ДЕРЬМО

Рассказ

 

Не убий.

Ветхий Завет.

 

Почитаю мщение одной из первых христианских добродетелей.

А. Пушкин.

Ажеубиеть муж мужа, то мьстити брату брата, юбо отцю, ли сыну, любо брату чада.

Правда Русская, статья 1.

 

...Мишка отпрянул, а я нет, успел только голову вздернуть, да глаза закрыть, - и брызги дерьма прильнули к щеке, ко лбу, к уху, а в нос ударило душной вонью...

* * *

 

Я угадал по походке. В бараке было пустовато, когда мы с Мишкой ужинали в нашем кутке. Я сидел спиной к двери и только мельком обернулся, когда услышал что-то вроде: э, вы, студенты веселой жизни, кто курить хочет? - этаким шкодливым торговым говорочком. Обычно взглянул бы да и вернулся к нашему котелку, но вот походочка эта по глазам резанула.

 

А ведь я его только раз и видел, даже не то чтоб видел, а один взгляд успел бросить тогда, три года назад. Секунда. Дежурный кормушку прикрыл неплотно, и в узкую щель я искоса, боковым зрением успел схватить, как из темного коридора отворилась дверь, и в ослепительном от снега дверном проеме человек в форсистом полупальто-москвичке, в сапогах с напуском и финской шапке с козырьком сделал несколько шагов от меня на волю - вот такой же походочкой, что ни перенять, ни подделать: плечами пошевеливая, задом повиливая, головой чуть поводя вправо-влево при каждом шаге.

Несколько шагов только - дежурный дверь захлопнул, - но сучья та походочка в памяти выжглась.

Наверно, в лице у меня появилось что-то такое, от чего Мишка живо положил ложку и обернулся тоже. Глянул, перевел глаза на меня: в чем, мол, дело? Мишка - человек чуткий, битый лагерник, а значит - психолог. Позови его сюда - подал я ему знак. Опять же ничего не спрашивая, Мишка привскочил по своей воробьиной порывистости, выглянул в проход, позвал негромко, достойно: «Э, малый!».

Я нарочно не обернулся, хотя шаги слышал, а потом и в проходе искоса увидел ноги в ватных штанах и рыжих, из неокрашенной кожи, ботинках. Я нарочно тянул время: поскреб котелок, слизнул последнюю ложку каши, положил ложку.

- Приятный аппетит, - вежливо сказал он. Понимает, гад, что в куток зашел.

- Нежевано летит, - ответил на это Мишка отрывисто, особым, грубым голосом для чужих.

 

- Что за курево имеешь?

- Крепак, посылочный.

- Кажи! - приказал Мишка.

Тот завозился в карманах, нашитых на подкладку бушлата.

Я уже почти уверился - это он. Никогда еще не обманывало меня знакомое, натягивающее жилы напряжение - это враг. В такую минуту воздух вокруг становится вязким, каждое свое движение преодолеваешь, будто в воде идешь. Он. Да еще походочка - такую не перенять, не подделать. Он. Только бы не спугнуть, спокойней.

Я сложил ложки в котелок, смел в него вроде бы крошки со столешницы, лениво отвалился к стене, локтем на подушку, как положено сытому в кутке. И только тогда, тоже ленивенько, искоса, поднял на него глаза.

Бритый, сука! Не позже, чем вчера бритый. Значит стойку держит, значит блат имеет в парикмахерской, значит придурок или среди придурков крутится. Копается в своих заначках, прикрываясь полой бушлата. Подбородок - плоский, щучий - опущен, нос острый тоже, щеки свисают двумя мешочками - видно, что недавно сильно худел, -значит, не придурок? Придурок ведь и менжевать в открытую по баракам не станет, поопасается... Ресницы длинные, как у девки.

Разглядываю его, прикрыв глаза, а в голове, как колеса паровоза, прокручивается слово за словом то, что украдкой нашептал мне Женя за несколько минут, последние несколько минут, когда я его

 

видел. Что еще тогда он передал, - примету какую-то, - какую, черт?.. Мишка сидел, нога за ногу, брезгливо щурился.

Тот протянул Мишке цигарку, стрельнув по-шакальи глазами на него, на меня. Мишка взял небрежным жестом, квалифицированно нюхнул, прямо как опытный курилка, отрывисто бросил:

- Сколько?

- Казна! - заискивающе осклабился тот. - Четырехсотка за три цигарки.

- Цигарки, - презрительно скривился Мишка. - Там бумаги больше, чем табаку! - но цигарку швырнул на столешницу и стал шарить, не глядя, на полке под занавеской.

Тот следил за ним, держа руку за пазухой. Глаза у него сдвинуты к узкой переносице, взгляд быстрый, настороженный. Нет, не похоже, что придурок - пуганый; но, с другой стороны, - руки белые, мытые. Протянутую четырехсотку он взял вроде бы неспешным движением всей руки, но пальцами обхватил - как укусил - и быстро опустил в боковой карман, а в другой руке уже протягивал Мишке еще пару цигарок.

- Когда надо - всегда пожалуйста! - сказал он и хихикнул, верхняя губа на мгновенье приоткрыла сизую, почти чугунного цвета эмаль зубов.

Он. Вот что тогда Женька сказал, - как же я, мудак, мог такое забыть! Зубы у него синие, сказал Женька, а зовут Юзик. Он! - уже уверенно, успокаиваясь, думал я, провожая его взглядом. Походочка, зубы. Он.

 

Мишка смотрел на меня с любопытством, заинтересованно, а в моей голове вращались, вращались колеса. И когда тот скрылся за дверью тамбура, я тихо попросил:

- Минь, надо узнать про этого хмыря: кто, откуда - все, только по-тихому, понял? - Этого можно бы Мишке и не говорить, он кивнул, сунул ноги в ботинки, набросил телогрейку и ушел.

К ночи стали сходиться наши курсанты, погомонив, ложились. Я сполоснул котелок, покурил и лег лицом к стенке, чтоб не лезли. Махорка, конечно, оказалась женёная, пополам с филичевым табаком, но и это гадство меня уже не тронуло. Я лежал, притворяясь спящим, перебирал в памяти всю ту лежневку, которую мы с Женькой рядом прошли, лесину за лесиной, день за днем: следственную, смертную - общую - этап - первый лагерный год - снова следственную... Сна не было ни в одном глазу, но и трепыха на душе не было, только вес я свой тяжкий чувствовал, лежал как колода в сто пудов. Барак затих, один Андрюша-дневальный по кличке Враг Народа шебаршил слегка в своем хозяйстве.

Мишка пришел поздно ночью, уже солнце село, и в бараке стало сумеречно. Быстро разделся, нырнул на нары к стенке и тихим шепотом, как всегда точными словами изложил что узнал.

- Зовут Урбанович Юрий, кличка Юзик, питерский, целошник, потянул восьмерку за изнасилование. На воле вроде студентом был, на доктора учился, а может, темнит, но здесь, на Централь-

 

ном, сразу лекпомом притырился. Играющий. Говорят, шибко колесо крутил: тряпки - спирт - махорка - гроши. Полгода назад загремел на штрафняк, кто говорит - за жопашничество, кто - лапу, мол, у старшего надзирателя закосил. Недавно пришел со штрафняка, обратно лепилой в санчасть не взяли, темнит, пока по старому блату камеронщиком на третьей шахте, по новой начал менжевать, но играть пока не садится. Живет в итээровском бараке. Все.

Он. Все сошлось. Синие зубы, походка, лепилой был, зовут Юзик. Осталось проверить, был ли он лепилой в следственном изоляторе той зимой. Ничего, это просто.

Мишка сбоку блестит глазом, все-таки любопытно ему, но терпит. Тогда я повернулся губами уже к его уху:

- Минь, я тебе про Женьку, сокамерника своего, рассказывал - помнишь? Ему лагерный срок навесили, по новой пятьдесят восьмую, групповую. Шестеро по делу шли, шили им подготовку к восстанию. Умер Женька после суда на штрафняке, говорили - от воспаления легких. Ну так вот: заложил их со всем бутором вот этот самый Юзик. полная была провокация, живых с мертвыми свел, сука. Это мне сам Женька рассказал, меня тоже по этому делу со второго района таскали, а надзиратель по дурочке у кума в коридоре нас рядком поставил, а сам к печке греться пошел. Минут десять у нас было, успел Женька главное сказать - кто их заложил и как мне отбрехиваться. Я-то отбрехал-

 

ся, спасибо ему, а Женька умер. Говорят, три дня под нарами лежал, пайку его получали. А заложил их вот этот Юзик. Все точно сходится. Зовут Юзик, зубы синие - видал? - и лепилой был в следственном изоляторе. Вот там я его однажды со спины срисовал, а сегодня по походке узнал. Все сходится точно. Теперь понял?

Мишка дернулся, сквозь зубы прошипел:

- Сука позорная, - помолчав, снова приткнулся ухом к моему уху. - Что, плановать будем?

- Будем плановать, - сказал я ему и после этого, помню, как в колодец провалился в глубокий сон, до подъема.

Плановали мы дня три, да особо плановать тут было нечего. Первое выяснилось назавтра же: да, был этот Юзик лекпомом в следственном изоляторе, долго был, пока сам туда не загремел. Вторым делом было - время и место. Тут тоже все ясно - в шахтной зоне, конечно, перерытой и перекопанной, заваленной лесом, штабелями угля и природными отвалами. Юзик этот темнил в насосной на поверхности, у наклонного ствола. Под одной крышей с насосной была слесарная, а рядом навес для электросварщиков. Днем к насосной незамеченным не подойти, людное место. А в ночной вокруг наклонного ствола лишних никого нет. Что ночи светлые - это ничего, может, даже лучше, все подходы для нас на виду. Значит, ночью.

Декада только началась. Юзик этот всю декаду выходит в ночную. Нас, курсантов, через день выгоняли в шахтную зону, на какие-нибудь авраль-

 

ные работы - это называлось практикой. Конечно, всегда можно с кем-нибудь сменяться, в ночную пахать любителей нету, но это может быть уликой, если сделаем не чисто, а такой вариант тоже надо предвидеть.

Когда нас занаряжали на эту самую практику, с наклонной курсантов не затребовали. В ночную вообще никуда наряда не было. Наш начальник - главный на курсах горных мастеров для зэков, спившийся инженер, такой наблатыканный около лагеря, что хоть сегодня срок ему навешивай, - с шуточками и матерками распределил нас по участкам третьей шахты, всех в первую смену. Нам с Мишкой досталось перекопать вентиляционный штрек, где лесогоны завалили козу с лесом и выбили несколько рам.

- А сколько? - спросил я.

- Все ваши! - гогоча ответил наш похмельный весельчак.

По железному зэковскому закону требовалось оттянуть начальничка.

- Ни хрена себе нарядик! - заорал, выкатывая глаза, Мишка. - А если там полштрека завалило?

По тому же закону на оттяжку начальник отвечал оттяжкой, для укрепления авторитета.

- А хоть и весь? - заорал он в ответ, багровея. - Весь и перекрепите!

- Микитить надо, начальник! - заорал и я. - Там же всю смену лес гоняют!

- Разговорчики! Вот хоть одну козу задержите, тудыть-перетудыть, - под вышку поставлю, комаров кормить!

 

Курсанты, слушая все это, тихо ржали: все знали, что наш Сеня безвредный, ему побазлать - вроде зарядки.

Осенило меня, когда мы гурьбой вывалились на крыльцо учкомбината.

- Подожди! - сказал я Мишке и вернулся.

Начальничек размечал наряды, на его багровой запьянцовской будке смешно выглядели очки в тонкой оправе - такие штатские, учительские.

- Ну? - рыкнул он спокойно.

- Слышь, Семен Андреич, мы чего подумали: в ночной же лес не гоняют, так мы в ночную выйдем, а?

Сеня подозрительно покосился:

- Когда?

- Да хоть сегодня.

- Ну, давайте, - сказал он благосклонно и сделал пометку на нашем наряде.

Я обнаглел:

- Семен Андреич, а вы нам отгул за прогул, а? За стахановскую вахту?

- Иди в жопу, - мирно сказал он и добавил свое излюбленное: - Мени нэ трэба, шоб ти робив, мени трэба, шоб ты мучився!

Вечером на разводе у вахты мы в обе стороны высматривали Юзика, а его не было. Уже всех выгнали, остались только мы с Мишкой. Я уже начал психовать. Нарядчик дважды прокричал:

- Урбанович! Урбанович!

Он вышмыгнул откуда-то сбоку, отбарабанил что положено и выскочил за зону. Начальник ма-

 

тюгнул его вслед и даже замахнулся, но с понтом, больше для начальника конвоя, чем со злом.

- Давайте, хлопцы, - не по форме сказал нарядчик и нам, передавая наши карточки начальнику конвоя.

Нас, курсантов, уже отличали и лагерная придурня, и охрана: как-никак, а скоро и мы будем небольшими начальничками, с которыми не только нарядчику, но и начальнику конвоя ладить полезно.

Мы с Мишкой не пошли в голову колонны, где по лагерной иерархии было наше место, а как вышли, так и стали в последний ряд. Конвой прокричал молитву «Шаг вправо, шаг влево...», и недлинная колонна тронулась. Солнце висело над терриконом первой шахты, за горизонт оно садится между часом и двумя ночи, вот это и будет самое наше время, только как его угадать внизу, без часов?

Я прикидывал все это по мелочи, глаз не сводя с Юзиковой спины. И снова раскручивались колеса в уме, хоть и помедленнее теперь. Эх, Женька, как же ты его не определил, как же этот гад в душу тебе влез? В трех шагах передо мною колыхалась - то ли приплясывая, то ли пошатываясь, - фигура в запахнутом на животе бушлате, при каждом шаге поводя головой, плечами покачивая, задом повиливая. Сука позорная. Выдурил у Женьки сапоги яловые за хлеб, а у других ребят гимнастерку и брюки, и не заплатил, а потом приплел все это к делу - как же, подготовка к восстанию... Гады...

В шахтной зоне, когда колонна рассыпалась,

 

мы на прямой обогнали его и слегка зажали с обеих сторон. Он струсил, напрягся, глазом закосил за спину, где гомонили конвои, сменяясь. Но Мишка спокойно, деловым говорком сказал ему:

- Э, табак нужен.

Он быстро оправился, на торговое предложение отозвался:

- А что имеешь?

- Гроши.

Он презрительно повел носом - быстро очухался, гад.

- Не надо.

- А хлеб берешь?

- Хлеб в зоне, - смекает, тварь.

Я сделал быстрый шаг, заступив ему дорогу, распахнул брезентовку:

- А это возьмешь?

Он налетел на меня, быстро отшатнулся и все-таки успел заметить флотский ремень с блестящей латунной бляхой, которую я сегодня хорошо выдраил золой.

- Целый? - спросил он, и мы опять двинулись вперед.

- Спрашиваешь!

- Сколько хочешь?

- Ага, клюнул, флотский ремень - вещь ходовая.

- Столкуемся, - сказал я, подделываясь под торговый говорок.

Он осклабился жабьей своей ухмылкой, показав синие зубы.

- Приходи в насосную на третьей наклонной - понял?

- Лады, - сказал я тем же тоном, и мы круто

 

отвалили от него к ламповой. - Не оглядывайся, - сказал я Мишке сквозь зубы.

В шахту поехали сразу. Сменный начальник-вольняшка, не из наших, был еще на руддворе, но и он тоже не знал, что там, на вентиляционном штреке, и мы, не теряя времени, пошли туда.

Коротко сказать - нам здорово повезло. Лагерный всеобщий бардак - он не раз выручал и еще не раз выручит. Метрах в пятидесяти за лавой наткнулись мы на опрокинутую козу с лесом. Оглядевшись, определились, что делов тут меньше, чем было разговору: одну раму крепи развернуло, верхняк упал, пару рам перекосило, да на путях сильное уширение. Обрадованные, мы присели поплановать.

- Крепь мы часа за два, за три поправим, - сказал я, - а козу поставим, когда на-гора съездим.

- А на хрена нам ездить, - буркнул Мишка, - мимо стволовых ведь не пройдешь. Я что приду мал: давай по разрезу вниз на промежуточный, а там недавно ходок пробили, прямо на наклонный ствол.

Ах, дорог, дорог, дорогой мой товарищ плановой! Сообразил, молодчик!

Под это настроение взялись мы втыкать и вкалывать. За пару часов, по моей прикидке, всю крепь поправили, без туфты расклинили и даже породу в забут убрали. Правда, после этого упали на лесины, и пар от нас курился, - даже при свете ламп заметно было. Отдохнув с полчаса молча, поднялись разом, не сговариваясь. Вернувшись назад,

 

спрятали инструмент и нырнули в разрез. Сто метров вниз по двенадцатиградусному уклону пласта - бегом, семеня, тормозя каблуками, хватаясь на бегу за стойки, почти вслепую, потому что лампы болтались у нас на шеях и толку от них было чуть, - простое дело голову сломать. И все же лучше поспешить, потому что в шахте время идет иначе, чем на поверхности. А потом еще метров триста рысцой по ходку, по размокшей склизкой породе - и вот она, наклонная. Выглянули, спрятав лампы под куртками, один вверх, другой вниз, при слушались: темно, тихо, только крепь потрескивает, да лопочет вода в канавке. Теперь оставалось самое трудное - двести метров подъема псцнаклонному в тридцать пять градусов стволу. Руками помогали, подтягиваясь за перила, отдыхали через каждые пятьдесят ступенек, ноги тряслись мел кой дрожью, сзади сипел отбитыми легкими Мишка. Наконец вверху впереди обозначилось мутное пятно и постепенно стало светлеть, а потом розоветь.

Солнце то ли только село, то ли собралось вставать - в просвет между штабелями крепежного леса, за колючей проволокой алело небо над тундрой. Мокрый, как мышь, я упал на лесины и задрал ноги кверху. Рядом то же сделал Мишка. Говорить нельзя было, голос пересекался горячим нутряным духом, сердце бабахало то в ключицу, то под вздох.

За полчаса примерно передышки горизонт над тундрой налился малиновым светом, - значит, сол-

 

нце собралось вставать. Успели. Наверно, на спешке мы ничего не выиграли, думал я, можно было бы подниматься с роздыхами, то на то и вышло бы. Знать бы только время - вот в чем дело. А сейчас вот оно - это самое время.

К насосной я пошел напрямую, не таясь, а Мишка обежал ее кругом, пригибаясь под окнами. В уме я перебирал припасенные варианты: если он так, то я так, а если этак... Но случай - он всегда наши выкладки намного упрощает, не раз я это примечал. Не успел я выйти из лабиринта штабелей, как отворилась, загремев железом, дверь насосной и выполз, почесываясь, Юзик. Он был без шапки, оказался лысым и выглядел старым. Покопавшись в мотне, стал мочиться. Меня он не заметил, стоял боком, а я замер на полушаге. Кончив свое дело, Юзик встряхнулся и зевнул, разевая пасть. Вот, теперь.

Я шагнул из-за штабеля, нарочно стукнул лампой по лесине. Юзик живо обернулся, вгляделся, узнал и расслабился. Это хорошо. Я шел медленно, вразвалку и издалека сказал ему:

- Ну, керя, здоров ты дрыхнуть, гляди - опух! - а сам в это время левой рукой отстегивал ремень.

Он злобно ухмыльнулся в ответ. Я шел не прямо на него, чуть левее, а шага за два сдернул с себя ремень и протянул вперед, но не к нему, а чуть в сторону. Он шагнул навстречу, потянулся к ремню, и на этом шаге я принял его на нож. Он беззвучно открыл рот и переломился в поясе. Снимая тяжесть с руки, я опрокинул его на спину. Мишка уже бежал ко мне, прижав к животу метровый обрезок рельса. Не испытывая ничего, кроме боевой

 

настороженности, я заглянул в опрокинутое лицо - не очухался бы и не забазлал, сука. Казалось, глаза еще жили - ничего, пускай посмотрит, - нижняя челюсть отвалилась, обнажив сизую эмаль. Мишка, тяжело дыша, положил рельс ему на живот и крест-накрест обкручивал тело проволокой, прихватывая и рельс через проушину. Глаза остановились, и челюсть не двигалась. Я перенял другой конец проволоки, обернул вокруг ног и намертво, срывая кожу на пальцах, завернул закруткой.

Мы подняли тяжелое, с пудовым обрезком рельса на животе тело и понесли за мастерскую. Мишка с трудом откинул крышку выгребной ямы на заржавевших, видно, петлях, а я все не сводил взгляда с сизой полоски зубов. Мишка дерехватился, мы подняли его и плюхнули в яму.

Мишка отпрянул, а я нет, успел только голову вздернуть да глаза закрыть. В нос ударило душной вонью, и брызги дерьма пристали к щеке, ко лбу, к уху.

Бахнула крышка, сорвавшись с Мишкиной руки, и мы замерли, прислушиваясь. Вокруг было тихо, только на эстакаде хлопнул, словно отозвался, опрокид. Я стоял, перегнувшись в поясе, как недавно Юзик - выпрямиться не мог, дерьмо стекло бы мне с лица за шиворот. Желудок забился в спазме, и рот наполнился желчью.

- Давай сюда, - сказал Мишка, подхватывая меня под руку.

Я ковылял, вытягивая шею, не смея сплюнуть желчь. Из стены насосной торчала труба, оттуда бежала струйка мутной воды. Я долго оттирал лицо и руки глиной, пополоскал рот кислой шахт-

 

ной водой. Прибежал Мишка, собранный и деловитый, принес мою лампу и ремень, спросил озабоченно:

- Насос вырубить?

И только в этот момент к уху вдруг прорвался размеренный клекот насоса, - а ведь до того полная тишина казалась вокруг. Ответить я не мог - желчь обожгла связки, - только кивнул. Мишка убежал. Я побрел к стволу наклонной, чувствуя, как при каждом шаге колени все больше слабеют. Когда я присел в том затишке, где мы отдыхали, поднявшись по уклону - минут пятнадцать назад? Да, минут пятнадцать! Меня била крупная дрожь. Отвык я убивать. Все как всегда, дрожемент опосля, одно спасение теперь - расслабиться. Я опрокинулся навзничь и глянул в небо. Над лагерем, над тундрой ярко розовели длинные, прозрачные, как перья, гроздья облаков. Рядом неслышно возник Мишка с цигаркой в зубах. Раскурил, неловко затягиваясь, и сунул ее мне в зубы. Неумело свернутая цигарка была толщиной в палец - это юзиково наследство, догадался я. Голова поплыла в сторону, и глаза перестали видеть небо, - этот табачок был действительно крепок, - посылочный. И дело было сделано вроде чисто. И дрожь сходила с души, только изредка возникала под ложечкой и встряхивала тело до коленок. И небо в глазах очистилось понемногу, а голова вернулась. Жаль, не верю я в Бога, а хорошо было бы когда-нибудь и где-нибудь ТАМ найти Женьку и сказать ему: «Жень, что мог - сделал».

Послышался стук сапог по трапам: по ту сторону вдоль колючей проволоки шли двое: стрелок

 

с винтовкой и начальник караула с автоматом. Смена. Когда они скрылись, я встал. Мишка сидел, подняв колени к носу, посматривал на меня маленькими своими, черными как вишня, глазками.

- Пошли, - просипел я, и Мишка спрыгнул со штабеля.

По уклону мы спускались, уже не торопясь, и ноги с каждым шагом крепли. Конечно, вниз идти легче. Только вокруг все темней становилось и вдруг оказалось, что лампы наши горят.