ГЛАВА 1

«БЫВШИЕ ЛЮДИ»

Я переехал окончательно в Москву через 15 лет после Октябрьской революции, когда советское общество претерпело уже глубокие изменения. Люди, игравшие большую роль в прошлом, в большинстве потеряли свое политическое и общественное влияние. На смену им пришли другие с самых нижних ступеней общественной лестницы. В кругах, где мне приходилось бывать, практически имели слабое представление о том, какой была Россия до 1917 года. Это были или иностранные коммунисты, как я сам, собравшиеся в Москву с самых разных уголков земного шара, или русские — работники партийного аппарата. Мы черпали наши познания о «бывших людях», как называли принадлежавших к старой интеллигенции и привилегированным классам, из литературы или по фантастическим слухам, распространявшимся о них. Мы, молодое поколение коммунистов, рисовали их себе кровопийцами, эксплуататорами, противниками всяких социальных реформ. Время от времени, впрочем, мы сталкивались с ними, поскольку из-за отсутствия квалифицированного персонала их в то время все еще использовали в качестве «спецов», технических работников и переводчиков в Наркомате иностранных дел и в самом Коминтерне. Но кто же были эти люди в действительности?

До ареста в 1935 году я никогда не мог бы себе и вообразить, что мне придется сидеть в тюрьме с настоящими «контрреволюционерами». Это было для меня большим сюрпризом. Хотя в то время массовые аресты

еще не начались, все же большинство сидевших со мной заключенных были крестьянского или рабочего происхождения. Только очень немногие соответствовали моему представлению о «контрреволюционерах». После моего освобождения, уже в пятидесятых годах, студенты, совершенно не знавшие действительного положения вещей в прошлом, были поражены, когда я рассказывал, что в тридцатых годах тюрьмы не были набиты исключительно банкирами и дворянами. Мне даже трудно было их разубедить и объяснить им, что террор тридцатых годов был направлен не против какого-то класса, а против всего народа в целом.

Мне кажется, что поворотным пунктом была коллективизация. Тогда каждый, включая, конечно, и членов партии, должен был определить свое отношение к грубому принуждению, осуществлявшемуся по отношению к крестьянам (учитывая при этом, что даже теоретическая оппозиция была достаточным основанием для ареста).

То, что «бывших людей» оказалось мало, было неудивительно, если принять во внимание, что прежние директивы по ликвидации бывших привилегированных классов проводились в жизнь с большим рвением. Единственными, кто выжил из этих классов, были либо эмигранты, которых было много, либо скрывшие свое происхождение и слившиеся с крестьянами в деревнях или с рабочими в городах. Органы безопасности ни на час не ослабляли своей «бдительности» в отношении представителей этих классов, и ликвидация их продолжалась безжалостно и систематически из года в год.

Где бы ни приходилось мне сталкиваться с этими людьми, в лагерях и тюрьмах, меня всегда поражала их жизнеспособность, особенно замечательная, если принять во внимание, что эти люди никогда не имели навыка к тяжелому физическому труду.

Мое первое, оставившее большое и глубокое впечатление, знакомство с представителем класса «бывших

людей» произошло в Бутырской тюрьме в общей камере, вскоре после моего ареста в 1935 году. В битком набитой людьми камере мое внимание сразу же привлек своим необычно интеллигентным видом и столь же необычно бледным лицом Александр Михайлович Лорис-Меликов. Сначала он держался очень настороженно, но через два-три дня мы познакомились и разговорились. Имя Лорис-Меликова, конечно, должно было о многом сказать тем немногим из «бывших» в камере, кто были образованными людьми, ибо один из Лорис-Меликовых был известнейшим в русской истории реформатором-либералом, подготовившим, будучи министром царя Александра II, великие реформы того времени.

Александр Михайлович был родным племянником того знаменитого Лорис-Меликова. Отец его, наполовину армянин, в начале столетия был членом русской дипломатической миссии в Египте и там женился на местной аристократке. Александр Михайлович заметил как-то потом в разговоре, что особенности его характера объясняются тем, что он на одну четверть европеец и на три четверти — восточного происхождения. Отец его то ли эмигрировал, то ли погиб после революции. Мать старалась не привлекать к себе внимания, а в двадцатых годах вернулась в Египет. В эти же годы Александр Михайлович, очень одаренный математик, окончил университет и поступил на работу в одно из государственных учреждений. К 1930 году он — автор нескольких всемирно известных работ. Он принимает участие в разработке принципиально новых методов в метеорологии и становится лектором Ленинградского университета.

Вместе с тем, большевистская идеология продолжала оставаться для него чем-то вроде проклятия рода человеческого. Он не мог забыть ни своего идиллического детства в Египте, ни роскоши принадлежавшего их семье дворца в Санкт-Петербурге. Хотя и при советской

власти материальное положение его было вполне удовлетворительным благодаря относительно высокой заработной плате научных работников, он все же доказывал мне, что уровень жизни его был намного ниже, чем человека в его положении в так называемом « капиталистическом » мире.

Александр Михайлович делал все возможное, чтобы уехать заграницу, и я был ему особенно интересен как иностранец, знавший заграницу, и как человек, по его выражению, отличавшийся от тех «хамов», которые наполняли тюрьму. Его мало интересовало положение рабочих на Западе и, наоборот, глубоко интересовало положение творческой интеллигенции, на чьих плечах, как он считал, лежит бремя культурного развития. По его мнению, Октябрьская революция безнадежно снизила уровень высших слоев общества, не улучшив в то же время положения бедных. Мы договорились не ссориться по этому щекотливому вопросу, но подолгу беседовали о развитии науки и научных учреждений на Западе. Мне он представлялся типичным осколком прошлого, надеявшимся вопреки реальности на то, что «это неблаговидное предприятие», как он называл Октябрьскую революцию, в скором времени испарится. Он отказывался верить, что какое бы то ни было государство может продолжать существовать в тех условиях, в которых существовал в то время Советский Союз. Он был совершенно убежден, что революционная Россия или распадется в результате давления изнутри или падет под ударами извне — в результате «мирового Крестового похода». Отвергая мои аргументы о сомнительности таких перспектив, он утверждал, что уже в конце того же лета (тогда шел февраль 1935 года) мы станем свидетелями исчезновения советского государства.

Естественно, я спросил Александра Михайловича, каким образом он, член-корреспондент Академии Наук, награжденный рядом правительственных отличий, мог продолжать свою работу при подобных внутренних

убеждениях. На это он ответил, что ни я, ни другие заключенные по камере и понятия не имеем, что такое в действительности русский народ. Он утверждал, что советский государственный аппарат, не имеющий своей элиты, весьма слаб, обладает крайне ограниченным опытом управления. Истинные лидеры, элита, формируются, по его словам, поколениями и неизбежно становятся изолированной привилегированной кастой. Вскоре, рассуждал Лорис-Меликов, народ сам на коленях будет просить прежних властителей вернуться и снова взять на себя управление страной.

— Приходилось ли вам говорить на эти темы с вашими коллегами по работе? — спросил я его однажды.

— Нет, до такой глупости я не доходил. Я всегда добросовестно выполнял все поручавшееся мне. Я даже настолько силен в ленинизме, что мог читать в университете лекции по диамату.

— Так вы действительно знаете диалектический материализм?

— Да чего ж тут знать-то? Это же самая пустая болтовня...

По мнению Лорис-Меликова, поступавшие в университеты при советской власти были настолько малообразованы, что не играло никакой роли, чему и как их обучать. Правительство, по его словам, будет радо, если хоть один процент выпускников университетов и институтов будет в дальнейшем использован в народном хозяйстве и культуре. По его мнению, чисто технические навыки удастся привить и теперь, как удавалось и прежде. Но что касается чистой науки, абстрактного мышления, то тут советскому правительству придется рассчитывать по-прежнему на людей вроде Лориса-Меликова, нет ни малейшей надежды на то, что при советской системе удастся воспитать настоящих ученых. Лорис-Меликов уверял меня, что большинство научных сотрудников в университетах, научно-исследовательских институтах и журналистов разделяют полностью его взгляды.

Александр Михайлович утверждал, что тысячи людей, хотя и не так ясно, как он сам, отдают себе отчет в этой двойственности, и все же — как и он сам — они живут в странном и нереальном мире, поскольку не в состоянии ничего изменить. Лорис-Меликов первым сформулировал точку зрения, с которой мне так часто приходилось сталкиваться впоследствии: если человек попал в воровской притон, и его пытками и голодом заставляют высказывать те или иные взгляды, — то, делая это, он ни в коем случае никак не компрометирует себя, и совесть его чиста. Не так ли принимали мусульманство русские, попавшие в плен к туркам? Хитрость — ответ на насилие. В Советском Союзе органы безопасности играют в игру, может быть не совсем известную в Италии или в Америке. «Сами вы, как иностранный коммунист, может быть и не знаете правил, — объяснял мне Александр Михайлович, — но каждый русский их отлично знает. Поскольку мы не высказываем мыслей, которые враждебны советской власти, той приходится изыскивать другие причины и поводы для репрессий. Время от времени против «бывших людей» проводятся все новые и новые кампании с совершенно явной целью физического уничтожения определенного количества их».

Александр Михайлович был арестован за «саботаж». В 1932 году весь персонал Бюро погоды, во главе с известным ученым Вангенхеймом, был обвинен органами безопасности в умышленной фальсификации прогнозов с целью снизить урожай. Александр же Михайлович объяснял, что расхождения и ошибки в прогнозах были не больше, чем в других странах. Хотя его и не подвергали физическим пыткам, но под интенсивным психологическим нажимом и при безграничном презрении к бюрократической процедуре Александр Михайлович подписал «признание». «Пришлось подтвердить обычную в таких случаях фикцию», — сказал мне Лорис-Меликов. «Да и что было делать? Ведь вопрос об истине и лжи вовсе не

имел значения». Лорис-Меликов убеждал меня, что хотя он и был непримиримым идеологическим противником режима, к своим обязанностям он относился честно. Его присудили к десяти годам лагерей и отправили на строительство Байкало-Амурской железнодорожной магистрали (БАМ).

Александр Михайлович попал в 1935 году в Бутырскую тюрьму, где мы встретились, благодаря тому, что в 1934 году органами безопасности был назначен специальный следователь Акулов, на обязанности которого лежал пересмотр ряда дел специалистов. Поэтому Лорис-Меликов был возвращен из лагеря в тюрьму, где и ожидал результатов нового следствия по своему делу. Александр Михайлович заметил саркастически, что, по-видимому, ошибок в предсказаниях погоды стало еще больше после ареста за «саботаж» старых сотрудников, и что, видимо, теперь начальство заинтересовано в его возвращении на работу. Он совершенно прямо и открыто заявил Акулову, что не желает ни амнистии, ни помилования, ни пересмотра дела, а что его единственное желание — уехать из Советского Союза, поскольку он не был чисто русским и имел родственников заграницей. «После всего того, что со мной сделали, говорил Александр Михайлович, я приложу все силы, чтобы выехать заграницу — с воли или из заключения ». На этом он твердо настаивал во время следствия, отказываясь от компенсации, от права свободно работать по специальности и публиковать свои работы. Убийство Кирова окончательно подорвало всякие надежды, даже минимальные, на возможность его выезда заграницу, т.е. какого-то компромисса с органами безопасности. Начались массовые аресты; пересмотр дел был прекращен и заключенные возвращались в свои лагеря.

Я сам все еще верил в справедливость советского правосудия и с момента ареста решил не говорить ничего, кроме чистой правды. Я никогда не отходил от своего решения, какими бы ни были вопросы. Александр Михайлович настойчиво повторял, что я сам

сокращаю свою жизнь, и рассказывал при этом, каким унижениям подвергались в лагерях находившиеся там представители «бывших классов». Он говорил, что в конце концов НКВД всегда возьмет верх. «Сопротивляйтесь им, как вы сопротивлялись бы воровской шайке — хитростью и обманом». Опыт дальнейшего показал мне, что любой из, этих методов мог оказаться роковым для меня. Тот факт, что мне удалось выжить, я только в самой малой мере отношу за счет своей тактики поведения. Всякий раз, когда на меня оказывали давление, с тем чтобы я признал себя виновным в фальсифицированных обвинениях, я объявлял голодовку. Александр Михайлович приходил в ужас от такого поведения. Он считал, что я сам помогаю своим врагам уничтожить меня. Решение следственных органов о том, что дело Александра Михайловича пересмотрено не будет, было объявлено ему как раз в тот момент, когда меня готовились переводить в изолятор за объявленную голодовку. Прощаясь со мной, он сказал, что будет продолжать свою линию, неуклонно добиваясь выезда заграницу. В случае же нового заключения — покончит жизнь самоубийством.

Только через два года после нашей встречи, в 1937 году, мне довелось узнать о трагическом конце Александра Михайловича Лорис-Меликова. В 1935 году он был отправлен в Печорский лагерь на крайнем Севере. Он так яростно сопротивлялся, что его бросили в теплушку связанного. Он продолжал сопротивляться и на первой пересылке и, дойдя почти до исступления, объявил голодовку. На пересыльных пунктах режим настолько строг, что голодовку держать там невозможно. Александра Михайловича швырнули в карцер, почти раздетого, грязного, завшивевшего, лишенного самого необходимого. Александр Михайлович заболел — медицинской помощи ему не оказали, вскоре после этого он скончался.

Советская власть считала людей, подобных Лорис-Меликову, врагами, вредителями, и ликвидация их считалась оправданной. Даже способности и знания

этих людей мало кого интересовали. Больше того, и в среде самих заключенных- люди типа Александра Михайловича Лорис-Меликова вызывали мало симпатии: ведь Александр Михайлович через 15-20 лет после установления советской власти все еще был аристократом, не порвавшим со своим происхождением. А также такие его черты, как готовность поделиться даже своим скудным пайком, не только не увеличивали к нему сочувствия других, а наоборот, делали его еще более уязвимым.

По контрасту с Лорис-Меликовым, гораздо больше симпатии и сочувствия вызывал другой представитель сословия «бывших людей» — Шафранов, которого я встретил в лагере в Норильске в 1939 году. Шафранов был не такого знатного рода, как Лорис-Меликов, но тоже был высокообразованным и интеллигентным человеком. Накануне революции он был членом партии Конституционных демократов («кадетов»), потом стал еще более левым и входил в правительство Керенского. После Октябрьской революции большевики разрешили ему некоторое время работать в Москве в качестве специалиста по вопросам транспорта. В начале 30-х годов, несмотря на старые связи, уже ничто не могло оградить его от ареста под любым предлогом — настолько подозрителен он стал для властей.

Шафранова не судили. Его попросту отправили на три года в лагерь на основании приговора Особого совещания. Через восемь лет он все еще был в лагере! Как ни странно, он сохранил представительную внешность и манеры. Шафранов был крупный человек с мягким характером. Ходил он в лагере, опираясь на палку, и поскольку ему было за шестьдесят, работал техническим специалистом в лагерной администрации. Он был старательным и исполнительным работником и за восемь лет пребывания в лагере не пропустил по болезни ни единого рабочего дня. Успешная работа технического отдела всецело зависела от его инициа-

тивы, знаний и изобретательности в осуществлении технических проектов. Даже партийное руководство данного промышленного объекта из Москвы консультировалось с ним буквально по всем вопросам.

Шафранов, хотя и был, вероятно, выдающимся специалистом и организатором, но все же он не был исключением. Почти все технические специалисты в лагерях набирались из среды самих заключенных и ни один из проектов ГУЛАГА (Государственного управления лагерями) не мог бы быть осуществлен без их участия. И до сих пор в Советском Союзе спорят об экономической целесообразности использования труда заключенных. Однако факт остается фактом: даже при наличии астрономических сумм, отпускавшихся на крупнейшие объекты, их осуществление было бы невозможно без участия «технической элиты» из среды заключенных.

Когда я вышел на свободу после смерти Сталина, мне довелось посмотреть фильм «Мост через реку Квай», и я отметил про себя, что и японцы, применяли принципы советских органов безопасности. Японцы не только использовали заключенных в качестве рабочей силы, но и использовали в чисто экономических целях ум и стойкость военнопленных. Начиная с тридцатых годов, советская власть также пользовалась трудом десятков миллионов людей, работавших в неподдающихся описанию условиях, за ничтожное вознаграждение или вообще без него. Заключенные делали невозможное. Но почему подчинились они воле державших их в заключении? Почему они не пошли на подрыв, вредительство, саботаж? Как ни странно, они были убеждены, что все это пойдет на пользу России. Их глубочайший патриотизм был даже сильнее ненависти к коммунистической системе. Кроме того, они хотели выжить, а работа приносила некоторое смягчение условий (послабление давалось государством из того чисто практического соображения, что их работа может понадобиться и дальше). Те

льготы, которые техническая элита из среды заключенных завоевала для себя, позволяли спасать от верной смерти тысячи и тысячи других заключенных. Без тех небольших привилегий, которыми эти люди пользовались, они бы без сомнения погибли, поскольку, в общем, условия были таковы, что не обеспечивали и минимального уровня существования.

Сам Шафранов не верил в возможность своего освобождения даже после отбытия второго срока в 1942 году. За два года до этого ГУЛАГ предложил освободить его формально с тем, чтобы он оставался на месте для дальнейшей работы. Комендант лагеря сказал ему, что если он вернется в Москву, то будет немедленно снова арестован. Внезапная смерть Шафранова от сердечного приступа в 1940 году решила и эту дилемму — для него и для администрации.

Александр Михайлович Лорис-Меликов умер как пария в совершенном одиночестве, похороны же Шафранова вылились в настоящую демонстрацию. Прошлое его было совершенно забыто, заслонено тем признанием, которое он заслужил в последние годы. Многие заключенные из среды рабочих и крестьян относились с симпатией к людям типа Шафранова, несмотря на его аристократическое происхождение. Они осуждали администрацию в тех случаях, когда с такими людьми поступали жестоко. С другой стороны, как мне известно, даже майор НКВД относился к нему с сочувствием и уважением. Шафранов был положительным созидательным человеком, оправдавшим не только свое собственное существование, но и существование многих своих друзей. Своей работой он не только спасал себя, но и помогал многим другим заключенным. В этом разница между Шафрановым и Лорис-Меликовым.

В 1936 году я попал в карцер московской Бутырской тюрьмы за свое решение объявить голодовку. В то время было так много голодавших, что в тюрьме не

хватало места. Поэтому в одиночных камерах было по два, а иногда и по три заключенных. Один из таких голодавших тоже был представителем класса «бывших людей». Ему на вид было не больше 18 лет. Черты лица выдавали чем-то его происхождение из «благородных». Поскольку я казался ему по крайней мере на десять лет старше, а борода придавала мне к тому же немножко респектабельности, мой коллега по камере нервозно, даже истерично обратился ко мне за помощью и советом.

«Я — Оболенский, — заявил он несколько с вызовом. — Один из тех самых Оболенских». Семья его выехала заграницу через Латвию и добивалась для него через Красный Крест и, в частности, через Екатерину Павловну Пешкову (бывшую после смерти Ленина ответственной за тот отдел Красного Креста, который занимался эмигрантами) разрешения на выезд в Лондон или в Париж.

Оболенский уже до этого просидел три года в тюрьме по обвинению в «контрреволюционной агитации». Он попал в тюрьму в 1933 году за несколько слов критики советской власти, в разговоре с другими школьниками. К счастью, возраст его, а может быть и усилия его семьи помогли ему избежать полного разложения. Он вел себя корректно и работал в лагере старательно, надеясь на то, что его выпустят заграницу после окончания срока. Но в тот самый день, когда его должны были выпустить, ему объявили, что против него возбуждено новое дело. Оболенский говорил, что представить не может, какие могут быть против него обвинения, поскольку он провел последние три года в заключении. Он не знал, что получена новая инструкция не освобождать политзаключенных до особого распоряжения. Поэтому следователи усиленно занимались изобретением новых фальсифицированных обвинительных материалов.

Оболенский просил меня посоветовать, сколь долго следует ему продолжать голодовку. Он был здоровый

молодой человек с молодым аппетитом. Приходили часы еды. Видно было, что он находится в тяжком замешательстве и ищет только предлога, чтобы прекратить голодовку.

Мы долго говорили об этом, а также и о его прошлом. Он был воспитан уже при советской власти, но, подобно Лорис-Меликову, мыслил совершенно независимо. Соглашаясь с ним в том, что касалось жестокостей лагерного режима, я, вместе с тем, сказал ему, что остаюсь сторонником идеалов Октябрьской революции, направленных ко всеобщему благу и ликвидации особых привилегий незначительного меньшинства.

Оболенский быстрым рывком поднялся с койки и начал ходить из угла в угол по карцеру, выкрикивая при этом: «Вы читали Тургенева? Помните Базарова? Человечество — это не мое дело. И, между нами, ОНИ тоже считают, что человечество и гуманизм — не их дело. Они только притворяются, прикрываются этими понятиями, чтобы скрыть то, что они на самом деле творят. Нельзя служить человечеству, не добиваясь совершенствования, не исполняя миссию Человека».

Спор наш зашел в тупик.

В противоположность Лорис-Меликову, Оболенский не ожидал скорого падения советской власти. Но он утверждал, что отказ считаться с отдельной человеческой личностью в пользу человечества в целом поведет к еще большим несчастьям и кровопролитию, чем когда бы то ни было прежде. Мысли его были заимствованы, как и многими другими, у русских классиков: у Толстого, Тургенева и, конечно, в особенности — у Достоевского. Казалось странным, что спустя полстолетия после своей смерти Достоевский все еще владел умами молодежи! В ходе наших разговоров о «Бесах», о «Братьях Карамазовых» Оболенский доказывал мне, что Достоевский предсказал и верно судил «обо всем этом». Русские увидели смысл жизни и свою «миссию» в православии. И будущее подтвердит, что так оно и есть.

Оболенский жадными глазами смортел на приносившуюся в карцер еду. Чтобы облегчить его страдания, я посоветовал ему попросить карандаш и бумагу и написать письмо Пешковой, «тете Кате», как называли ее заключенные. Если администрация согласится, то, посоветовал я Оболенскому, ему следует прекратить голодовку. Так и вышло: тюремная администрация согласилась и Оболенского перевели в другую камеру. Впоследствии мне пришлось услышать, что Оболенский находится в камере для тех, кому разрешается эмигрировать. Если ему действительно удалось уехать, то это его счастье. 1936 год был поворотным пунктом. В 1937 году было уже слишком поздно.

Я не берусь утверждать, что описанные мною три человека иллюстрируют судьбы всей дореволюционной аристократической интеллигенции, оставшейся в Советском Союзе. Мне пришлось столкнуться только с остатками этого класса, от случая к случаю использовавшегося коммунистической партией, в общем поставившей целью его полную ликвидацию. Когда этот процесс был почти закончен, была принята «сталинская» Конституция 1936 года. Хотя эта конституция формально предоставляла всем равные права, на деле она отстранила всех от какого бы то ни было участия в управлении делами государства. Конституция знаменовала окончание дискриминации по отношению к «бывшим людям» как к классу. Но не имеющее никакого практического значения возвращение им прав участия в выборах, прав занимать ответственные посты и учиться в университетах по времени совпало с началом новых преследований, направленных на сей раз не специфически против них, а против всякого, кто мог быть заподозрен в намерении выступить против режима Сталина. Характерно в этом отношении и изменение некоторых официальных «анкет», наводивших ужас на все население. Теперь там не было вопроса о собственности и владениях, зато стояли вопросы: не подвергались ли репрессиям сами за

полняющие анкеты или кто-либо из их родственников, и нет ли у них родственников заграницей. Теперь на этом именно основании выявлялись различия между социальными группами.

Уничтожение «бывших людей» заняло двадцать лет. Процесс созидания «нового человека» и нового общества — продолжается.