Глава 5. ЕВРЕИ

В августе 1976 года меня вызвал кагебист Мартынов:

— Михаил Рувимович, хотите повидаться с земляками? . .

— Это с кем же? С ленинградцами? — спросил капитан Зиненко,

человек отнюдь не быстрого ума.

— Я понял гражданина Мартьюова, — отвечаю.

— Я имею в виду Пэнсопа и Коренблита, — пояснил Мартынов с заметным раздражением.

— Конечно, хочу.

— Мы переведем вас на девятнадцатый. Только вы дадите слово, что не будете участвовать в акциях.

Я молчал.

— Но с евреями вам будет нелегко! Ой, нелегко! Вас ждет буря!

— Почему? — Я действительно был заинтересован.

— А зачем вы занимаетесь другими, чужими делами, вот и занимайтесь еврейскими делами. Миша Коренблит прямо говорит: «Мы из него выбьем демократический дух».

— Пусть попробуют. Я не возражаю.

— Так даете слово оставить акции? Смотрите, Михаил Рувимович, у вас на девятнадцатом будет интересная работа, хороший заработок... Решайтесь, и мы скоро все сделаем.

— Я не зарабатываю деньги на каторге, Александр Александрович.

— Ну, такого не бывает, чтобы еврею деньги не нужны были...

Идите. Подумайте.

Я вышел, обрадованный. Ясно: меня обязательно переведут.

Обычная их манера — попытаться продать то, что и так собираются сделать. И обычная, кстати сказать, не только для чекистов, но для их хозяев тоже!

...И вот 17-ый лагерь ликвидирован — 31 августа 1976 года.

Вхожу с вещами на 19-ый, немного растерян, взволнован, измотан после этапа. Вижу милое лицо Сережи Солдатова, друга по 17-му, переведенного сюда месяца три назад, ищу других знакомых... И вдруг замечаю приближающееся ко мне типично еврейское лицо, с прямым семитским носом, с решительным выражением — не буду врать, ужасно я обрадовался тогда. Только тут понял, что все-таки соскучился за эти годы по еврейским физиономиям. Что было, то и было — и пусть кто хочет, меня судит.

А Миша Коренблит — это был он — сразу начал мной распоряжаться. Весь неистраченный запас человеческой нежности он сурово обрушил на меня: стал устраивать, переодевать, переобувать - наводить на меня лоск, делать лагерного джентльмена, каковыми уже выглядели и он, и Боби Пэнсон (с которым я познакомился часа через два, когда он вернулся со смены). Все это переодевание шло

 

под идеологическим флагом: «Чтобы фашисты не говорили здесь про евреев, мол, евреи — грязнули» — но, по-моему, дорогому Мишелю еще и просто радостно было о ком-то заботиться: он создан для заботы- Много тут было трогательных моментов опеки, но помолчу: мои записки и так растянулись я закончить их по некоторым обстоятельствам необходимо сегодня. Буду торопиться.

Больше всего я радовался встрече с земляками, потому что нуждался в общении с людьми, которьм мог бы доверять безусловно. Так устал от вечной настороженности, от стукачей и провокаторов, кольцом окружавшим меня на прежней зоне. КГБ боялось, что я что-нибудь напишу, и обложило плотно: работать было зверски тяжело. Так хотелось, наконец, иметь людей, которым можно довериться сразу. А у евреев репутация на зонах высокая: уж на что Сартаков мнителен, но именно от него я впервые услышал фамилию Пэнсон:

«Пэнсон — это человек».

И вдруг смотрю, едва познакомился с Митей, проходит по зоне Мартынов и открыто подманивает его к себе. Что такое, думаю? Миша вернулся от гебиста злой, расстроенный. А я при первом удобном случае в тот же день спросил Сережу Солдатова: можно ли евреям доверять? «Видишь ли, — сказал Сергей, — если бы даже евреи часами сидели с Мартыновым в обнимку на лагерном плацу я бы им абсолютно доверял». Это высокая рекомендация.

Только после я разгадал: КГБ, устав от моих «антисоветских акций», решило воспитать из меня сиониста и таким обрядом сузить арену моих протестов. Смешно, что сиониста из меня захотели вырастить кагебисты, но что поделаешь. Жизненные парадоксы! С ЭТИМ И были связаны маневры Мартынова вокруг ребят.

Вечером на лагерном кругу ребята-евреи подвергли меня «национальному допросу».

— Вы писали что-нибудь на еврейскую тематику, Миша?

Я коротко рассказал. Когда-то меня заинтересовала советская антисионистская пропаганда, и я покупал такую удивительную литературу, как сборники газетных статей на эту тему. Забавно выглядели материалы из «Правды», «Комсомолки», «Известий», собранные под одну обложку. В одной военный бюджет Израиля определялся в 30 % общих расходов страны, через пять страниц — в соседней — он уже достигал 40, еще через пять страниц — уже 60 %. И все за один год! В одной статье оккупация арабских территорий ложилась тяжким финансовым бременем на народ Израиля, в соседней — эти же земли служили неиссякаемым источником доходов уже израильской казны. Особенно забавно выглядели теоретические потуги опровергнуть сионистские положения о евреях как особой нации, народности, религиозной общности. Сообщалось, например, что евреи не нация, но тут же признавалось, что израильтяне — нация; что евреи — не народность, не национальность, но тут же разъяснялось, что в ссср они — национальность (иначе следовало упразднить знаменитую пятую графу в документах!). Иудейская

 

религия не признавалась мировой (ибо таковой ее не считал Энгельс), но не считалась и национальной, так как евреи — не нация, они «просто евреи» (как написал некто Большаков в «Вопросах истории»). Я не выдержал и написал в «Вопросы истории». Какое-то действие мое письмо, видимо, оказало, так как редакция этого научного журнала больше статей, позорящих своей безграмотностью и бесстыжестыо научное издание, не публиковала.

— А по рукам пустили? — спросил Пэнсон.

— Нет. Это же было баловство, шутливая потеха над невеждами...

— Напрасно.

Потом поставили мне вопрос напрямую: собираюсь ли я уехать в Израиль? Да, собираюсь; но КГБ об этом ничего не известно. Больше всего они не любят неизвестности, так вот это моя маленькая месть за прошлые долги. Ничтожный, но все-таки аванс.

По-моему, ребята были даже несколько разочарованы, что никого здесь не надо агитировать. Во всяком случае, Миша по инерции еще некоторое время спустя, забываясь, начинал-таки меня уговаривать ехать в Израиль. Потом он попривык и даже стал разыгрывать маленькие концерты. Увидев стукача, прогуливающегося от нас невдалеке, предлагал: «А теперь поработаем на комитет. — И начинал голосить: — Михаил Рувимович, я вам говорю — бросьте эти демократические штучки! Ваше место в Израиле, Михаил Рувимович! Бросьте российскую демократию, я вам говорю!».

КГБ, видимо, кейфовало. Во всяком случае, в том, что Миша через месяц стал лагерным врачом, я уверен, была какая-то капля и этого «меда»...

Мы часто спорили с земляками. К сожалению, споры эти подробно изложить нет никакой возможности: в ту минуту, когда я пишу эти строки, возможность провала стала вполне реальной, и единственный шанс — то, что я успею спасти эту рукопись раньше, чем окажусь перед следователем КГБ. Гонка — кто кого. Авось... Кончить рукопись надо обязательно сегодня.

Переломным днем в моей жизни стал день, когда я прочитал письма из Израиля, адресованные Мише Коренблиту. Что говорить, адресаты Миши, советские олим, весьма резко отзывались об Израиле и политике его правительства. Им не нравилось, что во время погрома в Хевроне оно, «сверхобъективное», наказало своих погромщиков, но оставило безнаказанными погромщиков-арабов; не нравилось, что арабской электрокомпании разрешают печатать на бланках счетов за электричество: «Иерусалим, Иордания»; что в Израиле можно бастовать и люди бастуют, не задумываясь об экономических последствиях своих действий дня государства; и даже то им не нравилось, что израильское правительство открыло больницы для раненых ливанцев, для их детей, «а своих детей в больницу уже

 

не устроить, — писал один из корреспондентов Коренблита, по-моему, это — показуха».

А мне все, что делалось в Израиле, нравилось чрезвычайно. Маленькое отступление в прошлое. Был на следствии такой эпизод. У меня нашли довольно много (штук семьдесят) документов самиздата, и требовалось доказать, что эти документы есть коллекция, собранная историком для работы, а не пропагандистский склад. Но попробуй докажи. И я избрал такой прием. Среди моего самиздата было документов пять или шесть по крымско-татарскому делу.

— Валерий Павлович, — убеждаю следователя, — они же мусульмане. Разве я, еврей, мог пропагандировать в их пользу? Это не может быть, вы и сами понимаете...

И почувствовал: попал в точку. Поверил он мне, коммунист-интернационалист — не мог еврей желать блага мусульманам, это исключается.

Здесь покаюсь: обманул я следователя. Правду я доказывал тогда ложью. А на самом деле — сочувствовал крымским татарам, этим несчастным, выдворенным из своего отечества и не имеющим права в него вернуться никогда^*. Судьба народа, лишенного отечества, не может у еврея, имеющего в душе чувство справедливости, не вызвать хотя бы понимания. И те, кто отказывается от такого чувства, по-моему, лгут самим себе.

По правде сказать, я боялся, что с такими взглядами я покажусь чудаком и чужаком в Израиле. Легко мог представить, как разрастается национальная ненависть и нетерпимость в обстановке террора и войны. До справедливости ли, когда стреляют в паломников, убивают спортсменов и детей, угоняют самолеты... И потому я с таким удовлетворением прочитал в письме удивительной женщины Мани Асса из кибуца Маабарот: «Мы не хотели захватов, мы только защищались. Но вот теперь у нас новые границы, и мы к ним привыкли, и не хочется ничего отдавать. Но нужны ли нам земли, которые населяет компактное арабское население? Об этом многие спорят, но я хочу, чтобы был мир, а этого нельзя добиться, если мы не потеснимся, не поделимся с арабами. Приезжайте, Миша, и мы вместе будем решать, что надо для Израиля...».

Мне казалось, что эта женщина, настоящая образцовая израильтянка, сказала именно то, что я хотел бы сказать моим землякам. Значит, меня могут понять?

В конце концов, арабы — наши кузены, хотя это и произносят сейчас с иронией, но это так, они наши ближайшие родственники, и от Библии евреи не уйдут. И нам жить рядом с ними — других соседей нам Бог не дал. Сейчас мирная жизнь невозможна, пока кипит в палестинских лагерях неразумие, нелепый, отчаянный экстремизм.

 

Когда читаю в советских газетах речи Кадцафи, например, с его цинично-демагогическими призывами к уничтожению Израиля, понимаю: иначе как держа руку на курке автомата и демонстрируя и силу, и волю к победе, жить Израилю пока что невозможно. Но рано или поздно арабы пожалеют своих братьев и своих детей, рано или поздно проснется благоразумие, и в этот момент они должны знать и, главное, чувствовать: Израиль не оттолкнет руку дружбы, ветвь справедливого мира. Насильникам он ответит насилием, но трезвое и благоразумное жизненное требование палестинского арабского народа встретит понимание и готовность соблюдать его, этого народа, достоинство и интересы.

Вот почему предельная деликатность, которую проявляет израильское правительство по отношению к тем арабам, которые не подымают меча, представляется мне самой точной и выгодной для Израиля политикой. Во всяком случае, так это все смотрится отсюда, из Мордовии.

...Когда я вернул эти письма Мише Коренблиту, он тихо спросил, вспомнив наш предыдущий отчаянный спор о праве на забастовки:

— Вы почувствовали себя победителем?

— Я почувствовал, что это моя страна, — ответил я. — Что я могу и хочу в ней жить.

Я знаю, что жить будет нелегко. Будут споры, поиски, ошибки, познание истины и несправедливости, и упреки...

Но я буду среди своих. И даже когда я буду заблуждаться, никто втайне не подумает (или въявь не скажет): «Он так говорит потому, что он чужак». Все вокруг будут знать: я думаю так, а не иначе, потому что думаю о благе своего народа. И если ошибаюсь, я просто ошибаюсь, а не злоумышляю...

Мы стоим на крыльце лагерной библиотеки с Мишей Коренблитом. Он клянется, что если попадет ему в Израиле вор, крадущий народные еврейские деньги, он его, собаку, на месте пристрелит. Человека, который заблуждается, простит, но вора — нет!

— ...И пусть меня держат в израильской тюрьме, я согласен. Но я спуску давать не буду. Я вступлю в Херут.

— А я буду поддерживать Рабина. Мне нравится то, что он делает. Мы будем политическими противниками?

—      Нет, не будем. Рабин — толковый человек…

Хорошо быть среди своих.

Летний августовский вечер накануне отъезда из 17-го лагеря на 19-ый. Мы сидим с Василем Стусом и смотрим на звезды. В этот

 

день мне удалось протащить через обыск тридцать его переписанных стихотворений и настроение у нас... в общем, лирическое.

— Мягкая твердость, — говорит Василь, — вот, мне кажется,

твое главное качество. Единственное, чего бы я тебе пожелал, это быть побольше евреем.

— Не нужно, — отвечаю. — Мне кажется, что я и так настоящий еврей. Просто без комплексов. Еврей, каким он должен быть в своем государстве и среди своего народа.

* * *

Писано в Мордовских лагерях «Дубровлага» № 17 и № 19 летом и осенью 1976 года.