5. ПОД ЗВЕЗДОЙ СЪЕЗДА

Путь назад оказался долгим и тяжелым. Начался XXV съезд КПСС, и тюрьмы столицы спешно разгрузили: всех, кого можно и кого нельзя (тех, кто еще ждал в изоляторах после суда рассмотрения кассационной жалобы, то есть формально считался еще невиновным), отправили с глаз подальше — в лагеря. Москву закрыли для проезда транзитных этапов: все столыпинские вагоны шли вкруговую.

Наш этап — человек 70. Всех обыскали в спецпомещениях и выделили сухой паек: буханка хлеба, селедка и 15 грамм сахара на сутки. Я получил паек на двое суток — до ближайшей пересыльной тюрьмы.

К ночи начконвоя рассортировал дела, сделал перекличку, нас выстроили по пятеркам и — опять те же автоматчики, те же собаки, и опять мы давинулись по длинному проходу вдоль тюремной стены к

 

вагону. Кусок оказался порядочным, а конвой заставлял почти что бежать. Я еле-еле дотянул свой чемодан и рюкзак, порядком-таки ^потяжелевшие после свидания.

В вагоне нас набили по камерам так, что нельзя было пошевелиться — не то что лечь спать.

— Тебя везли с бытовиками?

— Да. Вообще-то по закону это запрещено, но на периферийных ветках конвой нас не отделяет: рассаживает по режимам — и все. Со мной ехало человек двадцать «строгого режима» на условно-досрочное поселение — их везли в Архангельск. Ребята были любопытные, всё расспрашивали о нашей жизни в зоне, ночь проговорили — все равно спать нельзя. Во Пскове мы с ними расстались, и меня с пересылки отправили на Калинин.

Вообще-то, хоть я попривык к этой уголовной братии за первый срок, находиться среди них утомительно. Они, например, постоянно ищут возможность раздобыть какой-нибудь наркотик; в ход идет все: чай, который жуется всухую — варить его в камерах не разрешают, лекарственные таблетки (могут принимать хоть по 40 штук разом), даже технические жидкости — все годится, был бы результат. Бели достать не удается — настроение в компании гнетущее, даже гнетуще-агрессивное; а если удается — наркотическое возбуждение. Прибавь к этому чудовищную жестокость этих изуродованных лагерями людей да приплюсуй их своеобразное понимание морали — в общем, трудновато с ними.

Моими новыми попутчиками были два вора. Быстро установили, что «чайковского» я не жую, «колеса» не глотаю и, таким образом, являюсь человеком «пустым безыдейным», и занялись своими извечными делами — легко установили словесный контакт с другими камерами, выискивая общих знакомых, завязали переписку с соседней женской камерой, начали, не теряя времени, прощупывать возможность раздобыть что-нибудь «дельное» у конвоя.

Через некоторое время взаимоотношения с конвоем принесли плоды. У опытных зэков оказались припрятанными деньги, и один из солдат не без выгоды для себя продал им пару пачек сигарет и пачку чая.

Ободренные удачей «бытовички» немедленно «зажевали» чай, раскурили сигареты и, поскольку для полного счастья не хватало только женщин, принялись с особой энергией писать записки соседям. С одной из женщин наклевывалась любовь.

Всего ехало четверо женщин: пожилая «жучка» с хриплым голосом и густой косметикой, из тех, что полжизни в тюрьме; затем «любовная пара» — волевая скуластая брюнетка лет тридцати, в мужской арестантской одежде, в роли мужчины, с подружкой — розовой белокурой малолеткой (только-только из детской колонии), с глазами-пуговками, в роли дамы, и наконец, девица лет двадцати пяти, бойкая и, полагаю, без предрассудков. С ней-то и закрутили любовь мои попутчики-воры. После довольно долгих переговоров де-

 

вица эта, наконец, уступила искушению. В очередной раз, следуя в сопровождении солдата в туалет по коридору вагона, она остановилась на секунду около решеток нашей камеры и распахнула на себе пальто, надетое прямо на голое тело. Мелькнула белая полоска груди и живота с богатой растительностью под ним. На обратном пути демонстрация повторилась, и восторженные благодарные кавалеры передали ей пачку раздобытых сигарет.

В Калининской тюрьме я пробыл сутки. Камера была, видимо, в здании бывшего монастыря. Узкая высокая келья, вместо окна — отдушина, два деревянных топчана в виде сундуков. Чувствовал себя экспонатом краеведческого музея. Кстати, учти, надзиратели там мягче, добродушнее, даже кажутся благожелательнее. Сказывается, по-моему, извечная на Руси симпатия к страдальцам (в метрополии это великодушие позволено, в колониях мы с ним незнакомы)...

— Кто здесь государственный? — спросил начконвоя. Шла посадка арестантов в Калинине на Горький.

—Я.

— В отдельную, — приказал он сержанту. Так мне вернули статус «госпреступника», а вместе с ним покой и простор персональной камеры-купе.

Я уже растянулся было на скамье и принялся за журнал, как отвлек меня молодой капитан МВД.

— Это вы политический? — подскочил он. — Скажите, в чем у вас принципиальные несогласия с политикой партии и правительства?

«Он выглядел так, будто выкатился только что с политзанятий», — усмехнулся Борис.

Господи, с кем только конвой, несмотря на строгие запреты, не пробует вести политических разговоров! Когда меня везли из Москвы на Потьму в первый раз, помню, такой же вопрос задавал мне сержант. Я ответил, он пробовал спорить, позвал офицера («он у нас с университетом»), пришел лейтенант, поспорил — и позвал капитана («у меня не хватает эрудиции, — так и сказал, — спорить с вами»). И тут же резко оборвал солдата, который внимательно спор слушал и вдруг что-то вякнул в защиту моих слов! А капитан спорить не стал. Объяснил лейтенанту: «В этих купе везут умных людей. Образованных и умных. Вот я был на процессе в Ереване, там судили молодого парня, 23 года, а уже второй раз садится — он за независимость Армении говорил... Прокурор вертелся, как рыба на сковородке, — парень его историей, и философией, и конституцией! Оставьте их в покое — это умные люди».

«Только ум не в ту сторону направлен», — проворчал лейтенант...

Так я в первый раз услышал о человеке, который потом стал моим близким другом — о Паруйре Айрикяне.

— В Горьковской тюрьме мне довелось бывать и раньше — после суда этапировался, — продолжал Борис. — Нового ничего не

 

обнаружил. Запомнился только ужасный воздух, отравленный скопищем местных заводов, да еще, пожалуй, перехлорированная вода, из-за которой тюремную пищу невозможно есть. И после Горького маленькая рузаевская пересылка показалась уютной и какой-то домашней. За сутки там я немного отдохнул. Правда, динамик работал с подъема до отбоя, и я впервые в жизни прослушал от начала до конца весь съездовский доклад генсека...

— А я ведь был с тобой почти что рядом — в Саранском изоляторе, — перебиваю я Бориса.

Меня привезли в Саранск на «профилактику»: как я понял, на доследование некоторых мелочей, не до конца ясных ленинградскому следотделу, и главное, для очередной попытки склонить меня к «помиловке» — с признанием вины и чистосердечным раскаянием, разумеется.

В камере меня встретил сосед, Женя Сорокин, бывший дипломат, бывший коммунист, бывший разведчик. Однажды в минуту стресса он перешел из советского посольства в Лаосе в американское и попросил там убежища. Поработав в госдепе в минуту такого же стресса вернулся с раскаянием — в советское посольство. Положился на честное слово коммуниста, данное ему советником посольства, на честное слово офицера, данное атташе, что его, мол, простят. Получил, естественно, 12 лет, и на следствии ему разъяснили, что в борьбе с врагами все средства дозволены, в том числе и обман. Несчастный парень, типичный «хомо советикус», мне было его искренне жалко — так он ничего и не мог понять, ничего осознать в той истории, персонажем которой довелось ему стать.

Женя Сорокин с его зигзагообразной судьбой — тоже особая тема, до которой я когда-нибудь доберусь. Пока что отмечу: его роль в камере мне была ясна с первой секунды. В конце концов, у зэков тоже есть своя, хоть и нештатная контрразведка! Следует сказать также, что, как человек, имевший, так сказать, интимные отношения с чекистами, Женя пользовался некоторыми привилегиями: например, на ларьковские 5 рублей надзиратели обязаны были закупать ему любые продукты по его желанию в городском магазине или на рынке.

Вот с ним-то мы и обсуждали доклад Брежнева. Женя как член КПСС, хотя и бывший, не мог не поддаться очарованию мощного оптимизма, бодрой уверенности и прочих могучих качеств доклада, отмеченных разнообразной мировой печатью. Но на его беду, когда нас водили в уборную, вместо туалетной бумаги сунули номер журнала «Политическое самообразование» за 61-й год, где были статьи «В помощь изучающим Программу КПСС» с цифрами планов-наметок на 1980 год. Сверяя их с текстом доклада на XXV съезде, Женя смог наглядно убедиться, что к моменту наступления 80-го года партия собралась предложить населению «любую половину» из обещанного ранее.

 

— Ну, это Хрущев нафантазировал, — пробовал сопротивляться Женя. Но когда я сообщил ему, что по общему итоговому показателю — национальному доходу — последний пятилетний план тоже выполнен всего лишь на 70 % несмотря на сообщение в докладе Брежнева, что план «в основном выполнен», Женя капитулировал.

На следующий день его вызвал мой кагебист, участковый уполномоченный 17-й зоны капитан Зоренков.

— Ну, как там Михаил Рувимович? Наверно, все комментирует

доклад? — спросил он (Женя пересказал мне разговор). — Все хает?

— Он говорит, что цифры в докладе хорошие, — ответил бывший коммунист, — но вот мне надзиратели купили луку на базаре и сказали, что он нынче стоит 2 рубля 50 копеек за килограмм, а в государственных магазинах его уже полгода не видели. Просил я колбасы купить — отвечают, мол, мы в Саранске позабыли, как она пахнет. Просил я гражданина Мартынова сырков принести из вашего фонда— он нашел только какую-то кислятину, которую есть невозможно. Михаил Рувимович говорит, что уж если в спецфондах КГБ с продуктами плохо, то что же тогда в стране делается... А в докладе цифры сильные!

— Да, с продуктами нынче туговато, — вздохнув, сник кагебист.

В те дни я не мог понять, почему меня — уже после окончательного объяснения с неизвестным начальником по «особо важным делам» — так долго продолжают манежить в Саранском изоляторе. По правде говоря, я там измучился — без друзей, без хороших книг... А дело, оказывается, заключалось в том, что в эти самые дни в узловом пункте, где перекрещиваются пути всех зэков Дубровлага, на Потьме, сидел Борис Пэнсон, с которым я не должен был встречаться.

— На Потьме меня ожидал сюрприз, — продолжал он. — Кроме двух свеженьких стариков «за войну», в нашей 13-й камере оказался Славко Чорновил, мой соавтор по мартовскому письму. На время съезда его изолировали от зоны, а заодно дали нам возможность встретиться. Полковнику, видно, не терпелось прослушать наши разговоры...