УМЕРЕТЬ КАК ЧЕЛОВЕК

Сценарий

 

- Кому сегодня, тому не завтра.

- И муху убить, так руки умыть.

- Времена переходчивые, а злыдни общие.

- Не поминай бани: есть веники и про тебя.

Пословицы.

 

Оказалось, рассказывать об этом черт знает как трудно. Сколько раз начинал - бросал. Полный раскосец: врать смысла нет, вранье не впечатляет, сказать же всю правду - немыслимо. Разоблачение - всегда саморазоблачение. Да и время многое стерло и размазало, реально бывшее покрыло наносами воображенного и самооправдательного. Еще трудней поймать тональность. Взглянуть на дело глазами деятельного, идейно-передового современника. Ведь не было никакой чрезвычайное-

 

ти в чрезвычайках, просто в длинном ряду всяческих мер, изобретенных диктатурой в длительной войне с народом, была и такая, высшая. Один-два-три миллиона исполнений (не считая других способов, природных, что ли, вроде голода и холода) - не бытовое ли явление? По всей стране вскрываются казенные ямы. Все знают все. Нет страшной загадки, одни страшные разгадки. Вот уже и по телеку самые натуральные палачи излагают чистосердечно с соответствующими телодвижениями. И в этом еще одно препятствие, да целый пук препятствий для такого, как я (заинтересованного), рассказчика. А тут еще, стоит только копнуть, обнаружится толстый фольклорный пласт: за сорок лет борьбы с самим собой народ много что вызнал, много что примыслил. А пока он шептался, класс исполнения повышался, инструкции совершенствовались, исполнители тоже свою душу в дело вкладывали - для творчества место есть всюду. Так что не о самом последнем, конечном, так сказать, жесте есть смысл толковать. Там-то все банально, все по закону природы, и нет разницы, к примеру, что употреблялось: наган укороченный 7,62 мм, ТТ стандартный или, как рассказывают, на любителя мягкого звука ТОЗ-37 под тот же патрон. А то, как в славные революционные времена, маузер (отличное останавливающее действие!) или ручной пулемет, когда исполняемых много, а времени мало.

Где и как - тоже не суть важно: то ли на какой-то там лестнице в мокром подвале, то ли в ориги-

 

нальном, как говорят, опрокидывающемся (потом) кресле; картинно ли, по-комиссарски, у стеночки, глазами вперед или по-дезертирски носом в ту же стеночку. Еще, бывало, производили перед строем, с воспитательной целью. Тут уже нечто иное - ритуал, вроде театра, ясным днем и на свежем воз духе. Такое представление видел я в финскую, издали, метров с двухсот, и тогда оно меня, голодного, обиженного, сопливого и обмороженного, как-то не очень впечатлило... Теперь тем более - все прошло и поросло, исполнители и свидетели или от водки повыздыхали, или затаились надеж но, народ постарался все забыть, а мертвые сраму не имут.

По мне, так главное в этой задачке в ином: в механизме страха предписанной смерти. Или даже так: в страхе ожидания предписанной смерти, а также, если удастся, в пытке надеждой. Хотелось бы - без всякой там художественности, без далеко идущих обобщений - как о научном факте. Методом восстановления. Как палеонтологи восстанавливают по косточкам какого-нибудь трицератопса: невиданное, а воспринимается и впечатляет, потому что клыки длинные.

* * *

 

Итак, начнем, благословясь, с середины: вот приводят оглоушенного справедливым приговором скорого (полчаса) и милостивого (ВМН) суда молодого вояку в тюрьму. И ведут его, естественно, в камеру смертников.

 

Тюремные коридоры сами по себе кого угодно настроят на должный лад. Пожалуй, образ тюрьмы полней всего передают не решетки, не камеры (пусть хоть и одиночки) и даже не карцеры (а то не сиживали мы на губе!), а вот эти длинные, как труба канализации (жаль, запаха не передать), и, как труба, втягивающие в свой гнусный сумрак коридоры... В те времена ничего я не знал о модной нынче биоэнергетике, но навсегда запомнил странное, вызывающее во всем теле некое дребезжание, ощущение тупого удара напротив каждой ниши, где дверь в камеру.

Ниша, дверь в железе, глазок - справа.

Ниша, дверь в железе, глазок - слева.

Не друг против друга, а в шахматном порядке, по тюремной науке.

Бредет свеженький смертничек по этому коридору, а за ним вразвалочку идет надзор, через шаг постукивает ключом по собственной пряжке.

Ниша - дверь - глазок с вертушкой.

Ниша - дверь - глазок с вертушкой.

Бредет смертничек, и весь его недавний арестантский опыт с ним, на разные голоса, от хрипа до визга:

Ваньку валяешь, гад!

Подпишешь, куда ты денешься!

Ишь, падло, грамотный!

-Ты куда попал? Ты в особый отдел попал, поц!

Крутое колено коридора - и новый хор, эти голоса негромкие, тон безразличный - мужик поутру со скотиной так разговаривает, пока корму задаст:

 

- Руки назад, не оглядываться.

- Раздеться. Догола. Повернуться.

- Рот открыть. Шире. Пальцем растянуть. Вправо. Влево.

- Член закатить. Вправо отвести. Влево. Вверх. Вниз.

- Нагнуться. Руками ягодицы развести. Присесть, быстро. Еще раз.

Ух, это наклонение повелительное, безличное!.. Всю жизнь государство говорило со мной безлично-повелительно, от надписи в клозете до транспаранта на фасаде... а смысл всегда один: сломить сопротивление, внушить безличный страх.

Команда - выстрелом:

- Стоять! Лицом к стене. Ну, - стал. Все равно теперь.

Ржавые звуки ключа в замке, петель дверных.

- Заходи.

Шагнул. Грохнула дверь. Провал.

* * *

 

Тут, наверно, самое время будет все объяснить читателю-зрителю, чтобы уже дальше не темнить приемчиками.

Пусть меня сегодняшнего, каков есть, режиссер поставит уже внутри камеры к стеночке у двери (дверь - это важно!). И я скажу, честными глазами глядя в камеру:

- МЕНЯ ЗОВУТ ВАЛЕНТИН МИХАЙЛОВИЧ ДЬЯЧЕНКО. СОРОК СЕМЬ ЛЕТ ТОМУ НАЗАД, В САМЫЙ РАЗГАР ВОЙНЫ, БЫЛ Я

 

МОЛОДЫМ ОФИЦЕРОМ. СЛУЖИЛ В ВОЙСКОВОЙ РАЗВЕДКЕ. И ВОТ В ОДНУ ПРЕКРАСНУЮ НОЧЬ МЕНЯ АРЕСОВАЛИ, БЫСТРЕНЬКО ПРОВЕРНУЛИ ЧЕРЕЗ СЛЕДСТВИЕ, ЗА ПОЛЧАСА ОСУДИЛИ И ПРИГОВОРИЛИ К ВЫСШЕЙ МЕРЕ НАКАЗАНИЯ. ВМН. ЧТО ОЗНАЧАЛО ТОГДА - К РАССТРЕЛУ.

55 СУТОК Я ЭТОГО РАССТРЕЛА-ЗАСТРЕЛА ОЖИДАЛ. НЕ ОДИН, КОНЕЧНО. СМЕРТНИКАМИ БЫЛ БИТКОМ НАБИТ ЦЕЛЫЙ ТЮРЕМНЫЙ КОРПУС. КАК ВСЕ МЫ ОЖИДАЛИ СМЕРТИ - КТО ДОЖДАЛСЯ, А КОГО И ОБМАНУЛИ, - ОБ ЭТОМ Я И ХОЧУ ВАМ РАССКАЗАТЬ. СПРОСИТЕ - ЗАЧЕМ? ДА ЧТОБ ВЫ ЗНАЛИ. ЗНАЮЩИХ ТРУДНЕЕ ОБМАНУТЬ И ЗАПУГАТЬ.

Тут камера от меня отвернется - в сторону, извините за каламбур, камеры. В ней обнаружится обычная предсъемочная суета - дважды киношная, для выразительности. Уж режиссер найдет, с чего ее начать и чем закончить. По мне так важно одно: восстановить место действия и облик персонажей с той степенью условности, при которой не возникало бы лишних вопросов у зрителя... Одно слово - тюрьма, камера, и в ней - восемь жалких преступных типов, заросших, в сползающих штанах и шинелях без хлястиков. А дойдет дело до дела, так вспомним и уточним. А пока из-за кадра я продолжу:

- НА ВТОРОМ ГОДУ ВОЙНЫ ДОПЯТИ-ЛИСЬ МЫ ДО ВОЛГИ. ПОЧЕМУ ДА ОТЧЕГО - ЭТО ТОЛЬКО ТЕПЕРЬ УЗНАЕМ, А ТОГДА

 

ВСЕ ПРИЧИНЫ БЫЛИ СОЛДАТСКИЕ. ПЕРЕПУГАННАЯ МОСКВА ШУГАЛА ПЕРЕПУГАННЫХ ЧЕКИСТОВ, ПЕРЕПУГАННЫЕ ТРИБУНАЛЫ НЕ ЛЕНИЛИСЬ, ЧУТЬ НЕ ТРЕТЬ ПРИГОВОРОВ БЫЛИ СМЕРТНЫЕ. ПОТОМ ВЫЯСНИЛОСЬ, ЧТО НЕ ВСЕХ РАССТРЕЛИВАЛИ, НО МЫ-ТО ЭТОГО НЕ ЗНАЛИ, МЫ В ЭТУ ИГРУ ИГРАЛИ ПО-ЧЕСТНОМУ. ЧЕРЕЗ ЭТУ КАМЕРУ МНОГИЕ ПРИ МНЕ ПРОШЛИ, ОДНИХ БРОСАЛИ, ДРУГИХ ВЫДЕРГИВАЛИ... ЗАПОМНИЛИСЬ ТРОЕ. ОНИ, ДА ЕЩЕ Я - ТОГДАШНИЙ - ВПРИДАЧУ, И СТАНУТ ФИГУРАНТАМИ ЭТОЙ НЕВОЛЬНОЙ ИНСЦЕНИРОВКИ.

С МЕНЯ НАЧНЕМ. ВОТ ТАКОЙ Я, ПРИМЕРНО, БЫЛ, ТОЛЬКО ПОЗЛЕЕ... А ЭТО МОЙ СОСЕД ПО НАРАМ, МИЧМАН САНЯ, ОН ВЫШКУ ПОЛУЧИЛ ЗА ТО, ЧТО ПО ПЬЯНКЕ ЗАСТРЕЛИЛ КОМИССАРА БАТАЛЬОНА. ФЕЛЬДШЕРИЦУ НЕ ПОДЕЛИЛИ. ВИДНЫЙ БЫЛ ПАРЕНЬ, И ПОЩАДЫ СЕБЕ НЕ ЖДАЛ... В УГЛУ ПОЛКОВНИК ВИНОКУР, ВОЗВРАЩЕНЕЦ, ОТ ГРАНИЦЫ ШЕЛ. ПЛЕНА ИЗБЕЖАЛ. НО СОВЕТСКИХ ЧЕКИСТОВ НЕ ОБМАНУЛ... МЫ С НИМ ТУТ СТАРОЖИЛЫ. А ВОТ ТАМ ОБИТАЛ КАКОЙ-ТО ПОЛУЧЕЛОВЕК, СОШЕДШИЙ С УМА ОТ СТРАХА, ВОТ ТАК, СКРЮЧИВШИСЬ, И ВАЛЯЛСЯ, НЕ ВСТАВАЯ... ДРУГИХ ПОМНЮ СМУТНО И МЕЛЬКОМ, ДНЕМ КОГО-ТО БРОСАЛИ, НОЧЬЮ КОГО-ТО ВЫДЕРГИВАЛИ...

 

Вот такая для начала мизансцена. Теперь зададим актерам этюдик на переживание: ожидание смерти, которая будет вскорости и обязательно, но когда именно - неизвестно.

- СЧИТАЛОСЬ, ЧТО РАССТРЕЛИВАЮТ ПО НОЧАМ. ПОЭТОМУ ДНЕМ МЫ ДРЕМАЛИ И ОЖИДАЛИ ПАЙКИ. НОЧЬЮ МЫ ОЖИДАЛИ ВЫЗОВА НА РАССТРЕЛ.

Ночь: стекло в окне с намордником затемнено, серый свет от тусклой лампочки.

Каждый по-своему не спит - кто откровенно и бесхитростно таращит глаза, ухом к окну; кто жмурится, изображая дремоту; разговорчики, и без того редкие и бессвязные, прекращаются; все стараются сдерживаться, хотя не всем удается.

Длится это долго, ухо ловит каждый звук - со двора, из коридора.

Наконец, - как ни странно, мы ждем этого! - наконец, внизу во дворе (мы знаем, догадались, что наша камера на третьем этаже), внизу раздается шум полуторки (вычислили, среди нас попадаются шоферы), гремит упавший борт, кто-то из нашей обслуги (ха-ха!) там, внизу, сдавленно выматерится, - и опять тишина. Соображаем - по себе сужу, я соображаю - вот они вошли... по коридорам... канцелярия, наверное, какие-то формальности (разве у нас что делается без оформления?), опять коридоры, лестница (от такой заинтересованности очень хорошо развивается пространственное воображение, да только пригодится ли оно?) - ага, вот и наш третий этаж, клацает коридорная решетчатая дверь, и вот - шаги!

 

Шаги, и тут вопрос: откуда сегодня начнут, от нас или с того конца коридора? Бывает по-всякому, тасуют и так, и этак, можно подумать, что есть инструкция и на этот счет...

Шаги! с того конца начали. Обостренным ухом - не то действительно слышишь, не то догадываешься и воображаешь - ловишь через, примерно, равные промежутки звуки двери открывающейся... пауза, ничего не слышно, голоса не доносит... звук двери захлопывающейся... шестая камера... пятая напротив... четвертая... третья напротив... вторая рядом, - и тут уже можно уловить голоса, а захлопывающаяся дверь прямо как выстрел, - первая, наша!

Скрежет, скрип, грохот наотмашь распахивающейся двери - мелькает мысль: зачем так шумно? Но, видно, так им надо.

В дверном проеме, чуть отступя от него, - ага, вот почему они дверь рывком распахивают! - в проеме стоит выводной, в кожаной куртке, козырек на глазах, в руках бумага. Второй, с наганом в опущенной руке - шага на три сзади. Выводной театрально нас оглядывает, пауза. Театральным шепотом хрипит:

- На букву Ды!

Вот оно. Опускаю (тот, молодой, меня изображающий) ватные ноги, встаю, сердце, как китайский шарик на резинке, плавно ухает вниз (в пятки?), потом плавно взмывает на место. Говорю, себя не слыша:

- Дьяченко Валентин Михайлович, 1921 года, статья 58-10-часть II, 193-25.

 

Пауза. Выводной делает вид, что сверяется с бумагой - вранье, незачем ему сверяться... Хрип:

- Нет... Еще на букву Ды!

Сажусь, как падаю, слышу позади:

- Дубов Иван Семенович, статья 58-1-6.

Пауза. Хрип:

- Нет!

И - железный грохот двери.

Все. На сегодня все. Слышу, как клацает коридорная решетчатая дверь, ближняя к смерти дверь. А еще чуть спустя, слышим, отъезжает полуторка - кого повезла? Скольких? Живых повезла или уже трупы?

Вот так нас каждую ночь пугали. И это действовало. Вот слышу: кто-то плачет, всхлипывает.

Я - молодой, тогдашний, - вскакиваю, хватаю сапог за голенище, ору:

- А ну, цыц! Отметелю гада!

Так надо, испытано. Иначе будет общая истерика, кто во что.

Скоро утро. На сегодня пока все. Тихо, тихо. Можно дремать и ожидать птюшку...

А Я, СЕГОДНЯШНИЙ, СКАЖУ:

- КОНЕЧНО ЖЕ, ОНИ ТОЧНО ЗНАЛИ, КТО В КАКОЙ КАМЕРЕ СИДИТ: СОЦИАЛИЗМ - ЭТО УЧЕТ! И ВСЕ ЖЕ ЭТО КАЖДУЮ НОЧЬ ПОВТОРЯЛОСЬ: НА БУКВУ БЫ! ВЫ! ТЫ! ДЫ!

Тогда я только догадывался, теперь точно знаю: это прием такой, заповеданный чекистСКИМ НАШИМ ПАЛАЧАМ, ЕЩЕ ОТЦАМИ - ИЕЗУИТАМИ: ПУСТЬ ПРИГОВОРЕННЫЙ КАЖ-

 

ДУЮ НОЧЬ ЖДЕТ! КАЖДУЮ НОЧЬ ТРЯСЕТСЯ! И КАЖДУЮ НОЧЬ, ВПЛОТЬ ДО ПОСЛЕДНЕЙ, ОБМАНЫВАЕТСЯ! ПЫТКА ОЖИДАНИЕМ. ПЫТКА ОБМАНЧИВОЙ НАДЕЖДОЙ. ТАК ЧТО ИМЕЙТЕ В ВИДУ: КОГДА ВАС ЗАПУГИВАЮТ - ЭТО ВАС ГОТОВЯТ К СМЕРТИ. ФИЗИЧЕСКОЙ, УМСТВЕННОЙ ИЛИ НРАВСТВЕННОЙ - ЭТО ВЫЯСНИТСЯ ПОТОМ.

Тут нужна перебивка. Какая - не знаю. Сонное мечтание молодого смертника о продолжении жизни на воле? Шибко художественно. Может, ближе к соцреализму: расстрел -~3астрел - вышка - ВМН как она есть, плюс допустимая степень фантазии. К примеру: вот я лечу, лениво помахивая руками, как крылышками, а с земли в меня из двух стволов: бах, бах! И - амбец, капец, в смысле - конец. Иное пока в ум нейдет.

* * *

 

... И опять ночь придет, сон уйдет, зарычит мотор полуторки, брякнет борт, выматерится старший исполнитель.

И опять станем считать шаги, отмеривать в уме расстояния, замирать и надеяться; - черт-те на что надеяться.

И опять с грохотом растворится дверь и выводной прохрипит, изображая таинственность: - На букву Фы! Но тут - непривычная пауза с нашей стороны.

 

Оборачиваюсь! сокамерники мои тоже переглядываются: нету на Фы?

Выводной в растерянности. Спросил погромче:

- Кто на Фы?

А потом и в голос заорал:

- На Фы, говорю, - кто?

Интересно. Мы уже ухмыляемся. А мичман Саня насмешливо говорит:

- Чего орешь? Нема таких, уехали.

Выводного перекашивает от злости, и он уже натурально хрипит:

- Ну, ваш рот нехороший!.. На карцерный паек посажу!! Всю камеру!!

И захлопывает дверь.

Мы хихикаем: гляди-ка, и в этом деле у них бывают осечки! Но тут подает голос наш мрачный полковник, кивает на скрюченного:

- Кажется, у него фамилия на эф.

А что, может быть. Мичман Саня присаживается к изголовью Скрюченного, толкает в плечо:

- Э, малый!.. Слышишь? Как твоя фамилия? На эф?

Скрюченный зажмуривается изо всех сил и еще больше скрючивается.

- Кончай дурить! От них не зажмуришься, они тебя сами зажмурят! Говори, как фамилия?

Саня вдруг отшатывается, вскакивает.

- Фу, зараза! Да он усрался со страху! Да, воняет.

- Не выдержал человек, стронулся... - пожимает плечами полковник.

 

Ясно дело, стронулся, все признаки. Но Саня ворчит:

- Стронулся... Пайку - так каждый день берет, к баланде встает, - значит, соображает!

Саня пинает носком Скрюченного:

- Эй, засранец! Встань, человеком будь!

Скрюченный какими-то червяковыми движениями переворачивается лицом к стене и снова замирает, скрючившись. Саня, сплюнув, отходит, садится на мои нары, бормочет:

- Что с людьми делают, гады...

Все мы начинаем заводиться. Чувствую, как поднимается, вздергивая нервы, неутоленная моя злоба.

Как всегда неожиданно гремит распахнувшаяся дверь. Выводной уже не хрипит, не актерствует:

- Ну-ка, давай тащи вон того из угла.

Это он мне? Ах, ты... Вскинувшись, с удовольствием показываю ему до локтя:

- А это видал? Сам тащи, палач, тебе за это платят, от фронта спасают!

Мы с выводным долго смотрим друг другу в глаза. И тогда он добавляет очень спокойным, очень убедительным тоном:

- Ну и хер с вами, пускай он тут воняет, а я вас всех достану, вы у меня попляшете...

Мичман Саня взвивается:

- Чем нас пугаешь, морда, мы тут все насмерть пуганые, не в этом же дело...

Неожиданно для всех Саня хватает Скрюченного за ворот телогрейки, сдергивает на пол, волочит к двери и там бросает:

 

- Бери, гад, твое!

Когда он отходит к нарам, выводной так же за воротник выволакивает Скрюченного в коридор и захлопывает дверь.

Мы все молчим, глядя на мокрый след на полу, оставленный Скрюченным... Саня, оттягивая кулаками карманы бушлата, находит нужным нам объяснить:

- А что ж он... умереть как человек не хочет!

Мы молчим. Саня кружит между нарами, перешагивая через мокрый след.

А ночь между тем ползла.

И доползла.

Когда только заскрежетал ключ в замке, Саня тихо сказал - то ли мне, то ли сам себе:

- Это за мной...

Дверь как всегда бахнула, выводной как всегда захрипел:

- На букву Кы.

Саня подался вперед.

- Ну. Коваль Саня, мичман, с-под Херсону, пятьдесят восемь, восемь - ну!

И выводной, помедля, сказал:

- Выходи.

Дальше я все запомнил в мельчайших подробностях и не забуду, пока жив: как плечи у Сани чуть приподнялись, как он сделал - уверен с расчетом! - несколько мелких шажков, а потом вдруг неожиданно прыгнул головой вперед и сбил выводного с ног. Они покатились по полу. Саня вопил что-то неразборчивое, но матерное, и, пока дверь была открыта, я видел, как второй выводной все прицеливался ударить Саню наганом плашмя по

 

голове, да промахивался, потом спохватился и захлопнул дверь. Какое-то время из коридора доносились приглушенные Санины вопли и стук сапог, потом все стихло на полузвуке: кляп.

...Никто не прилег, все сидели, прислушивались. Долго ждали, пока не хлопнул задний борт машины и не заурчал мотор...

ВОТ ТАКОЕ БЫЛО ПРОИСШЕСТВИЕ. СЛУЧАЙ РЕДКИЙ, Я ВЫЯСНЯЛ, ВЫСПРАШИВАЛ: РЕДЧАЙШИЙ. ОБЫЧНО КАЖДОДНЕВНОЕ ЗАСТРАЩИВАНИЕ ЛОМАЛО ВОЛЮ СМЕРТНИКА, И ОН БЕЗ СОПРОТИВЛЕНИЯ ШЕЛ ПОД ПУЛЮ. ПОВЕРЬТЕ ОПЫТУ, НЕТ НИЧЕГО СТРАШНЕЕ СТРАХА. И ТЕ, КОТОРЫЕ ПУГАЮТ, ЗНАЮТ ЭТО. ЗНАЙТЕ И ВЫ: ЕСЛИ ВАС ЗАПУГИВАЮТ, ЗНАЧИТ, ЧТО-ТО ХОТЯТ ОТНЯТЬ: ИМУЩЕСТВО, ЗНАНИЯ, ЧЕСТЬ, ЛИЧНОЕ ДОСТОИНСТВО ИЛИ ЖИЗНЬ. СТРАХУ НАДО СОПРОТИВЛЯТЬСЯ СРАЗУ И ДО КОНЦА, СТРАХ - ЭТО БОЛЕЗНЬ, ВРОДЕ СПИДа, ТОЖЕ ЛИШАЕТ СИЛ К СОПРОТИВЛЕНИЮ.

НО - ЛУЧШЕ БЫ НЕ ЗНАТЬ ВАМ СТРАХА. НИКОГДА. НО ЭТО, НАВЕРНОЕ, УТОПИЯ.

На этом и закончить бы мне рассказ. Но я знаю, что молодые мои слушатели, вот хотя бы этот молодой актер, который изображал меня молодого, - он если и не скажет, так подумает, а если подумал, то пускай скажет:

- Интересно, конечно... Но вот вы-то, дядя, как уходили? И почему остались живы?

Как ему объяснить, что это - лотерея? Мне -

 

выпало жить. А как я уходил - пускай он сам, насмешник и неуважайка, сам изобразит.

.. .Хлопнет дверь и встанет на пороге выводной:

- На букву Ды.

Он - молодой я - встанет, никуда не денется, отрапортует:

- Дьяченко Валентин Михайлович, 1921 года рождения, статья 58-10-часть вторая, 193-25.

- Выходи.

Он выйдет в коридор и вдруг неведомым чувством поймет, что вышел не на смерть. Оглянется и увидит только одного надзора, а у того вид будет совсем не расстрельный, а только бдительный. И он пойдет по длинному, в десять лет, коридору, навстречу собачьему лаю, сперва чуть слышному, а в конце коридора оглушительно-яростному лаю большой собачьей своры. Когда собаки стерегут не овец, а людей, это и есть неволя.

* * *

 

...МЕЖДУ ПРОЧИМ, ДЛЯ СВЕДЕНИЯ.

НЕМНОГИЕ ЗНАЮТ, МАЛО КТО ДОГАДЫВАЕТСЯ, ЧТО ДОЛГОЕ ИЛИ ЧАСТОЕ, ПРИВЫЧНОЕ ПРЕДОЖИДАНИЕ СОБСТВЕННОЙ СМЕРТИ (ВОИНА, ТЮРЬМА, ЛАГЕРЬ, РИСКОВЫЕ ПРОФЕССИИ - ВОРА, СКАЖЕМ, ИЛИ ЛЕТЧИКА-ИСПЫТАТЕЛЯ) СДВИГАЕТ НАБЕКРЕНЬ НЕ ТОЛЬКО МОЗГИ, НО И ВСЮ НАТУРУ ЧЕЛОВЕЧЕСКУЮ, И НЕ ТОЛЬКО ПО ФАЗЕ, НО И ПО ОСИ.