это мрачные, злобные насильники, сверхживотные, которые питались своими соплеменниками. Вторая группа организовалась (появилась из этих сверхживотных) в помощников, загонщиков, приказчиков, пастухов стада. Это слуги, подчиненные первому типу. И, наконец, третья группа - это диффузный тип, это жертва, это поедаемые.

Почему так случилось, Поршнев не смог объяснить при жизни. Если люди когда-нибудь займутся этим вопросом, они поймут. Диффузный тип человека — это все мы, здесь присутствующие и живущие на планете, почти 100 процентов населения Земли. Это так называемый "человек разумный", как его назвали псевдопсихологи. Они — жертвы. Это теория виктивности, психологическая теория: существуют такие особи человеческие, которые обречены быть жертвами. Это виктивная порода людей, которые названы разумными. Они психологически отличаются тем, что не имели зверства пролюдей или имеют его в самом малом количестве, которое перешло к ним путем скрещивания. Это самый большой контингент людей — диффузный тип людей. Они тоже разделяются на множество подгрупп: одни ближе к зверю, другие — к суггесторам.

Есть еще четвертая группа — это неоантропы. Мы, русские, насобачились это называть интеллигенцией. За границей их называют иначе — интеллектуалами. Нашими краснопевцами доказывается, что эти вещи — несовпадающие. Я согласен. Этот тип отличается физической слабостью, силой ума и самое главное, он не поддается той

- 13 -

самой суггестии, то есть внушаемости, способности принимать любой вид, любую ипостась, науку, религию, добытую мусульманами, христианами, коммунистами, демократами. Неоантропу нельзя внушить что-то. Настоящий человек тот, который не поддается суггестии. Он сам в себе выбирает некие идеальные представления о поведении, об отношениях между людьми, об отношении к Богу, к основателям великих религий: Будде, Христу, Магомету и т.д. Это настоящие люди. Они тоже произошли от диффузного типа путем скрещивания и отделения, сепарации. Они не поддаются суггестивному влиянию, скажем, Гитлера, Сталина (которые – нелюди). Они инстинктивно продвинуты к мыслительной деятельности. И на этом они стоят. И хотя физически они слабее первых трех групп, они сильнее умом. Это поэты, философы, ученые, авторы разных религиозных учений, познающих себя и мир. Это очень важно. Но главное в них — не обязательно религия. Любой плотник может быть неоантропом, потому что в нем отсутствует суггестивная внушаемость и, главное, он обладает великим качеством — самоиронией и самокритикой. Вот в чем отличие этих людей от всех других. Это те, о которых Чехов говорил, что они по капле выдавливают из себя раба. И, конечно, не имеют качеств зверя, то есть ему нельзя приказать "убей!". Он не воспримет это ни как приказ, ни как совет, ни как обещание. Не сможет убить! Он солжет только в определенных рамках.

Итак, лживыми оказывались почти все теории, которыми мы, несчастные суггесторы, пользовались. Например, "свобода, равенство, братство" — эти три словечка пролили больше крови, чем Гитлер или Полпот. Не существует на самом деле никакого равенства и братства между этими четырьмя группами, которые я перечислил выше. Эти не люди, которые всегда у нас в начальстве и которые всегда командуют нами, они не могут быть равны ни мне, ни вам. И вы никогда не станете большим начальником. Свобода — это обманчивое слово, придуманное суггесторами, которое ничего не объясняет. Свобода убивать — это тоже свобода. Свобода воровать — это тоже свобода. Свобода устраивать революции — это тоже свобода, которую кто-то получил или присвоил... не имеет значения. Если царь родился в царской опочивальне, как говорили в Византии, порфирородным, то есть рожден в порфировом зале дворца, он имел право быть свободным по отношению к своему народу. Он делал с ним что хотел. Поэтому, повторюсь, понятия "свобода, равенство, братство" — это одни из самых ужасно лживых слов, которые пролили крови больше, чем кто-либо другой.

Нет меры, которая разделила бы в человеке суггестора и диффузера, потому что все в нас намешано. За сотни и тысячи лет это взаимное скрещивание людей привело к тому, что каждый из нас делает человека из себя сам. Он не имеет другого инструмента. Сам себя делает человек! Если он этого не делает — он диффузер. И в этом состоят все проклятые вопросы насчет культуры, воспитания и всего прочего. Проверка единственная — не убий! Все в этом. Вот я — не человек, потому что я убивал. Но я диффузер, который хочет стать человеком всю свою жизнь.

Однажды я прочитал в журнале "Знание — сила" (в №1 за 1988 год) небольшую статейку А. Ефимова, доктора технических наук ''Элитные группы, их возникновение и эволюция". Это имеет прямое отношение к теории Поршнева. Он математик, и еще в 1972-1973 годах создал свою модель воспитания. Его долго не печатали, пока он не написал вот эту крохотную статейку в журнале. Главное — он написал о воспитании, о культуре, о людях, которые имеют право называться людьми. Здесь он излагает свою предположительную теорию, как искать среди диффузной массы людей эту сметану, этот верхний слой, этих лучших, элитных, с помощью которых можно добиться изменений в общественном строе, в общественных отношениях и в общественном сознании особенно. Главное — он дает математически подтвержденную теорию, как надо искать среди диффузной массы разумных людей. Намеренно отбирать лучших, создавать им условия, особые программы обучения и воспитания, постепенно утолщать этот культурный слой, который так тонок, и становится все тоньше и тоньше. И не надо мне вам рассказывать, как мало осталось людей, с которых можно брать пример.

Что касается воспитания, то оно у нас диффузорное, то есть одинаковое для всех, по лживому закону "каждая кухарка может управлять государством" или "мы все равны". Нет! Мы не все равны. И воспитание сейчас должно заключаться в том, чтобы дать возможность человеку найти себя. Я вот знаю одну прекрасную еврейскую семью, в которой были мальчик и девочка. Мальчик лет четырнадцати-пятнадцати, он все время делал руками радио, телевизоры. У него были золотые руки. А девочка, ей было лет пять, прибегала к папе каждые пять минут и просила: "Дай задачку!". Папа давал задание, а через 10-15 минут она прибегала снова и говорила: "Правильно? Пиши мне снова задачку!". Это ловить надо. Когда они стали собираться уезжать, старший сказал:

- 14 -

"А зачем? Я лучший мастер Москвы по ремонту вычислительных машин и могу иметь работы и денег столько, сколько захочу. А в Америке таких много". А девочка стала там профессором.

Вопросы воспитания тесно связаны с вопросами культуры, в частности, с властью кинематографа над людьми. Откуда эта власть — сложный вопрос. Но думаю, нужно вспомнить театр Шекспира "Глобус". Это был любимый театр лондонского отребья. Кино распространило это обожание. Я думаю, что любого человека тянут в кино две вещи: модель ситуации, которую дает любой фильм, и модель личности. Человек ищет для себя примеры в одежде, тип поведения, тип красоты. Это моделирование, в котором нуждается каждый человек. В Америке тоже обожали кино. Кино было искусством №1. Сейчас все убивает проклятый ящик. Кино — это некое довоспитание человека. Человек чего-то недополучил в своей жизни — знаний, умения, обхождения. Вот там-то он перенимает, влюбляется в красоту, в поведение или что-то другое. Это искусство — для диффузных людей, самых разумных и критически настроенных.

Профессионал кино ищет там, где найдет. У кинематографистов есть такая хамская поговорочка: "Я беру то, что мне надо". И кино можно дифференцировать, как рыбу, на части. По потребностям, которые в нас неизменны. У каждого из четырех видов людей, о которых мы с вами много говорили, есть свои потребности. У нелюдей есть потребность властвовать, убивать, и они наслаждаются всякими кунфу и т.д., когда кровища льется. Они этим наслаждаются. Другим же это неприятно.

Есть вещи, общие для диффузоров — это сентимент. Он любит, чтобы его разжалобили, он любит пожалеть другого, он любит почувствовать, что не одного его начальник вчера облаял, а героя на экране тоже облаяли, да еще как! В каждом человеке есть потребность разнообразная, да еще по настроению.

У американцев зло должно быть наказано, а добро восторжествовать — это у них неписаный закон. И когда они от этого закона отходят, что бывает в последнее время особенно, то они дают некие сентиментальные подпорочки: вот хоть он и бандит, но он, к примеру, спас девочку из речки. То есть идет человеческая алхимия, когда надо что-то добавить. Это как жена ластится к мужу. Она знает что муж любит, а что нет. И она преподносит ему требуемое в нужном количестве.

Но есть и в советском кино художники, которые утверждали свое видение мира. Это Андрей Тарковский, который плевал на всех и делал так, как он ощущал. За что пострадал и умер. И второй — Ромм, который сумел себя сломать и сказать в присутствии тысячи людей (а я при этом присутствовал): "Я ставил говенные фильмы, и вы их забудьте. Мне стыдно смотреть ''Ленин в 18 году" или "Ленин в Октябре". Это было в 1964 или 1965 году, а потом мы с ним подружились. Я горд, что я был с ним знаком.

 

Интервью брала зав. отделом звукозаписей "Народного архива"

Горячева Лариса Павловна