XVII. НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС

 

Мне было, наверно, лет пять. Во двор дачи зашла старая, плохо одетая женщина, за ней шла девочка еще меньше меня. Женщина заговорила со мной, но я ничего не мог понять, она еще раз повторила, я опять ни слова не понял. Тогда она спросила, очень незнакомо выговаривая слова:

-Это здесь живет еврейское семейство?

-Нет, - ответил я. - Здесь мы живем!..

-А уже как твое фамилие?

-Сосновский...

-Ну, так так и есть! - и она пошла к крыльцу.

Так в голове моей родился вопрос:

-Мама, а кто такие евреи?

К великому моему удивлению оказалось, что мой папа - еврей! Потому лишь, что его родители были евреи. Есть такой народ.

Много позже я спросил папу, еврей ли я? Почему в свидетельстве о рождении я записан - русский? Потому что мама - русская? Впрочем, фамилия мамы - Гержеван-Лати, тоже явно не русская. Папа сказал мне: в какой же ты еврей? Ты и по еврейски ни слова не знаешь, и вырос в традициях русской культуры, не знаешь никаких еврейских обычаев.

Вопрос о национальности того или другого знакомого никогда не поднимался в нашем доме, человек рассматривался лишь как личность.

Позже, в 7-8 классах, когда оказалось, что ребят - евреев в классе несколько человек, мы почему-то с удовольствием рассказывали анекдоты про Рабиновича. Даже хотели написать книгу, составленную из анекдотов про Рабиновича. Уже и начало ее придумали.

Но в паспорте, когда я получил его, в пятом пункте стояло: русский. И когда старые евреи допытывались, еврей ли я, приходилось делать оговорки, словно оправдываясь: не знаю "Своего" языка.

 

В 1940 году, во время моей цыганской одиссеи, меняя паспорт, я назвался цыганом. Как говорится, обстоятельства обязывали. Так, с "цыганским" паспортом, и был я призван в армию.

(В том же 1940 году один приятель, забыв мою фамилию, отправил мне открытку с адресом: "г. Энгельс, Энгельсгражданстрой Володьке - цыгану". Открытка меня нашла!)

Так и жил я, не особенно придавая значение нечеткости моего происхождения. Пусть, кому хочется, считают меня евреем: а вот комбат Гостев, когда ему жаловались, что Сосновский нарушает армейскую дисциплину - до сих пор не сбрил усы! - комбат говорил:

-А пускай! Он у меня один цыган на весь батальон - пусть будет с усами! У них религия такая.

Так что кто хотел считать меня цыганом - я тоже не обижался. В Серове, в лагере, куда прибыл я этапом в 1950 году, среди зека отличил я двух евреев. Один из них, Генрих Хагер, был австрийский еврей, хорошо образованный человек, в Париже окончивший сельскохозяйственный институт. Говорил на нескольких европейских языках, знал музыку, - но просидев 13 лет, так и не приспособился к лагерному быту, не смог применить своих знаний себе на пользу - работал почти весь свой срок на общих работах, голодал и мерз, вечно чинил и латал старые свои изношенные шмотки, сплошные заплаты. И вечно распоряжались и командовали им хамы и прохиндеи, исповедующие свою "доктрину": "Умри ты сегодня, а я - завтра". И именно по национальному признаку он дружил со своим напарником по бригаде - Пельховичем. Пельхович был из Палестины. Это тогда, когда государства Израиль еще не было. Совсем малограмотный простой рабочий - но комсомолец. И он много мечтал о стране социа-

 

лизма - Советском Союзе. И в конце концов осуществил свою мечту - где легально, где нелегально переходил границы, пробрался в нашу страну. И к моменту моей с ним встречи - сидел уже девятнадцатый год. Правда, отбыв 10 лет за шпионаж, он освободился, но совсем не надолго - его снова посадили.

Оба эти мои "земляка" были парии. Они не умели ни постоять за себя, ни огрызаться, ни дать сдачи. Ко всему прочему, в Серове были они в бригаде Лехи Пушкаренко, наполовину состоящей из бывших полицаев из западных областей, публики очень сволочной и шкурной. Сам Пушкаренко был при немцах комендантом в лагере военнопленных. А надо сказать, - я несколько лет, не по своему желанию, жил с ними бок о бок, - эти бывшие полицаи были порядочные сволочи, кто больше, кто меньше. И многие - стукачи.

И вот однажды утром, когда бригада построилась на вахте на развод^* в бригаде Пушкаренко недосчитались двоих: Хагер и Пельхович замешкались в бараке, - что-то забыли, может, рабочие рукавицы. Надзиратели отогнали бригаду вправо - и стали пересчитывать и пропускать следующую.

-Вон они, вон они!.. - крикнул кто-то в колонне.

-А ну, мужики! Пропустим жидов, чтоб знали! - скомандовал бригадир ("пропустим" - это сквозь строй: каждый долбанет, как и сколько хочет). Пельхович и Хагер, ничего не подозревая, бежали к вахте. Никакого урона бригаде они не наносили - но Лехе хотелось выслужиться перед надзирателями - во какой у него строгий порядок, а кое-кому полицаям не терпелось показать свою преданность бригадиру, - уже задвигались, сжимая кулаки. Я протискался к Пушкаренко:

-Пропустим жидов, мужики! - подогревал он.

-Ну, начинай, Леха! Но учти уж, что первый жид здесь - я! Начинай?.. - сказал я.

 

-Да-а, Леха, здесь у тебя не прохонже! - насмешливо сказал ему Суров, тоже Леха, самый авторитетный в лагере вор в законе.

Пушкаренко стушевался. Был он и выше, и плечистей меня, да сыграла уже сложившаяся к тому времени лагерная моя репутация. Если говорят, что в лагере трудно только первые 10 лет, то у меня главные трудности были уже позади.

А тут однажды в лагере не было энергии - погас свет, - что-то случилось на подстанции, вероятно. Когда я зашел в свой барак, я услышал голос Пушкаренко: сидя на чьих-то нарах, он хвастливо рассказывал, как он при немцах издевался над жидами. В темноте барака он меня не видел. Я не стал дослушивать - подобрав у печки березовый кругляк, чтоб лучше было держать, я стал обрабатывать им Пушкаренко в таком темпе, что он кинулся к двери, но его еще придержал "Коля-Рябой", шедший за мной уголовник. Словом, Пушкаренко в свой барак прибежал с разбитой мордой и в рваной рубахе. Сняв ее, он послал своего шестерку в прачечную: сходи, смени на чистую! - Как бригадир, он рассчитывал на такую привилегию. Но после недавнего убийства урками нарядчика, Бориса Агапитова, а следствие еще шло, старший надзиратель отдал приказ: в бане и прачечной, если появится белье со следами крови, выяснить, чье и немедленно доложить. И зав. прачечной, заменив рубаху Пушкаренко, - помчался с его рубахой в надзирательскую - исполнить свой долг: на рубахе была кровь! Пушкаренко был вызван к старшему надзирателю:

-Твоя рубаха? Откуда кровь?

Леха сказал, что в темноте, - ведь света не было, - налетел на открытую дверь и разбил нос. Нос, действительно, был сильно опухший. Это он рассказал мне сам. Позже, когда пришел ко мне с предложением - перейти к нему в бригаду: а то полицаи, сволочи, распустились, совсем не подчиняются

 

бригадиру! Хотел сделать из меня надежного помогалу. Я, конечно, послал его, куда надо.

Но кроме Хагера и Пельховича были на лагпункте евреи. Был "Мойша" - совсем отощавший и опустившийся доходяга, молодой, выглядевший тридцатилетним подростком, такой он был тщедушный и жалкий, с вечно печальным взглядом черных глаз под густыми длинными ресницами и вечной каплей под носом. Спасаясь от холода, он нашивал одну на другую несколько старых матерчатых арестантских шапок, давно списанных и выброшенных, они выглядели тиарой римского папы, да еще при его маленьком росте. Это был самый отверженный и обреченный в лагере, обидеть которого мог даже каждый фитиль.

А в хлеборезке заведующим тоже был еврей. Теперь уж не помню его имени-фамилии. Как сумел он получить эту царскую должность, не знаю, скорей всего, - кому-то хорошо заплатил. Ибо должность была - золотая. На свободе-то в войну и после войны те, кто был у хлеба - были короли, а что уж в лагере! За 300-400 граммов хлеба голодные отдавали вещи, которые можно было перепродать через бесконвойных "вольняшкам". Кроме того, в 51 -м или 52-м году иногда привозили "коммерческий" хлеб - его можно было купить. Привозили его вечером, сразу вставала очередь, хлеборез обсчитывал и обвешивал беззастенчиво, тем более - был под охраной надзирателя, которому тоже "обламывалось". Поторговав часок, он запирал окошечко; тогда К нему стучались в дверь, упрашивая, - и он "по блату" отпускал другому-третьему - тут уж и без сдачи - ведь он делал одолжение!

Слух о его богатстве тревожил многих, - в том числе и надзирателей. И однажды ему объявили, что отправляют на этап. В расчете, что при инсценированной отправке - перетрясут все его шмотки - и найдут неправедные его капиталы. Он сдал, кому указано, хлеборезку - и был определен "пока" в одну из бригад.

 

В первый же выход его на объект - мы строили жилые дома для строителей Серовской ГРЭС, - шпана окружила его, схватили за руки-ноги и под песню: - Изловили мы хорька - Оказался завларька! - сильно раскачав его, закинули в сугроб, потом повторили эту забаву. Я не питал к хорьку сочувствия, но издевательств тоже не любил и помог ему освободиться от преследователей. Дня два-три Хлеборез скромно трудился в бригаде - что-то таскал или копал. Потом нашел меня - я работал на циркулярной пиле, заготовлял половую доску. Поговорив немного. Хлеборез спросил:

-У тебя есть возможность через взольняшек достать пожрать - за деньги, конечно?

У меня такие возможности - были.

-Вот сто рублей, - пусть принесут пол-литра, колбасы хорошей, хлеба. И - хороших конфет, если есть... Я тебе, видишь, доверяю! - Я уже и забыл, как выглядит сторублевая бумажка! Как она, оказывается, хрустит. Видно было, что ее складывали не вдвое и не вчетверо, а во много раз, чтоб засунуть в щель, в дырку.

После обеда знакомый инструментальщик заказ мой выполнил, - кроме конфет - принес в столярку. Накинув на дверь крючок, мы с моим напарником столяром и пол-литра распили, и прикончили два кружка краковской. Часа в три явился мой "клиент":

-Ну, что? Не получилось?

-Почему? Очень даже хорошо получилось! Мы отлично выпили и шикарно закусили!

-А мне? Не оставили?.. - он уже учуял запах вина.

-Да, - говорю, - вон на полке полбулки черного.

-И все? Неужели я не стою? Или я не еврей, что ты так сделал?..

-А-а, стерва, - говорю, - вот ты когда вспомнил, что ты - еврей! А когда Мойша лазал по помойкам за кухней, а ты сидел

 

на хлебе - ты не помнил, что ты еврей!? Когда Хагер и Пельхович, голодные доходяги, втыкают в траншее, их ветер качает - ты не помнишь, что ты - еврей? Иди, сволочь, - еврей мне нашелся!

Иван, напарник мой, с открытым ртом следивший за этой сценой, только и выговорил: вот это - да!

Деньги надзиратели у Хлебореза так и не нашли. Позже мне признался один зека - Нерсесян, что деньги хранились у него, матрасе. Хлеборез ему доверял, - на каких-то условиях. Ни в какой этап его не отправили - и вскоре он снова устроился: в лагере открылась "коммерческая" столовая. Он стал там и поваром, и кассиром, и раздатчиком. Так как денег у меня не водилось, я туда и не заглядывал. Но однажды у одного приятеля, недавно пришедшего с воли, обнаружилось 5 рублей:

-Пошли, хоть по котлете съедим!

Пошли втроем. Протолкаться к окошку поручили мне, как "старожилу". Подошла моя очередь, получил я три тарелки с котлетами и макаронами, и сдачи в горсть, пересчитывать некогда, сзади напирают: когда поставил я на стол тарелки и разжал кулак со сдачей - оказалось, вместо полтинника он сдал мне семь рублей с мелочью!

-Может, обсчитался?

-Такие хрен обсчитаются! Нашел, кому обсчитываться!..

Проглотив котлеты и макароны, чуть посидев, решили сделать еще заход - и опять сдача была намного больше положенного.

- Ну его к черту! Покупает меня, сволочь!

Решил - больше в "коммерческую" не ходить. Впрочем, ее скоро прикрыли.

Хагер все-таки освободился и первое время устроился агрономом в Серове. А куда девался Пельхович, выжил ли, - не знаю: я вскоре снова загремел на этап.