I. ШТРАФНЯК

 

Я поставил в угол лыжи, разделся и сел за стол. Вкусно поев и выпив горячего какао, пустил в ванну воду и через несколько минут вытягивал уставшие ноги и нежился в горячей воде. "Кейфовал". Жена уже дважды спрашивала из-за двери - жив ли я? А я вспоминал.

НО - Я ВЕРНУЛСЯ С ЛЫЖНИ, ПОСТАВИЛ В УГОЛ ЛЫЖИ, ПОВЕСИЛ НА ГОРЯЧИЕ РАДИАТОРЫ ПОТНОЕ БЕЛЬЕ, ЛЫЖНЫЕ БОТИНКИ, ВКУСНО ПОЕЛ, ВЫПИЛ КАКАО И ЛЕЖУ В БЕЛОЙ ВАННЕ.

Ты скажешь: "...И что?"

Лежа в ванне, я вспоминал, в который раз - далекие сороковые годы. Так, зиму 1944-45 гг. я провел на "ШТРАФНЯ-КЕ", - в штрафном лагере, куда отправляли злостных нарушителей лагерного режима: за попытку или совершение побега, за поножовщину, грабеж, систематический отказ от работы, воровство и т.д. Так что на штрафняке представлены были сливки общества.

Обычно срок пребывания на штрафняке определялся прокурором в 3-4 месяца. За наиболее серьезные нарушения - 6 месяцев. Но считалось, что полгода - срок не реальный, не выдержать. Многие, чтобы любой ценой покинуть штрафняк, делали "мастырки" - искусственно вызывали симптомы каких-нибудь тяжелых заболеваний, от флегмоны до сифилиса. "Зека" имели большой арсенал "мастырок" (от слова "замастырить"). А некоторые - рубили себе пальцы рук. Или - головы своих недругов: увезут в следственный изолятор, а там в камере тепло, и не гоняют в мороз в каменный карьер, а что будет потом? "А! Уж хуже-то все равно не будет!"

Меня же на штрафняк отправили НА ГОД...

Помню, намерзшись в карьере на тридцатиградусном морозе, ввалившись в барак, бегом занял я место у чуть теплой печки-голландки и стараясь прилипнуть к ней каждой клеткой спины, рук, плеч, ягодиц, тощих ног, стараясь вда-

 

виться в кирпичи, - замер, вместе с другими прижавшимися штрафниками. А сбоку все втискивался между нами робко, но настойчиво один доходяга. И все приставал ко мне с вопросами:

"А правда, что ты здесь - за убийство?" "А под следствием долго сидел? А били - сильно?" "А в следственном - как кормят? Нет, правда, тебя не били? А других?"

От тепла, все же проникавшего понемногу в тело, клонило ко сну. Но все равно надо ждать ужина, - так уж погреться, сколько можно. А уж потом, выпив баланду, растянуться на нарах. Нары были сплошные, вдоль обеих стен, в два яруса, из неструганных досок, а где и из горбыля. Постелью служили - телогрейка, бушлат, кто в чем ходил на работу. Даже если весь день работали под дождем осенним, спали в промокшей одежде. А под голову - ботинки, миска, либо черный, из кровельного железа ржавый и закопченный "котелок" - банка с проволочкой дужкой. Тепло на нарах будет в июне.

Я лениво, через дрему отвечал назойливому соседу, - звали его, кажется, Женька, - а может и не Женька.

"А ну тебя! Отвяжись! Чего пристал?" - огрызнулся, наконец, я - но в общем-то сонно. Теплые кирпичи умиротворяли. Повернулся, следя, чтобы соседи не воспользовались моментом, не потеснили, и отвернув в сторону голову, прижался щекой, грудью, животом, коленями - ах, как промерзли колени, никак не отходят!..

А на завтра этот доходяга Женька - а может и не Женька, -подойдя сзади к сидящему у костра придурку - вчера разжалованному коменданту изолятора, - со словами: "Вот тебе запеканка!" - опустил ему на череп тяжелое кайло. Подергал, пытаясь кайло зачем-то выдернуть, потом выпустил его из рук, посмотрел на заваливающегося на бок коменданта и уже менее уверенно повторив: "Вот тебе запеканка!..", поплелся к начальнику конвоя - докладывать. Он считал, что этот раз -

 

обманул смерть. Будет сидеть остальные зимние месяцы в теплой камере следственного изолятора.

"Запеканкой" называлась холодная кашица - ее студили, вылив на противень, и затем нарезали квадратиками - примерно 10x10 см, а то и меньше. Ее давали в ужин "на второе" тем, кто работал. А когда Женька сидел за что-то в "кандее" - так называли карцер, штрафной изолятор, - комендант кандея передавал ему одну баланду, а "запеканки" присваивал, мол, "не работаете - не положено".

"Ишь, нажрал морду на наших кусках!" - с ненавистью говорили сидящие в кандее, но связываться боялись: морда, действительно, сорок на сорок! Но комендант чем-то не угодил начальству - и загремел со своей сытой и теплой должности в карьер. И вот возмездие. И тема для пересудов. Ни на одном лице я не заметил выражения ужаса, возмущения - "Так гаду и надо, собаке!"

Может, ты помнишь франко-итальянский цветной, широкоэкранный фильм "Отверженные"? Его создатели пытались показать работу каторжников в каменном карьере. Похоже. Но там показан только непосильно тяжелый физический труд. И все. Тот карьер, где долбили мы, был очень похож. Заготовить камень - разбирая, где можно, скалу ломом, кайлом, разбивая большие глыбы кувалдой, чтобы навалить на тачку и по трапу-доске, одной доске, гнущейся и пружинящей под тяжестью, завезти и свалить на стоящую внизу ж. д. платформу. А тачка показывает характер, виляет, норовит соскочить с трапа или скинуть тебя под платформу. И мы вгрызаемся в скалу, как другие вгрызались до нас: карьер, как крутой амфитеатр, обращенный к реке Турье. За верхним его краем виднеются вершины сосен, елей, лиственниц. С боков - флангов - вышки со стрелками охраны, наверху, на скале - еще и пулемет. Вышки и вдоль берега реки. Летом еще кое-как, хоть и тяжко, но зимой с реки дует пронизывающий, злой

 

ветер - и никуда от него не деться. То, что на себе носим - на такой холод, во всяком случае, не рассчитано. Впрочем, кто и что там рассчитывал? Особенно обувь. То "ЧТЗ" - громоздкие, тяжеленные, склеенные из автомобильных покрышек и оставляющие след как от гусеничного трактора. На холоде - накаляются страшно! А то бурки, сшитые из списанных телогреек, быстро рвущиеся на щебенке карьера, а еще быстрее прогорающие у костра... Однажды мне в конце дня повезло - удалось набрать щепок, веток, - я весь день все, что попадалось, складывал под скалой, - и раздул костерчик, к тому же начальство куда-то отошло - и мы сбились в кучу, подставляя огоньку ладони, обожженные морозом и ветром лица, колени - ах, как хорошо! КОСТЕР - ЧЕЛОВЕК!^* И мы блаженствовали, делая вид, что не слышим дважды прозвучавшую команду: "Становись!" - То есть, мы знали, что надо строиться, - но ведь еще не все построились!.. Ну, хоть еще секунду!.. Наконец семиэтажный мат бригадира, замах лопатой - и нас как ветром сдуло. Кого-то он успел достать лопатой по спине, - короткий вой, - а мы уже в строю. Тепла немножко запасли, довольны.

Пересчитав раз пять или шесть, конвой, наконец, удостоверился, что ни одного не проворонил и мы все на месте, - и серая вереница двинулась с берега вниз и по замерзшей реке. "Социализм - это учет!" - вспомнил кто-то сзади ленинский лозунг. И где-то на середине реки мне начинает жечь большой палец ноги... Пода я понял, в чем дело жечь стало невыносимо! Это на матерчатый верх бурки из костра упала искорка, незаметно точечкой прожгла, - и теперь горит, тлеет вата подкладки бурки! Пытаюсь затушить огонь, тыча на ходу носком в снежный наст, танцую и подвываю, нарушая строй, - и вот уже замечен конвоем, на мены орут. "Скинь бурок!" -

 

советуют соседи. Я б уже скинул, не смотря на тридцатиградусный мороз, но попробуй, скинь на ходу, если он перевязан над щиколоткой веревкой, что бы не свалился! А останавливаться нельзя - конвой может стрелять без предупреждения, это мы хорошо усвоили!

Однако когда вышли со льда на берег, раздалась команда "Стой!" - подтягивают растянувшиеся шеренги, и я получил возможность - а уже и не надеялся! - потушить пожар. Но дыра выгорела порядочная, да я и теребил, как мог, вырывал тлеющую вату, - что потом страшно огорчало меня каждое утро: как, чем залатать, заткнуть эту дыру, чтобы не обморозить ногу?

А однажды - правда, весной, - начальника штрафняка озарило: "Кой черт выдавать этим гадам ботинки! Ботинки-то почем?! Не напасешься!" И он закупил где-то воз лаптей. Хорошая, отличная обувка! И портянки дали новые, некоторые даже приплясывали обувшись. Но эта обувь отличная на пахоте и сенокосе, на камнях на щебенке карьера быстро превращалась в мочало. На следующий день все шли на работу, перекинув через плечо вторую пару лаптей, - в обед придется скинуть размочаленные и обуть запасные. Воза лаптей не хватило на неделю...

А у костра посидеть удавалось редко. Во первых, не разрешали сидеть: работай! И всего свирепее гнал от костра свой брат - бригадир. Не всех, конечно. Уркам он ничего не говорил, даже подсаживался к ним, закуривал, если есть - или просил докурить. Но чем ниже стоял зека в лагерной иерархии, тем свирепее обрушивался на него бригадир. И доходяги теряли силу, падали духом - и так работа не под силу, да вечный холод и голод - передышка необходима, а посидеть, погреться - не дают.

"Ломом грейся, кувалдой!" - кричит Бугор.

 

Однажды, когда я присел к огоньку рядом с урками, ко мне подскочил мой Витька-бригадир и с матом замахнулся ломом. Огрызаясь, я вскочил. Витька отбросил лом и пошел к костру. Тогда, взяв лом, я огрел его поперек спины. Не настолько сильно, чтобы сломать позвоночник, но достаточно, чтобы на какое-то время его обезопасить. Витька корчился у костра, испуганно смотрели мои собригадники, - я, демонстрируя спокойствие, отправился к своей тачке, прихватив лом. Спустя сколько-то дней Витька спросил меня:

"Ты почему меня тогда ударил? Я ж только замахнулся?"

"А чтоб не замахивался зря! Замахиваться - тоже не на всех можно. Я замахнулся - так и ударил. Чего зря махать!" Я конечно, сыграл роль теперь бы сказали "крутого". Но бригадир на меня больше не кидался, хотя некоторое время я старался держать его в поле зрения, спиной к нему не поворачивался. Роль удалась - Витька запомнил, что не на всех можно замахиваться.

А костер развести не из чего. Хорошо после взрывных работ - сверху сваливаются пни, сучья, иногда и целая сосенка. Но взрывают редко, лишь когда мы уж совсем "зачистим" карьер и платформы долго простаивают. Порой в карьере - ну, ни щепки, - и тогда, оглядываясь и карауля, чтобы не заметило начальство, превращают в дрова плаху от трапа, по которому гонят тачки. Трап становится короче, приходится дальше подтаскивать к тачкам тяжелые камни, - но это после, а сейчас будет тепло, будет отдых. Топоров в карьере нет, если ломаются тачки - присылают вольного плотника, который около карьера их ремонтирует. Но зека научились обходиться без топора - лом, кайло - и вот в несколько минут толстая плаха превращена в щепки. Пока один занят заготовкой, второй, выдернув из дыры телогрейки клок сухой ваты, скатывает ее особым способом, слоями, веревочкой и начинает "закатывать" ее сухой дощечкой на какой-нибудь - сухой - доске.

 

Катает быстро-быстро, ему становится жарко. Иногда, не выдержав, просит: "Валяй теперь ты!" Но вот запахло подгорелым молоком, показался дымок, жиденький, едва заметный, желтоватый, - вату раздергивают в этом месте на два куска и начинают раздувать, раздувать, потом подставляют тоненькие, тоньше спички, лучинки из середины, сердцевины доски. Еще немного - и заиграл, заплясал огонек. Но садиться раньше времени не спешат: если заметит начальство, затопчет раньше, чем погреемся, поэтому делают вид, что работают, - и все краем глаза следят за огоньком. Но вот огонек стал костром - и рассаживаются вокруг, кто на чем, протягивая к огню прежде всего - ладони. И обязательно кто-нибудь скажет:

"Ташкент!"

"Костер - человек!"

"Лучше маленький Ташкент, чем большая тачка!"…

Привозят в полдень обед - баланду в бочках, термосах. Его ждут с нетерпением изголодавшихся людей, стараясь по солнцу или другим приметам определить, угадать время: звонят в подвешенный кусок рельса и каждый вытаскивает откуда-то из-под камней, большую консервную банку, ржавый "котелок" - и бежит к раздатчику, где уже вытягивается нервная очередь.

"Ты мешай, чего с верху черпаешь!" - кричит очередной. "Я те как замешаю в лоб! - грозит раздатчик, - не видишь, мешал?!" - "Сейчас всю гущу выловят!.." беспокоятся в конце очереди.

"Да там и вылавливать нечего - одна вода!" Ссорятся из-за очереди. Баланду пьют через край банки, сохраняя тепло, а потом выскребают на дне "гущу':' - в лучшем случает несколько зернышек разварившейся овсянки или перловки. Кто - ложкой, кто грязным пальцем - чтобы не дай бог, зернышка не осталось! - а над ним стоят в очереди за

 

посудой, торопят: ладно, хватит лизать! Не нажрался!.. Иногда вырывают - и бегут получать, и так же выскребывают и вылизывают, смотрят, - не осталось ли в термосе, не "обломится" ли добавки? Некоторые выгадывают. Специально получают последними и едят где-нибудь рядом с раздатчиком, чтобы в случае удачи - выскрести термос. Поев - забрасывают или прячут уже обледеневшую посуду на прежнее место. Так и живет эта банка, ржавея, моют ее лишь дожди да вешняя вода.

"А я дома - вспоминает по этому поводу один зека, - сырую воду не пил - только кипяченую! Чтоб не заболеть. Всегда в графине стояла - кипяченая. И за стол мать не пускала, если руки не вымыл!" "Ну, да! - отзывается сосед, - все вы на воле были помещики! Ни одного простого мужика-работяги - интеллигенция все! Вашу мать!.."

Иногда бригадиры налаживают контакты с десятником. Собирают с работяг по пол-пайки (пайку на двоих), да то, что дают на второе, вроде тех же запеканок; и некоторые брали, чтобы за это получше закрыть бригаде наряд. Видать, голод не тетка.

Как-то, нагружая тачку, я натужился и поднял тяжелый камень с острым, как нож, краем, но не удержал и камень прижал к тачке пальцы левой руки, прорезав на сгибе указательный. Рука болела сильно и долго, почему-то я не владел и средним, и безымянным пальцем, кирку, лопату левая рука удерживала большим и мизинцем, хорошо еще, что левая! Конечно, ни на один день от работы меня не освободили. Кисть я постепенно "разработал", но указательный и сейчас, через 50 лет, не сгибается в последнем суставе - память штрафняка.

Построившись, много раз пересчитаны - у конвойного начальника дощечка с номерами бригад и числом вышедших сегодня на работу, - тронулись! Перешли по льду реку, выхо-

 

дим на берег, начинает смеркаться, конвой торопит. Ведут улицей поселка - и чуткие наши ноздри улавливают запах свежевыпеченного хлеба. С каким наслаждением, со вздохами, тянут в себя воздух! Эх, булку бы теплого, пахучего! - глотают слюну, обмениваются вполголоса фразами. А животы приросли к позвоночнику, и только неистощимая какая-то жизнестойкость позволяет еще вертеть головой, чем-то интересоваться, шутить потихоньку.

В окнах домишек загорается свет. Вон в одном раздвинуты занавески и я вижу за столом мужчину в белой рубахе нательной, читающего газету. На столе посуда, видно, поели, чаю попили.

"Черт, а ведь в избе тепло, раз в нательной рубахе сидит!"

"Знамо - вольняшки! Дров что ли мало! - Кругом тайга..."

И тут мне недоступным счастьем показалось - сидеть в белой рубахе в теплой комнате за столом, покрытым скатертью, за своим столом. И пить чай, потому, что есть уже не хочешь!

Нет, разве так бывает? Чтобы есть - не хотелось! Чтобы так насытиться - что есть не хочется? Умом - вроде бы и понимал, но чувства, особенно чувство постоянно непроходящего голода - не верили, протестовали, это противоестественно - не хотеть есть! Тем более, когда есть, что жевать!

Долго мерещился мне этот мужчина в белой рубахе с газетой сидящий за столом в теплой комнате с занавесками...

И потому сегодня, вернувшись с лыжни, повесив на горячий радиатор лыжный костюм, белье, взмокшее от пота, вкусно поев и залезая в белую ванну - снова, через 50 лет вспомнил ту дорогу из каменного карьера, освещенное окно и мужчину в белой рубахе! И свои тогдашние чувства...

Но мы уже притопали к вахте лагеря. Снова пересчитывает конвой, теперь вместе с охраной лагеря и надзирателями, снова и снова что-то у них не сходится, еще и еще счита-

 

ют и орут, злясь, на зека. Не дай бог в такую минуту дать повод сорвать на себе злость! Потом начинают работу надзиратели: шеренгой по пять подходят зека, снимают на морозе телогрейки, спускают брюки, - прежде, чем пустить в зону, на штрафняк, их обязательно обыщут.

"А если что найдут?.." - спрашивает какой-то новичок у соседа, дожидаясь своей очереди.

"Найдут что - не пустят в зону! - поясняет сосед под общий хохот, - на той неделе у одного НАШЛИ - три дня ходил вокруг, просился! Еле пустили!" - От хохота, кажется, вздрагивают верхушки заснеженных елей, со столба ограды испуганно шарахается ворона.

"А ну, тихо там!" - рявкает старший надзиратель, наблюдающий за шмоном.

"Тихо, ребята! Работать мешаете!" - вполголоса продолжает давешний шутник. Смех уходит в подполье. Под конец у надзирателей мерзнут руки, они начинают торопиться, но все еще надеются найти что-нибудь запретное.

...С шумом, криком, обыденным беспредметным матом вваливаемся в барак.

"Дневальный! Стерва, падла, гад! Опять не топил, сволочь! Спал, сука!"

"Дров привезли - вот тока! Сам весь день дуба давал..." оправдывается дневальный, худой, истощенный какой-то болезнью. Зря здорового в зоне не оставят. Гремят засовы - один, второй - дверь до утра заперта. Ужин подадут в окошечко в двери - маленькое, только миску просунуть, но тоже закрывающееся на отдельный замок. Слева от двери рукомойник и ее величество параша. Тускло горят две лампочки на закопченных шнурах проводки. Сумрачно, холодно, голодно. Говорят у урок в третьей бригаде - теплее, но туда никто не старается попасть - там "законники", аристократия. Их идеализируют, а о "Дяде Османе", чеченце, рассказывают

 

легенды. Урки лучше одеты, урки не гоняют тачку, не долбят скалу - им "не положено" воровской моралью. Впрочем, не это главная тема вечерних бесед. Проглотив скудный ужин и раздразнив аппетит, начинают вспоминать вслух, что ели дома - на свободе, способы приготовления, - при этом разгораются споры, летят оскорбления, порой случаются и потасовки. На нарах играют в карты - несмотря на запреты и ежедневные обыски, самодельные карты есть. Их делают из газетной бумаги, склеивают хлебным клейстером, обрезают. Жгут резину - кусок какого-нибудь сапога и собрав на дне миски сажу, по трафарету пальцем печатают бубны, пики, крести.. Играют на все - на недельную, месячную пайку сахара, на "запеканку", на последние штаны. Под запретом лишь пайка хлеба - кровная пайка. И здесь разгораются споры, божба, ругань. Надзиратели, мающиеся от скуки на дежурстве, затаившись за дверью, стараются неслышно открыть запоры и внезапно ворваться, захватить "на месте преступления", но в полутьме игроки успевают засунуть в какую-нибудь щель колоду и принять невинные позы.

"Жуков! Опять королю бороду чесал!" - обвиняет надзиратель.

"Что вы, гражданин начальник! Я их забыл, какие они! Да я уже засыпал, а вы как затопали - разбудили! Мне что играть-то - вшей?"

Надзиратель лезет на нары, светит фонариком: "А это - что? Вот семерка бубей, а!"

"Подкинули, гражданин начальник, ей богу, подкинули! Я же спал! Сенька, ты, гад, подкинул?! Хочешь, чтоб меня из-за тебя в кандей посадили?!"

"Ну, Жуков! Смотри, попадешься еще с картами - не вылезешь из кандея!" - грозит клюнувший на "гражданина начальника" сержант.

 

"Чтоб мне свободы не видать!" - божится Жуков и строит в спину надзирателю дурацкую морду.

Рядом с Колькой Жуковым лежит Иван Абрамов, его основной партнер по картам и вечный противник в конфликтах. Споры их яростны, проклятия ужасны. Свежий человек думает, что если теперь один из них уснет, другой этой же ночью его задушит. А между тем Иван обязан Жукову жизнью.

Это было еще не на штрафняке - в обычном лагере, на работе. Бригадир Абрамов, пригревшись на майском солнышке, уснул на тачке. Имевший на него зуб бригадник - что там между ними было, не знаю, - подошел и ударил спящего по голове кувалдой. Подумал с секунду - еще ударил по окровавленной голове и озверев, поднял кувалду снова, но подскочил сзади Жуков и вырвал кувалду. Каким образом врачи спасли Абрамову жизнь - непонятно, но глубокая, в кулак, вмятина с правой стороны лба не дает забыть об этом случае.

"Гад! Падло! Мусор! - орет, проигрывая, Жуков, - и такого падлу я спасал?! Надо было мне еще самому тебя кувалдой долбануть!.." Абрамов не уступает ему в ругани. Все с интересом слушают.

А за что же я угодил на "штарфняк" - на целый год? Подожди.

 

МЕДИЦИНСКИЙСЛУЧАЙ.

(Веселый рассказ из невеселой жизни)

 

Вечером, переполошив обитателей барака, загремели засовы. С чего бы вдруг открывают двери? В полумраке заводились, придвинулись, с верхних нар спустили ноги: какие новости?

В сопровождении надзирателей, с полным сознанием своего могущества и величия входит Начальник в белом новень-

 

ком полушубке с недавно введенными погонами, Он неторопливо выходит на середину, озирая барак. Вслед за ним зорко водят глазами надзиратели. Впрочем, напрасно: все недозволенное при первом же стуке замка спрятано в надежные "заначки"

"Вши - есть?" - спрашивает начальник, ибо раз пришел, то надо что-то спрашивать.

"А как же? Хватает!" - весело отзывается Колька-чума. И сразу барак оживает: ясно, что приход начальства никакими репрессиями не грозит. Робко: "Начальник, а баня скоро?"

Смелее: "Гражданин начальник, белье бы сменить! Аж засалилось!"

"Замерзаем, начальник, третьи сутки дров не везут!"

Обилие вопросов, сыплющихся так беспорядочно, дает ему возможность не отвечать никому. Однако чтобы не молчать, не уронить своего достоинства, он говорит:

"Просить вы все мастера! А работать, нормы - кто за вас выполнять будет? Вот ты, Жуков! - он тычет пальцем в Кольку-чуму - Жрать просишь, бушлат рвешь, а в карьере? У костра кантуешься, да королю бороду чешешь!"^*

"Хорошо работать - надо харчи! - гнусаво бросает с верхних нар Мишка-Кремлевский-Повар, - а на свекольной ботве скоро до карьера не дойдем!" - И торопясь, чтобы не перебили, выпаливает: "В карьере пропадаешь от мороза, зубами стучишь, и в барак придешь - холод собачий! Печь третий день не топлена, а обмундирование - сто десятого срока, одни заплаты греют! И вши заели, хоть бы в баню сводили погреться! Утром встанешь..."

"Ладно, ладно, расплакались!" - нетерпеливо перебивает старший надзиратель. Он еще не ужинал, торопится и злится, - Вы что, на курорт приехали? Родит вам сейчас начальник и обмундирование, и дрова, и баню?"

 

Но начальник настроен благодушно. Он хорошо поужинал, пропустил не одну стопку и его тянет поговорить.

"Вот вы жалуетесь - кормят плохо. Шестьсот граммом - мало вам! А на фронте..."

"Не шестьсот, а четыреста!" - выкрикивают с нар. Но Начальник не реагирует: "...А я вот сам всего семьсот грамм получаю! Так ведь у меня двое детей, да жена, на нее, как на иждивенку - всего триста! Их прокормить - надо? А корову прокормить - надо? Или вы мне ее прокормите?"

В голосе Начальника ноты возмущения. Он слегка задумавшись, пошатнулся, но тут же вспомнил и про собеседников:

"А об вас сколько беспокойства! Накорми вас всех, напой, на работу отправь, с работы приведи..."

На нарах смех.

"А вы здесь на всем готовом!.."

"Эх, жаль нам тебя, Начальник!" - выкрикивает кто-то из темного угла. "Так и быть! - нагло предлагает Колько-Чума, - давай, Начальник, местами махнемся! Пусть мне будет хуже!"

Теперь уже откровенный хохот.

Но Кремлевский Повар, мысли которого приняли почему-то другое направление, снова гнусит:

"Гражданин Начальник, а почему комиссии нет? У меня вот "легкий труд" категория, а гоняют в карьер, да еще норму требуют!"

Начальник рад переменить тему:

"Это кто ж тебе сказал, что у тебя "легкий труд"? Ты что - врач?"

"У меня - геморрой!"

"А ты откуда знаешь? Ты что - врач?"

"То ли я - не знаю, - он у меня уже сколько!" - не без гордости говорит Кремлевский Повар, единственный в бараке обладатель такого преимущества.

 

"А ну покажи!.." - требует Начальник.

Видимо, выпитое за ужином действует.

"Да вы разве врач?"

"Давай, показывай, раз жалуешься!"

Мишка выходит на середину, под тусклую лампочку и показывает.

"Ну и нет ничего! - убежденно и весело восклицает Начальник, - ну, хоть ты, Жуков, посмотри - есть геморрой?"

Кольке наплевать, но чтоб позлить Начальника, он убежденно утверждает: "Ясно, есть! Третьей стадии!"

Третья стадия немного сбивает Начальника с позиций, но он не сдается:

"Много ты знаешь! Вот ты, Попов! - говорит он пожилому надзирателю, - скажи, - есть геморрой?"

Надзиратель угодливо-внимательно рассматривает:

"Ни одного нет, товарищ лейтенант!"

Все снова хохочут. Мишка, ничего не добился и устал показывать.

"Дураком вас назвать, вы пожалуй, обидитесь," - в сердцах говорит он, натягивая свои невероятно засаленные "шкеры".

"Попробуй, назови! Я тебе назову!" - с угрозой предупреждает Начальник. И с чувством Выполненного Долга, не шатаясь, решительно направляется к выходу.

А за что же я угодил на штрафняк, да еще на целый год?

Подожди, расскажу.

 

А как же оказывалась медицинская помощь на ШТРАФНЯКЕ?

Изредка, если было что серьезное, вели или везли, конечно, под конвоем, в Центральную больницу, а там либо оказывали помощь, либо оставляли в стационаре, - но такого добиться было почти невозможно. Во всяком случае, когда я

 

в карьере покалечил кисть левой руки, никакой помощи не получил. Иногда привозили врача - и к нему лезли чуть не весь штрафняк в надежде "закосить"^* - в крайнем случае, хоть на день-два освобождение от работы. На приеме всегда присутствовал старший надзиратель, выгонявший более наглых и муллитов и по своему усмотрению прекращавший прием. Зачастую те, кому действительно нужна была помощь - получить ее не успевали.

Но однажды, когда мой штрафной срок подходил к концу - прислали постоянного фельдшера. Я узнал его - он работал при мне в филиале Центральной больницы. Это был крупный мужик этак сантиметров на сто восемьдесят пять, довольно упитанный, - он же землю не копал и не в камкарьере ишачил. Фамилия его была, кажется, Пилипенко. Под "санчасть" отгородили тесом угол барака, поставили шкафчик для лекарств, стол, топчан, пару табуреток, койку для фельдшера. Но это его не устроило, и выпросив инструмент, он еще день укреплял дверь и какие-то хитроумные запоры: ужасно боялся урок, шпаны. Они, конечно, атаковали его непрерывно - одни выпрашивали наркотики, другие - "косили" освобождение, несмотря на присутствие надзирателя.

Меня Пилипенко сразу узнал и обрадовался: "Вот здорово, будешь мне помогать на приеме!" Но уговорить начальство освободить меня от карьера не смог: я был штрафник. А помогать ему после работы, когда еле притащишься из карьера - не большая радость! Впрочем, чтобы на час-два покинуть мрачный, опостылевший за год вонючий барак, я иногда соглашался. За это, когда фельдшеру приносили ужин - приносили баланды и мне.

Блатные, не найдя с ним общий язык, стали действовать угрозами и так запугали мужика, - впрочем, он и так не чаял, как вырваться из этой тюрьмы на общий лагпункт, - что он

 

объявил у себя какую-то опасную болезнь и добился отправки в больницу. Впрочем, и бояться были причины: сунуть нож под ребра там ничего не стоило. Но к этому времени создалось мнение, что вести прием не хуже "лепилы" может и Сосновский, и об этом кто-то наговорил начальнику. И как я не объяснял про мои скудные медицинские познания, - "Аспирин дать или перевязать что сможешь!" - решил хозяин.

"И укол делать умеет!" - подсказал надзиратель. "Сделать укол - не вопрос, но надо же знать, от чего и чем его делать!" - защищался я.

"Какая разница - не подохнут!"

"Иди! - ты чего?! Хоть покантуешься малость! - советовали в бригаде, - столько промантулил!"

Мой штрафной срок вот-вот кончался и было уже действительно невмоготу. Я согласился. Жить продолжал в бараке, днем меня переводили в санчасть, утром и вечером "вел прием" в присутствии старшего надзирателя. Блатные, привыкшие ко мне в каменном карьере, к моему удивлению, сильно на меня не давили, а я дал им удостовериться, к их досаде, что никаких кокаинов - кофеинов в моей аптечке нет.

Вскоре срок мой штрафной кончился. Начальник предложил мне остаться "штатным" фельдшером, - но это было равносильно предложению не выходить на СВОБОДУ!

И все равно, маленькую передышку перед выходом на обычный ОЛП я получил: там ведь меня тоже ждали кайло, лопата, да тачка.