3. Сергей Солдатов

Сергей — отдельная большая и сложная тема. Этот невысокий, лысый, пухлый человек, поклонник А.Швейцера, В.Соловьева, Э.Фромма — один из руководителей Демократического Движения Эстонии, видный деятель Демократического Движения Советского Союза и герой таллиннского процесса 1975 года. В моих заметках я хочу привести лишь один маленький эпизод из его рассказов.

— Я в оккупации жил в Нарве, в Эстонии. Немцы раскопали много братских могил политзаключенных, убитых большевиками в 40-41 годах.

Для маленькой Эстонии эти свыше двух тысяч убитых интеллигентов стали национальной трагедией... Да еще надо знать психологию народа в те времена, когда даже трехдневное пребывание в «холодной» становилось событием на годы, когда люди дверей в дом не запирали — не привыкли, а тут вдруг по ночам стали исчезать самые уважаемые эстонцы, потом их нашли в братских могилах. Немцы объявили, что это делали евреи, и все верили... Видел я и евреев — на работах, они работали на сланцах возле Силламяэ. И вот однажды на путях мы, мальчишки, заметили замурованный классный вагон, а возле него полицаев в противогазах и жандармов. Стали

 

говорить, что в этот вагон собрали всех еврейских детей до шести лет, и полиция запустила туда баллоны с газом, всех отравила, под присмотром немцев, разумеется. Помню, шли мы, мальчишки, от этого вагона, и я вдруг сказал, что нехорошо— дети-то разве виноваты? И все задумались, а потом стали признаваться друг другу, что, правда, нехорошо делают немцы с невинными... Так, наверное, начался перелом моего отношения к евреям.

Мы сидим в зубоврачебном кабинете концлагеря 19, я и дантист Миша Коренблит. Идет первый день, как Миша получил назначение по специальности — врачом. После шести лет «вкалывания» на зоне дровосеком и сборщиком футляров. Он долго колебался, принимать ли «данайский дар» чекистов, тем более, что они патетически восклицали:

— Когда это было, чтобы такой антисоветчик, такой убежденный сионист, как вы, мог работать на зоне врачом!

Экие гуманисты...

Все-таки Миша решился: жизнь на зоне тяжелая, на седьмом году стоит поберечь здоровье, если появился какой-то шанс. Теперь вот он осмотрел мои поломанные в тюрьме зубы, пообещал «исправить фасад», и мы присели поболтать пять минут.

Я со смехом рассказываю, как соседка моей жены сообщила ей по секрету, что из лагеря я вернусь импотентом (у соседки сидел отец).

— Моя Раиска отмолчалась, но про себя решила: может, с другой он и будет импотентом, а со мной как-нибудь выправится...

— Хорошо, что она у вас оптимистка, — грустно замечает Миша, — я вам честно признаюсь, Миша, что я уже полтора года не хочу женщины.

— Но ведь это естественно... Здесь очень точно отмерена еда. Вы заметили, что стоит побольше — или что-нибудь необычное — поесть, из посылки или другим способом, и желание просыпается. Я уверен, что существует какой-то НИИ, который дозирует калории и витамины так, чтобы мужчины, живущие годами без женщин, не бесились в лагерях.

— Как все точно отработано, — соглашается Миша. — Даже не верится, что хозяева этого бардака могли столько и так далеко предусмотреть...

— Но ведь это не они, Мишенька. Это наши соплеменники еще в 20-х, в 30-х годах придумали. Все эти Берманы, Коганы, Френкели, Фирины, Рапопорты... Мне на днях Киценко из нашей бригады сказал: «Не разрешают продуктов за свои, за заработанные у них же Деньги, купить. Это все твои земляки придумали».

— И что вы ему ответили?

 

— Сказал, что каждый народ имеет такое правительство, какого заслуживает, и если бык несет ярмо, пусть не жалуется на кнут.

— Я не хотел бы говорить об этом здесь. Вдруг нас прослушивают…

— Да, — продолжает он, — я никогда и ни при ком этого не скажу, но здесь мы вдвоем... Когда кагебист сказал мне: «В наших органах не работают евреи потому, что они были слишком жестоки к русскому народу» — мне было стыдно и я молчал. Но мы действительно очень виноваты перед этой страной...

Я часто спорю с Мишелем. Сила его в том, что у него — золотое сердце, что вопреки любым суровым, иногда узким, иногда и жестоким выводам его разума, сердце его неизменно бьется любовью к людям, к справедливости. Нелегко ему, человеку, для которого еврейский народ — идеал, центр всех стремлений и надежд, было сделать такой вывод. Но он хотел быть честным перед собой...

Еще когда я прибыл на 17-й лагерь, в разговоре с Дмитро Квецко, убежденным украинским патриотом, я признал примерно то же, что сегодня признал Мишель.

— Ничего, Миша, — ответил мне Дмитро. — За тридцать последних лет, что вы боретесь с дьяволом, вы искупили свои грехи. Дай-то Бог, Дмитро. Дай Бог!