2. МОСКВА. 1921 г. НЕСОСТОЯВШИЙСЯ ОТЪЕЗД ЗА ГРАНИЦУ

После Владимирской тюрьмы осенью 1921 г. Б. О. формально свободным человеком попадает в Москву.

При переходе к НЭПу и в результате уже осуществленных репрессий против интеллигенции советская власть испытывала острую нужду в специалистах различного профиля. Меньшевики, будучи марксистами, хорошо разбирались в вопросах экономики и могли работать экономистами, плановиками, финансистами. Так оно и было в дальнейшем — освобождаясь из тюрем и лагерей, они в большинстве своем устраивались на работу именно по этим специальностям, однако, чем дальше, тем все с большими трудностями. В 1934—1937 гг. отец мог уже работать только в скромных учреждениях местной промышленности или кооперации. Но в 1921—1922 гг. многим меньшевикам предлагали хорошие должности, в том числе в столице. Такой либерализм длился недолго, но отец и ряд его товарищей, оказавшиеся в это время в Москве, попали в эту полосу.

В своей статье в "Огоньке" В. Костиков пишет, что в 20-х годах меньшевикам предоставлялись посты в экономике и промышленности в обмен на обязательство "не заниматься политикой", а то и на подписку об отречении от своей партии¹. Последнее для Б. О. решительно отпадает — не такой он человек. Я уже говорила, во всех своих тюремных анкетах, вплоть до последней, на вопрос о партийной принадлежности неизменно отвечал: "внепартийный меньшевик". Решаюсь предположить, и то без уверенности, что он мог пообещать не заниматься легальной политической деятельностью. Это было бы довольно естественно, так как все легальные возможности к тому времени практически уже отсутствовали. К нелегальным же (в основном поддерживаемым тогда молодежью) он не тяготел. На следствии в 1931 г. говорил, что считает себя для нелегальной работы слишком грузным.

Работа в ВСНХ могла привлекать его возможностью участия в разработке планов развития народного хозяйства. Главное, как мне

представляется, кроется в оценке НЭПа как политики отката назад от военного коммунизма с его террором к свободному предпринимательству, а там, глядишь, и к демократии, многопартийности и прочему. Такое мое убеждение основано на той фундаментальности, с которой он устраивался в Москве. Так обустраиваться можно только с верой в прочность своего положения хотя бы на ближайшие несколько лет. Он хорошо обставил предоставленную ему квартиру (к чему многие его приятели отнеслись с неодобрением), вывез из Одессы и поселил в ней мать с сестрой, пригласил на жительство с нами мамину сестру Тамару из Баку, вывез из Одессы и устроил на работу семью другой маминой сестры, Марии, словом, с размахом решил свои личные и семейные дела. По-видимому, он был не одинок в своей вере в "откат" — в Москве обосновались недавние его соратники по работе в Петрограде и Одессе — Гарви, Топер, Суханов, Гринцер, Коробков, все или почти все подвергавшиеся репрессиям. В резолюции 12-й Всероссийской конференции РКП(б) в августе 1922 г., которую я вычитала в "Огоньке"¹, есть такая подтверждающая мои соображения фраза: "Начало новой экономической политики вызвало было у меньшевиков и эсеров надежду на капитуляцию РКП(б) и установление "демократической коалиционной власти". (Насчет власти сомневаюсь!)

В ВСНХ Б. О. работал в центральном торговом отделе (ЦТО). Из справки, находящейся в его деле, следует, что на работу он поступил 1 декабря 1921 г., а 21 декабря постановлением Президиума ВСНХ утвержден членом Правления ЦТО. В деле имеются две бумаги с его личным штампом в верхнем левом углу.

Мы с мамой приехали в Москву из Смоленска зимой 1921—22 г. и первое время, пока в нашей будущей квартире шел ремонт, жили в гостинице, запомнившейся мне длинным-предлинным коридором и малоуютной комнатой с чужой мебелью и запотевшими стеклами окон, за которыми сине-черная темнота. Детей и знакомых там не было, гулять меня не пускали, было очень тоскливо. Но зато какой контраст с квартирой на 1-й Мещанской, в которой мы вскоре поселились! Широкий коридор от входной двери с самыми настоящими колоннами, за которыми очень удобно прятаться, моя светлая с "венецианским" окном детская с высоким потолком, веселыми обоями, а бордюр из вереницы котят серых, белых, с бантами и без, они до сих пор у меня перед глазами! Мы занимали пять комнат по одну сторону коридора (слышу цокот

копыт по брусчатой мостовой!), а в других пяти комнатах, с окнами во двор, поселились еще две семьи служащих ВСНХ.

По существу это была малонаселенная большая коммунальная квартира, позднее же (а может и по сей день?) в ней проживало десять семей. Квартира чудесно пахла свежей краской. Во дворе был сад с беседкой и круглым каменным бассейном. В разных местах сада из-под снега торчали огромные зеленые лягушки с трубками в пасти — конструктивные элементы бывших фонтанов.

Во двор выходили еще два флигеля, в одном из них жила хозяйка всех этих строений (по-видимому, уже бывшая). Ее внучка, моя ровесница Леночка Спиридонова, жила под нами на втором этаже. Я бывала там часто, у Леночки справляли многолюдные детские праздники. Уже тогда в моем сознании отражалось особенное положение отца. Так, я совершенно не сомневалась, что очень приличный на вид, всегда аккуратный и подтянутый Леночкин отец — меньшевик (мама очень смеялась). А на одном из праздников у Леночки отличилась особой "бдительностью". Детей усадили за круглый стол, чем-то угощали, а потом очень бойкий дядечка обежал вокруг стола и у каждого, как мне послышалось, спрашивал: "В Чеку хочешь?" Я, решив, что это такая странная игра, ответила отказом. Через некоторое время смотрю — все дети пьют чай, а у меня его нет. Сижу обиженная, едва не плачу. Кто-то заметил, а бойкий дядечка говорит: "Она чаю не хотела". — "Так ведь вы спросили, хочу ли я в Чеку!"

* * *

Этот праздник моего детства занял совсем не много времени по календарю, но в моем представлении растянулся в длинную цепь радостных впечатлений от елок, именин, подарков, игр с детьми, от "синематографа" в Банном переулке, от желтых кленовых листьев в мокрых аллеях Ботанического сада, что у Грохольского, от самой настоящей синей птицы, пролетевшей через всю сцену Художественного театра, куда меня трижды водила тетя Тамара, от книг, что высокой стопой лежали на стуле в детской. Это были тонкие книжки большого формата, пахнущие типографской краской, с замечательными картинками. Чаще всего их приносил папа, а иногда — о, радость! — читал их на сон грядущий. "Жил да был крокодил, он по улицам ходил", "Там чудеса, там леший бродит, русалка на ветвях сидит"... Порой праздник омрачался неприятными событиями — смертью птички в клетке, кошачьей царапиной на глазу, походом к зубному врачу, удалением гланд.

Папу я видела редко, он всегда был очень занят, но при любой экстремальной ситуации всегда был тут как тут. Как-то я отказалась идти с мамой к врачу, залезла под стол, вокруг которого, сердясь, ходила мама, и не вылезла оттуда до тех пор, пока видные мне из-под стола серые с каракулем мамины боты не сменились отцовскими ботинками. А в другой раз он в совершенно неурочное время приехал с работы, чтобы вызволить меня из-за шкафа, куда я была "сослана" за то, что соврала (тут моя мама была неумолима). Папа олицетворял саму справедливость, он со мной разговаривал на равных и умел убеждать — я ему доверяла. Так, я поняла, что удалить гланды хоть и больно, но необходимо, и смело села на колени к помощнику хирурга. Я не помню, чтобы в то время отец когда-нибудь сердился на меня или повысил голос, позднее — случалось.

А мама часто полеживала. На тумбочке возле ее кровати всегда лежали яйца, масло, шоколад. Оказывается, у нее начинался активный туберкулезный процесс (наездилась по маршруту Смоленск—Владимир—Смоленск в 1921-м!), но благодаря режиму, назначенному каким-то московским светилом — астрономические количества масла и яиц в день! — и железному папиному контролю за его соблюдением, она сравнительно быстро поправилась.

Погружаясь сейчас в свое детство, я вижу себя застенчивым и легко ранимым ребенком, очень любящим маму, папу, Тамару, нашу домработницу Катю, с открытой, как у большинства детей, душой, но знающим нечто, о чем ни говорить, ни задавать вопросов не следует.

Зимой 1921-22 г. в сумерках шли через железнодорожные пути Казанского вокзала трое — мужчина, женщина и ребенок. Ребенок — это я, мне пять с половиной, я иду со своими родителями. Шли тихо, не разговаривая. Кажется, нет конца этим рельсам! Подходим к какому-то вагону (товарному? столыпинскому?), около него — человек в черном длинном пальто, худой, с небритым хмурым лицом. Это, оказывается, папин друг, Зуня! (И. С. Астров). Я его могла видеть только в Одессе в 1920 г., то есть едва ли помнила, но знала, что он очень близкий нам человек, и из разговоров родителей и потому, что в Москве мы часто бывали в семье Симы Топера (Симона Моисеевича); он — меньшевик, работал во ВЦИКе первого созыва вплоть до дня его самоликвидации. Сима вторым браком был женат на сестре Зуни, Нюсе, в одной с ними квартире жила другая его сестра, Вера с дочкой немного старше меня, и, вероятно, у них же я видела жену Зуни, молодую русоволосую Соню Климович (Софью Петровну), одну из первых женщин-инженеров в России.

Зуню везут этапом в ссылку в Среднюю Азию. Непостижимо, как об этом проведал мой отец, не иначе как через старых и еще приличных большевиков, таких как Д. Б. Рязанов и И.Е. Любимов. Во время этого этапа Зуня умер в Самарской пересыльной тюрьме от сыпного тифа. Возможно, он уже заболевал тогда, когда мы его видели. По рассказам мамы отцу стоило больших усилий добиться разрешения на его похороны в Москве, он же был их организатором. Они вылились в многолюдное траурное шествие и митинг на кладбище. Выступавших было много. Лица они прикрывали шляпами — на кладбище сновало большое число людей "в штатском" с фотоаппаратами. Участие в похоронах Астрова Б. О. назовет позднее причиной своего ареста в 1922 г.

Жена Зуни вскоре отравилась на его могиле. Я помню кошмарную обстановку в нашем доме, крики и слезы мамы, какую-то беготню, бледную Катю с пузырьком, острый запах нашатырного спирта и объяснение: Соня скончалась от разрыва сердца. Лишь много лет спустя я узнала об истинной причине ее смерти.

Летом 1922 г. мы жили на даче в Тарасовке. Мы — это я и Тамара. Кажется мне, что часто, но не всегда, бывала там мама, и совсем редко отец. Порой бушевала гроза, тогда я забиралась, накрывшись с головой, на плетеную корзину, стоявшую в углу темной прихожей.

Как-то рано утром к нам на дачу, где как раз все, включая отца, были вместе и еще спали, явилась тетя Мария с известием: со вчерашнего дня у нас на 1-й Мещанской засада, задерживают всех, она каким-то чудом не попалась, предупредили. Происходило это в понедельник, отец должен был ехать на службу. Как оказалось потом, в ВСНХ тоже его "ждали", поэтому на подступах к нему стояли предупреждающие. Отец туда и не пошел, с дачи уехал первым же поездом и скрылся. В Тарасовке он в скором времени появился еще раз — на извозчике, с мамой, после ее неудачных родов. Я, радостная, бросилась к пролетке, но тут же осеклась, увидев бледное измученное лицо мамы и поняв, что никакой сестрички или братика она мне из Москвы не привезла: мама родила мертвую девочку. Было сделано много ошибок при ее транспортировке в Москву и поисках роддома, и я не сомневаюсь, будь отец на месте, этого бы не случилось.

Отец скрывался до октября-ноября. Во всяком случае, я помню следы своих калош на свежем (первом?) снегу в саду того дома, где он нашел пристанище, и куда меня привезла мама, соблюдая конспирацию, то есть много раз меняя транспорт (почему мне и казалось, что отец поселился на краю света). А дом этот находился не так уж далеко от нашей 1-й Мещанской — в Сокольниках, и был он частной психолечебницей. И жила там, по-видимому, на том же основании, что и отец,

его товарищ, член ЦК, Софья Михайловна Зарецкая (это она вместе с Б. О. и другими вышла из ЦК после Октября). Калоши же запомнились мне не только следами на снегу. Я твердо знала, что не должна никому называть свою фамилию. "Покажи-ка, покажи свои калоши", — сказала Софья Михайловна, сидя в кресле-качалке. Мне она показалась старой, но веселой, ей тогда было сорок! "Ну и как же ты объяснишь, что это за буквы Н. Б. написаны внутри?" Я обомлела. Как же мы не сообразили и не стерли эти буквы? И что теперь делать? — думала я, как будто уже случилось что-то непоправимое. "Все очень просто: Наташа Баловница", — подсказала Софья Михайловна, и у меня отлегло от сердца.

В другой раз свидание происходило у наших хороших знакомых Фейнбергов, в их квартире на Тверской. Я не знала, куда мы идем, и тем более о свидании, и очень обиделась на маму, когда мы подошли к знакомому мне дому. Знай я, не пошла бы с куклой: Женя (младший сын, впоследствии физик и член-корреспондент Российской Академии Наук) поднимет меня на смех. Куда бы эту куклу деть? Завозившись в прихожей под вешалкой в поисках укромного местечка для куклы, вдруг слышу знакомый голос и, забыв про куклу и про Женю, пулей лечу в комнату, где в табачном дыму — да, да, никаких сомнений — папа!!! По-видимому, родители изыскивали самые различные способы для встреч. Двоюродная сестра моя, Нора, тогда восьмилетняя девочка, помнит случай, когда мама взяла ее с собой в консерваторию, где в вестибюле их уже поджидал Б. О. Они тут же все вместе ушли, а мама потом ей наказала: "Никогда никому не говори!" Ничего не поняв, Нора тем не менее честно сдержала слово и рассказала только мне и то недавно!

Несомненно, более всего родители были озабочены поисками выхода из создавшегося положения. Мама начала вести переговоры о возможности выезда (фактически высылки) отца за границу. Отцу такое решение, думаю, далось нелегко. Высылка за границу для недавних активных деятелей революции и для профессуры, выдворенной в том же 22-м, считалась тяжелейшей карой, недаром Ленин во многих своих карательных проектах полагал ее равноценной расстрелу.

В ноябре маме твердо обещали выпустить отца с семьей за границу. Сказали, что до отъезда никаких неприятностей не будет, он сможет легализоваться, жить дома и продолжать прерванную работу в ВСНХ. Отец так и поступил. Он оформил документы за границу себе, маме и мне. Вместе с мамой изучал язык — я помню их вдвоем с учительницей немецкого языка за столом в нашей столовой. Начались какие-то сборы. Мама рассказывала, что собиралась лениво, так как до конца не верила в возможность отъезда. Одновременно с отцом визы оформили Гарви и Звездин (С. Л. Вайнштейн), оба уехали. Отец задержался на несколько

дней и в декабре был снят с извозчика, когда вместе с питерским своим приятелем, Снобковым, направлялся в ВСНХ.

Сидел отец в Бутырках. Через Политический Красный Крест и лично Екатерину Павловну Пешкову¹ мама добилась нескольких свиданий с ним. Я помню одно через двойной барьер, по одну сторону которого стоял отец, по другую мы с мамой, а посредине прохаживался вооруженный солдат. Это было ужасно, хотя папа все время шутил и улыбался. А в другой раз, когда мы с мамой дожидались разрешения на свидание в приемной у Екатерины Павловны на втором (или третьем?) этаже дома на Кузнецком 24, свидание дали только маме, и она, оставив меня на большом черном кожаном диване в кабинете Екатерины Павловны, умчалась — и надолго — одна. Екатерина Павловна — сухая строгая женщина в черном платье с белым воротничком вершила свои дела за письменным столом, что-то писала, кого-то принимала, куда-то выходила и не забывала перекинуться со мной словечком и даже улыбнуться, так что под конец своего сидения я уже перестала ее бояться.

Не слишком последовательная политика властей в отношении меньшевиков — репрессии в 20-м, ослабление их в 21-22-м, вновь репрессии — отражает скорее всего какие-то противоречия внутри партийной верхушки. Самого Ленина нельзя упрекнуть в непостоянстве, он с первых дней захвата власти взял курс на уничтожение меньшевиков и эсеров, в том числе и физическое. Это ему пришла в голову идея о постановке ряда "образцовых процессов" над эсерами и меньшевиками, и 22 февраля 1922 г. он писал об этом тогдашнему наркому юстиции Курскому. В этом же письме он потребовал осуществления воздействия на "нарсудей и ревтрибуналы через партию в смысле улучшения деятельности судов и усиления репрессий".

Впрочем, еще в 1919 г. Ленин писал о том, что партия дает судьям лозунг — осуществлять волю пролетариата через его декреты, а "если декрет отсутствует или он неполный, руководствуясь социалистическим правосознанием, отметая законы свергнутых правительств".

Суд над эсерами ("правыми") состоялся в июне-августе 1922 г. Он обернулся скандалом перед мировой общественностью и планируемый, возможно, суд над меньшевиками тогда не состоялся. Организованное в 1931 г. судилище над меньшевиками было уже откровенным спектаклем под режиссурой Сталина, которую он осуществил, вероятно, в порядке верности заветам Ильича. А в 20-х меньшевиков судили "втихую" различные внесудебные органы, как, впрочем, и эсеров, избегнувших суда раньше. И в эти годы, и позднее, в 30-е, отец все мечтал о гласном суде — я слышала об этом и от мамы, и от него. "Пускай погибну я, но прежде..." Не знаю, какой уж суд он имел в виду...

Статистика арестов на основании опубликованного списка соловецких политзаключенных¹, вполне представительного, поскольку через Соловки прошло около тридцати процентов всех политзаключенных страны, демонстрирует, что пик арестов эсеров приходится на 1922 г. (подчищали к суду!), а меньшевиков — на 1923-й. Однако, в ленинском кабинете участь их была решена раньше, причем куда более свирепо, чем это имело место в действительности. Когда в конце 70-х годов я вычитала в "Архипелаге ГУЛАГе" приведенную Солженицыным цитату из письма Ленина к Курскому с директивой о применении к меньшевикам и эсерам расстрелов, то, глазам своим не поверив, бросилась проверять. Увы, все так. И написано письмо 15 мая 1922 г. Тогда же в связи с разработкой Наркомюстом Уголовного кодекса РСФСР Ленин пишет письмо с поправками к наркомюстовскому тексту — добавлением статей закона, по которым "ревтрибуналам предоставляется право применения как высшей меры наказания — расстрела" еще по шести статьям (64-69) и за неразрешенное возвращение из-за границы. В письме к тому же Курскому через два дня, 17 мая, он формулирует варианты статьи Уголовного кодекса, печально известной в дальнейшем как 58-я, с пунктами об агитации, пропаганде, организации. И все это "карается высшей мерой наказания, с заменой в случае смягчающих вину обстоятельств лишением свободы или высылкой за границу". Кто-то из журналистов, возмущаясь самой идеей лишения человека гражданства (не

так давно, конечно), приписал это изобретение Троцкому, а напрасно. Владимир Ильич под тяжестью своей работы через неделю заболевает, его поражает первый приступ смертельной болезни. Но машина уже запущена, и судьба многих и многих предрешена. Правда, пока с применением крайне мягких мер по сравнению с ленинскими и на наш современный взгляд, два-три года еще неизвестных северных лагерей, или тюрем, или ссылок в Сибирь.

История с арестом Б. О. и высылкой в лагерь несколько проясняется из его следственного дела. Сразу оговорюсь, что никакого следствия не было. Сюжет же был следующим.

3 июля 1922 г. Ягода пишет ордер на обыск и арест. Талон к ордеру начальнику внутренней тюрьмы ГПУ со словами "примите арестованного..." остался незаполненным, поскольку Б. О. скрылся. В квартире был произведен обыск и оставлена засада (на протоколе об этих операциях стоит даже корявая подпись моей бабушки, Софьи Эмануиловны, представляю как она переволновалась!). Вот тогда-то и приехала в Тарасовку тетя Мария.

Ровно через четыре месяца, 3 ноября, в деле появляется собственноручное письмо замнаркома иностранных дел Л. М. Карахана, который сообщает о своей договоренности с Уншлихтом о высылке Богданова за границу. Заявление Б. О., состоящее из одной фразы: "Настоящим прошу разрешить мне выезд за границу", датировано 6/Х1-22 г. Помощник начальника 2-го отделения Секретного Отдела ГПУ (СО-ГПУ) Иванов пишет 9 ноября заключение с такой концовкой: "...Принимая во внимание, что его, гр. Богданова, антисоветская деятельность установлена, полагаю: выслать Богданова Бор. Осип, за границу за его собственный счет сроком на 3 года" (см. Приложение 5, документ 1). Даже намеки на то, как "установлена антисоветская деятельность" Б. О. начисто отсутствуют; в констатационной части заключения указано, что Б. О. — активный член РСДРП и член Московского комитета РСДРП. Последнее слышу впервые и очень сомневаюсь в том, что это не выдумка. Надо сказать, что сам Б. О. нигде и никогда не упоминал о своей деятельности или даже членстве в МК, а на единственном допросе в 1922 г. на вопрос о выборных должностях в РСДРП ответил: "За время пребывания в Москве — никаких, а до этого знаете сами".

Окончательное решение в указанной уже формулировке ("выслать за свой счет за границу сроком на 3 года") вынесла комиссия НКВД по административным высылкам 18 ноября. Видимо, после того, как отцу стало известно о таком решении, он и стал собираться — хлопотал о визах, паспортах, учил язык и прочее. Кроме того, ему надо было развязаться с кляузным делом о "служебном преступлении", заключавшим-

ся в том, что вовремя не отчитался за взятые под отчет суммы, за что привлекался к судебной ответственности по ст. 118 УК. Как объяснил Б. О., отчет не мог сделать своевременно вследствие своего нелегального положения, а легализовавшись, все свои финансовые отношения с ВСНХ уладил. В деле, заведенном угрозыском, есть справка о том, что ВСНХ не имеет претензий к Б. О. Однако подписку о невыезде у него получили. Думаю, она и сыграла с ним злую шутку. Мне это стало известно из дела угрозыска, которое после прекращения было приобщено к делу ГПУ.

К середине декабря заграничные паспорта получены, Гарви и Звездин уезжают, а Б. О. от избытка честности сообщает о злосчастной подписке в ГПУ. 20 декабря следователь А. А. Андреева (помощник начальника СОГПУ) направляет заместителю прокурора при Совнарсуде запрос — снимается ли данная Б. О. подписка о невыезде и... возможен ли его немедленный отъезд за границу? Дождалась ли Андреева ответа на свой запрос или нет, но за дело берется сам начальник СОГПУ Аустринин (с ее подачи, конечно) и 22 декабря пишет с ней новое заключение (см. Приложение 5, документ 2). В нем "в связи с открывшимися новыми данными" предлагается комиссии по административным высылкам "изменить свое постановление от 18/Х1-22 г. и заключить в лагерь принудительных работ сроком на 2 года". Что же это за новые данные? Они не раскрыты. Но список грехов Б. О. по сравнению с первым заключением существенно расширен. Оказывается, он должен как член МК РСДРП(?) отвечать за все дела МК — забастовки, листовки и прочее. Появляется фраза об антисоветской деятельности Б. О. — не абстрактной, как в первом заключении, а среди сотрудников ВСНХ; абзац о том, что Б. О. исхлопотал себе назначение на должность торгового представителя ЦТО ВСНХ в Германии (Б. О. объяснил: какое представительство? просто рекомендация для устройства на работу).

В этот же день, 22 декабря, Б. О. посылается повестка — явиться к 14 часам на Лубянку к Аустринину. Видимо, повестку вручают на улице и снимают Б. О. с извозчика. Тогда же в квартире был произведен обыск. Никаких хоть сколько-нибудь компрометирующих материалов найдено не было. Читала протоколы допросов "свидетелей": тети Тамары, соседа по квартире, папиного сослуживца Ходорова и Снобкова, снятого вместе с отцом с извозчика. Никому из допрашиваемых вопросов о Б. О. фактически не задавали, только — когда познакомились?

Сам Б. О. допрашивался всего два раза, вопросы — биографические, о какой-то шуточной записке, извлеченной при обыске, об истории с деньгами, и ни звука по поводу обвинений по существу. Б. О. и сделал вывод: "арестовали по обвинению в том, что я — социал-демок-

рат". Но надежд на выезд за границу не терял едва ли не до самой отправки в лагерь.

27 декабря та же комиссия НКВД по административным высылкам выносит новое постановление: "Постановление комиссии НКВД от 18/ХI-22 г. отменить. Богданова заключить в Архангельский концлагерь сроком на 2 года". Вот тебе, бабушка, и Юрьев день... Кстати, а почему комиссия по административным высылкам заключает в концлагерь?

Б. О. между тем сидит в Бутырках в общей камере. В своем заявлении от 26 января 1923 г. он просит перевести его в одиночный корпус Бутырской тюрьмы, где он смог бы "хоть чем-нибудь заняться". Это единственное его заявление. Но пишут другие. Пишет мама, пишет Н. Д. Соколов — бывший меньшевик, недавний коллега по Петросовету и ВЦИКу, пишет некто на бланке комиссара Военно-Академических курсов Высшего комсостава Красной Армии с неразборчивой подписью (Пинес?), причем этот последний передает так же просьбу Л. И. Аксельрод (Ортодокс). Все просят не посылать Б. О. в страшные северные лагеря, а сохранить первоначальный приговор о высылке за границу. Мама обращается непосредственно к Каменеву, Соколов — к Енукидзе. Все письма сходятся к Уншлихту, он, видимо, выясняет — нельзя ли все-таки? Железная леди Андреева, которая все и подстроила с Б. О., ее только и благодарить, отвечает Уншлихту: "...До сих пор мекам (Так Андреева называла меньшевиков. — Н. Б.) заменяли заграницей ссылку. Думаю, лагерь заграницей заменять не будем" (см. Приложение 5, документ 3). Очень мило! Сначала заменили заграницу лагерем, а потом придумали, что хода назад нет. И все ходатайства идут через Уншлихта обратно с одной и той же резолюцией Андреевой: "Полагаю — отказать". 8 февраля 1923 г. Б. О. был отправлен к месту назначения. Ехал через Петроград, под конвоем. Мама написала Снобкову, тому самому, которого вместе с отцом сняли в декабре с извозчика, письмо с просьбой сделать отцу передачу. Тот понес, а ему неожиданно дали свидание. Снобков в своем письме благодарил маму за ее поручение ввиду того счастья, которое он получил от разговора с отцом, поднявшим его настроение, сообщившим ему большой заряд бодрости и надежд. Удивительно! Человек сидит на тюремной койке в том самом городе, где не так давно переживал свой "звездный час", расстался с семьей и с иллюзиями на возможность нормальной жизни, которую всего год назад строил, на перспективу обретения свободы хотя бы за рубежом, казалось — все рухнуло, а он бодр и еще воздает от своих щедрот пришедшему с воли приятелю!