- 160 -

8. В БЕДЛАМЕ НЕЛЮДЕЙ: НА СЛЕДСТВИИ В ОМСКЕ. 1937-1940 гг.

 

Омское следственное дело я читала спустя более полувека после событий, в начале 1993 г., и брала его в руки с особым трепетом, так как о применявшихся на следствии методах в отношении конкретных лиц — Либермана, Горелика, Иванова — кое-что знала из рассказов Тамары, а в отношении отца из его собственного рассказа. Этот рассказ так, как я его запомнила, я предпошлю знакомству с "делом".

Б. О. заехал в Томск в сентябре 1948 г., сделав крюк на своем пути из одной ссылки в другую, из Сыктывкара в Петропавловск. Как раз мальчики, Дима и Юра, ушли утром в лес на шишкобой, и вскоре после их ухода на крыльце появился отец. Открывая ему дверь, я даже подумала, что это, что-то забыв, вернулись мальчики. Появление его было совершенно неожиданным и, конечно, тайным. Провел он у нас два дня и одну ночь, поздним вечером следующего дня уехал. Все это время либо лежал на кровати в дальней комнате, либо сидел в кресле возле стола. Познакомился со своими внучками, десятилетней и восьмилетней, сразу поняв их характеры: "одну надо тащить к себе (это старшую), другая — сама в душу лезет". Он производил впечатление еще сравнительно крепкого человека, однако, до тех пор, пока не начинал говорить о чем-то или о ком-то хорошем, тогда голос его прерывался, и в глазах появлялись слезы. Но голос звучал ровно, и глаза были сухих когда говорил о своей пыточной жизни на омском следствии. "Приводили ко мне, — рассказывал отец, — какое-то большое число людей, многих из них я видел впервые в жизни, и каждый показывал, что я действительно вовлек его в организацию и являюсь ее главой. Только Миша Горелик отказался признать это. Тогда его увели и привели часа через три — избитого, в кровоподтеках. Еле шевеля губами и не глядя на меня, он подтвердил требуемое".

На конвейерном допросе его продержали месяц и десять дней (в дальнейшем я встречала цифры: три дня, пять, десять, но больше двадцати дней не попадалось). Три следователя (он назвал их фамилии, просил запомнить, но не записывать — Киселев, Карпов, Барсуков) сменяя друг друга, то есть каждый в течение восьми часов "работали" с ним, склоняя к признанию. Иногда ему разрешали посидеть несколько

 

- 161 -

минут в приемной перед кабинетом, и он сразу же погружался в сон. На столе у следователя лежали книги но философии, Маркс, Ленин. Отец говорил: "Он же что-то изучал, о чем-то думал, а выполнял такую мерзкую функцию". Сидя перед следователем, отец засыпал, сваливался со стула лицом на пол, все лицо было в ушибах. Иногда заставляли ходить гусиным шагом по кабинету и вставляли какие-то иголки в мягкое место (может это были психотропные уколы?). Позднее он рассказывал Н. И. Богомякову, а тот передал мне, что один раз его били и выбили зубы. Папа не сказал мне об этом, наверное, пожалел меня, видел, в каком состоянии я его слушаю, меня и сейчас охватывает дрожь, писать мешает. Сидел в карцере, и в холодном, и в горячем; в горячем ловил ртом струю воздуха в дверную щель...

В 1940 г. Тамара повстречалась как-то с человеком, вышедшим на свободу, который сидел одновременно с отцом, но в другой камере. Он знал, что отцу на следствии досталось, но, говорил он, далеко не так, как партийцам. Вообще, коммунистов в окружении отца было больше, чем кого бы то ни было, он сидел с ними в одной камере, сидел не с рядовыми членами партии, а с омской партийной элитой. Отец учил ее, элиту, английскому языку, который знал посредственно, и рассказывал про французскую революцию, которую знал великолепно. Причем рассказывал, ссылаясь на какой-то учебник, а то и слушать не стали бы, да и соседка донесла бы, что выражает собственные мысли, что, разумеется, было недопустимо. Слушали его с превеликим вниманием.

Когда допросные приемы стали достигать наивысшей жестокости, он уже с трудом понимал происходящее, сосредоточившись на единственной мысли — быть в сознании при подписании протокола, произошла резкая смена "климата". С ним приветливо разговаривают, угощают чаем с булочками и отпускают в камеру. На следующий ли день или через два дня, во всяком случае, после того как, выспавшись, он успел прийти в себя, его вновь приводят к следователю, другому, который говорит: "Давно бы так, Борис Осипович". Отец, конечно, насторожился — как это "так"? Тот показывает ему протокол — подписанный, с признанием. Отец вскипает, кричит, что это фальсификация, что он ничего подобного не подписывал, и требует изъятия протокола и немедленного прихода начальника Управления. Следователь не соглашается, они уже кричат друг на друга. Тут отец хватает телефонный аппарат и со всего маху бросает его в голову следователя. Небольшая пауза, следователь отряхивается и, выхватив из кобуры револьвер, наставляет дуло на отца, однако, сдерживается, не стреляет. На шум и крики вбегают люди, Появляется начальник. После всех объяснений и рассмотрений протокол все же не уничтожают, но появляется новый о том, что предыдущий

 

- 162 -

протокол считать недействительным, поскольку он подписан "в состоянии болезненного аффекта". Историю с протоколом отец объяснял так: протокол с признанием прикрыли обычным текстом с перечислением вопросов и ответов, но так, что подпись пришлась на нижнюю бумагу. В деле я этих бумаг не нашла, но нашла признание следователей, что протоколы допросов фальсифицировались.

Писать о самом омском деле очень не хочется. Оно является откровенной инсценировкой со скверными полуграмотными сценаристами-палачами и измученными, доведенными до отчаяния людьми, причем находящиеся в нем документы лишь бледная тень того, что разыгрывалось в действительности. И если в предшествующих делах отца были хоть какие-то "зацепки" — приезд из-за границы Бройдо, визит Суханова, — то здесь ровным счетом ничего. И если дело представляет интерес, то не столько своей спецификой, сколько стереотипностью -подобные "дела" в сотнях тысяч и миллионах экземпляров были заведены государством на своих граждан повсеместно.

Все оно состоит из трех томов (но описи т. 1 на 355 листах, т. 2 -на 38, т. 3 — на 223; для ознакомления мне прислали только первый и третий тома, второго тома не дали) и содержит материалы по обвинению семи человек — ссыльных и бывших ссыльных: Б. О. Богданова, М. Н. Горелика, Р. С. Гильмана, М. М. Хаймовича, Р. Я. Бройтмана, А. Н. Воскресенского и Г. М. Пистрака в принадлежности к "контрреволюционной антисоветской организации меньшевиков" в Омске. Теперь бы им могли предъявить обвинение в жидо-масонском заговоре, тогда еще не догадывались. Обвиняемым был и Ю. М. Либерман, но он погиб во время следствия. Судя по началу следствия, к группе обвиняемых должен был быть присоединен эсер Б. С. Иванов (он фигурировал в постановлении о предъявленном обвинении, о нем спрашивали на допросах, в деле есть протоколы допросов его жены), но никаких документов на него персонально в деле нет, и с 1938 г. его фамилия нигде не упоминается. По-видимому, причина все та же, погиб во время следствия. Я писала о том, что Иванов объявил бессрочную голодовку.

Четверо из группы были арестованы в мае-августе 1937 г., трое (последние в приведенном списке) — в начале марта 1938 г. Следствие в отношении первых четырех началось летом 1937 г., затем после многомесячного перерыва возобновилось в 1938 г. Протокол об окончании следствия датирован 3 июля 1939 г., обвинительное заключение — 9 июля 1939 г., заключение военного прокурора — 16 июля 1939 г., и наконец, 7 апреля 1940 г. состоялся приговор Особого Совещания. Девять месяцев потребовалось для этого — всех много, а ОСО одно. Все это время отец провел в омских тюрьмах. В основном, вероятно, в следственной

 

- 163 -

тюрьме при ОГПУ, откуда никаких писем или записок не поступало, так же как и туда, только расписки в получении денег и посылок.

Вначале, в 1937 г., обвинения предъявляли только по статьям 58-10 и 58-11, добивались признания в общении друг с другом, в критике партии и правительства во время "этих сборищ", в том, что "увязались" друг с другом на почве контрреволюционной пропаганды (все следователи очень активно использовали эту "юридическую" терминологию). Тон при допросах настойчиво-нахальный, но, кажется, еще не более того. Впрочем, кто же его знает, о "более того" в протоколах не пишется. Я просто делаю такой вывод на том основании, что в 1937 г. ни один из обвиняемых ни себя, ни других не оговорил, свое знакомство друг с другом объясняли общностью судьбы ссыльных, соответствием по культурному уровню и умственным запросам. "Ваши показания лживы... Эта связь была на почве к.-р. деятельности. Требую правдивых показаний..." "Еще раз настаиваю — будете ли давать правдивые показания?" Это из протокола допроса Либермана. В том же тоне и тех же словах допрашивались и другие в 1937 г. В том числе и Б. О.: "Ваши показания ложные. Следствием установлено..." Б. О.: "Я все сказал. Что же касается того, что следствием установлено, то целесообразнее всего предъявить мне материалы следствия". Этот шантаж — "следствием установлено", "вы изобличаетесь показаниями других и имеющимися у нас материалами" — типовой, широко распространенный прием. Последние протоколы допросов в 1937 г. приходятся на начало июля. И до марта 1938 г. никакие новые документы в отношении указанных лиц в деле не появляются. Но появляются в отношении других, и вялый сценарий приобретает жесткие и зловещие очертания.

В Омске жили в это время люди, не подвергавшиеся репрессиям за время советской власти, но "запятнавшие" свои биографии каким-нибудь касательством к меньшевикам в предреволюционные годы. В основном, это люди с высшим образованием, юристы, педагоги и прочие. Арестовали их, вероятно, тоже летом 1937 г., но сколько человек, сказать не могу, так как они были объединены отдельным делом "местных Меньшевиков". А к тому делу, с которым я знакомилась, приложено лишь несколько относящихся к "местным" документов. Правда, Воскресенский и Хаймович тоже из "местных", по какой причине их подключили к ссыльным, не знаю, но это спасло им жизнь.

"Местные" меньшевики очень быстро начали давать требуемые Показания. Уже в августе 1937 г. их "лидеры" — И. И. Добровольский и П. И. Кортусов рассказали о существовавшей в Омске меньшевистской организации, о том, что разгромленная большевиками в 20-х годах, она вновь ожила в начале 30-х и этому способствовали осевшие в Омске

 

- 164 -

ссыльные. Назвали десятка полтора членов местной организации, состав "Омского областного бюро меньшевиков", которое-де руководило меньшевистским подпольем в Омске, в области, в Тюмени и в Тобольске. Тогда, вероятно, возник грандиозный план. Организации "ссыльных меньшевиков" приписать руководство организацией "местных меньшевиков". Связь осуществляется по каналу Горелик — Добровольский. Во главе первой организации поставить бывшего члена ЦК Богданова. Сам Богданов связан с меньшевистским центром в Казани. Цель организации: свержение советской власти и установление буржуазно-демократической республики. Методы: контрреволюционная и антисоветская агитация, вредительство, террор против руководителей ВКП(б) и советского правительства, персонально против Молотова или (и) Кагановича. Вот в эту схему и вгоняли ни в чем не повинных людей с марта 1938 г. О методах дознания догадаться нетрудно, даже не читая третьего тома дела, где они раскрыты. С конца марта и по июнь 1938 г. без каких-либо предварительных допросов в деле появляются заявления основных действующих лиц с самооговором и оговором в духе указанной схемы. Коротенькое заявление, на тетрадной осьмушке, пишет и Б. О... Да, в 1935—1937 гг. он принадлежал к нелегальной меньшевистской организации, организация возглавлялась всесоюзным центром, он руководил омской группой, задача состояла в свержении советской власти и установлении демократической республики. Дойдя до этой бумаги, я разрыдалась — хорошо, что в кабинете бывшего Брежневского районного отделения ГБ сидела одна, да еще запертая на замок согласно их режимным правилам. Что же надо было сделать с отцом, с мужественным, стойким, идейным человеком, не способным на авантюры, подлоги, предательства, до какого безумного состояния надо было его довести, чтобы он написал и подписал продиктованную следователем чушь? Что надо было сотворить с честнейшим и чистейшим Юлием Либерманом, чтобы он написал пространное сочинение на заданную тему на восьми машинописных листах? А с Мишей Гореликом? Но проходил дурман, восстанавливались силы и некоторые сразу же отказывались от своих показаний. Б. О. отказался на следующий же день, то есть 31 марта 1938 г., хотя протокольно отказ зафиксирован лишь 21 июня 1938 г. Его рассказ об эпизоде с телефонным аппаратом относится, видимо, к 31 марта. Но бумаги о том, что заявление от 30 марта считать недействительным как написанное "в состоянии болезненного аффекта", я не обнаружила. Как не обнаружила ни одного протокола допроса почти за год, за период с 8 июля 1937 г. по 21 июня 1938 г., хотя впоследствии Б. О. сообщил: "...а) с 15 марта по 6 апреля 1938 допрос мой длился беспрерывно; б) с 3 по 13 мая я допрашивался каждую ночь и

 

- 165 -

только к утру возвращался на день в тюрьму; в) с 22 мая по 5 июня 1938 я допрашивался беспрерывно, день и ночь; г) заявление 30 марта 1938 мною сделано во время допроса, протекавшего в исключительно ненормальных условиях, и 30 (31?) марта с утра я уже категорически отказывался от содержания этого заявления. Отказ мой был оформлен только 22 июня 1938 г." (см. Приложение 5, документы 7 и 8).

По моему "расследованию" это произошло не 22 июня, а 21, на допросе, который вел следователь Киселев. Он потребовал от Б. О. дачи показаний о его участии в "к.-р. организации меньшевиков", а вместо этого зафиксировал ответ: "Написанное мной заявление по своему содержанию является выдумкой от начала и до конца". Вот откуда появилась эта цифра месяц и десять дней на конвейерном допросе. Она суммарная и округленная: двадцать три дня в марте-апреле и пятнадцать — в мае. После 30 марта 1938 г. он уже к своему "признанию" не возвращался и до самого конца следствия, несмотря на продолжавшиеся издевательства, все отрицал.

А Либерман не выдержал. От своего заявления, сделанного 15 апреля 1938 г., он отказался, судя по протоколу, 23 июня 1938 г. Был, видимо, вновь подвергнут экзекуциям, стал глотать иголки (это по сведениям, добытым его женой) и 20 июля скончался от "туберкулеза легких", как зафиксировано в акте, подписанном "специалистами" — дежурным по тюрьме, надзирателем и медсестрой.

Хаймович попытался отказаться от своих признаний на следующий же день, но ему пообещали "баню", следователь сказал — "на четвереньках поползешь к столу, будешь просить подписать заявление — не дам", и он решил избежать такой участи.

В начале июля были учинены очные ставки. Они шли в "нужном" направлении и соответствовали следственным заготовкам, хотя трое категорически отрицали все: Богданов, Гильман и Пистрак. "Местный меньшевик" Добровольский рассказывал о задачах по вредительству и террору, спускаемых в местную организацию руководящей организацией ссыльных и лично Богдановым. О таких же задачах говорил Горелик (вспомним, после избиения!). Для террористической деятельности "был завербован" Хаймович, а о связи Богданова с центром в лице С. О. Ежова-Цедербаума поведал Бройтман. Либерман в очных ставках не участвовал, еще был жив, но уже умирал. Судьба "местных меньшевиков" ко времени очных ставок уже была решена, мифическое "Омское бюро" этой организации было расстреляно, и последнему оставшемуся в живых члену этого "бюро" Добровольскому оставалось Жить меньше недели. Его, как "осуществлявшего связь с организацией ссыльных", по-видимому, специально придержали для пяти очных ста-

 

- 166 -

вок, на которых он давал свои показания. Возможно, обещали сохранить жизнь.

В мае следующего 1939 г. в ответ на объявление об окончании следствия заявили об отказе от показаний, данных в 1938 г., Горелик, Бройтман, Хаймович и Воскресенский. Отказ мотивировали настойчивыми длительными допросами (вероятно, термин "конвейерный" был еще не известен), избиениями и другими способами физического воздействия, например, криком через воронку в уши, заключением в карцер. Теперь уже все семеро обвиняемых не признавали себя виновными. Обвинительное заключение было, таким образом, состряпано без "царицы доказательств" по Вышинскому. Оно начинается с констатации: УНКВД Омской области ликвидировало контрреволюционную меньшевистскую организацию, связанную с меньшевистским центром. Далее цитирую:

"Организация стояла на позициях поражения СССР в будущей войне, признавала террор и вредительство, как средство борьбы с советским правительством, и ставила своей задачей свержение социализма. Активизация к.-р. меньшевистской организации относится к 1935 г. -времени прибытия в Омск обвиняемого Богданова Б. О., б. члена ЦК партии меньшевиков. Прибыв в Омск, Богданов установил связь с репрессированными меньшевиками Либерманом, Гореликом и Гильманом, входившими в состав а. с. меньшевистской группировки и с Бройтманом, вступившим в к.-р. организацию меньшевиков в 1934 г. Богданов объединил их, возглавил к.-р. организацию и развернул а. с. деятельность. В том же 1935 г. М. Горелик информировал Богданова о существовании в Омске организации, состоявшей из местных меньшевиков, возглавляемой Добровольским, с которым Горелик увязался еще в 1934 г. Богданов одобрил этот контакт, и но его указанию Горелик предложил Добровольскому активизировать деятельность организации. С санкции Богданова Гореликом был так же установлен контакт с а. с. правотроцкистской организацией через участника этой организации Сливко1. Богданов поддерживал связь с существовавшим в СССР меньшевистским центром в лице Либера-Гольдмана и Ежова-Цедербаума...

По установке Богданова участниками к.-р. организации как средство борьбы с советским правительством принят был террор и обсуждался вопрос о террористических актах над руководителями ВКП(б) и сов. правительства. Директива о терроре Гореликом через Доброволь-

 


1 Директор Омского педагогического института.

- 167 -

ского была передана так же участникам местной меньшевистской организации. Все они дали согласие приступить к подбору кадров террористов... На основании изложенного обвиняются..."

Далее следует перечисление обвиняемых с не большей, чем в преамбуле, конкретизацией совершенных ими "преступлений". Указывается: "виновным себя признал, но затем от своих показаний отказался"; "изобличается показаниями [перечисляются имена], которые от своих показаний впоследствии отказались". Б. О., Гильман и Пистрак не "изобличили" ни одного из действующих лиц. И остаются только те разоблачители, которые уже ничего сказать не могут — расстрелянные Добровольский, Кортусов и другие.

"Преступная деятельность" Б. О. усматривалась так же в показаниях М. И. Либера-Гольдмана, выписка из протокола допроса которого от 29 апреля 1937 г. приложена к "делу" (см. Приложение 5, документ 9). Либер там говорит о том, что предполагалось созвать совещание бывших цекистов, в том числе и Б. О., но этому помешал его, Либера, арест в феврале 1935 г. Нельзя забывать, что признание сделано на допросе, то есть его соответствие действительным намерениям Либера отнюдь не очевидно. Кроме того, Б. О. появился в Омске позднее, чем были арестованы и М. И. Либер, и С. О. Ежов в Казани, уже поэтому связь Б. О. с "центром" не могла существовать. Но следователи и составители обвинительных документов в таких "мелочах" не копались. Я уж не говорю о том, что связь должна была как-то или через кого-то осуществляться. В обвинительном заключении в качестве одного из "методов борьбы" названо вредительство, хотя постановлением от 17 февраля 1939 г. обвинение во вредительстве снято как недоказанное. С таким же успехом могли бы снять и обвинение в терроре, какие уж там-то доказательства!

Постановление Особого Совещания: ИТЛ от пяти до восьми лет. А одному — Воскресенскому — всего лишь ссылка, хотя "тяжесть" его преступлений согласно обвинительному заключению много больше, чем, например, у Пистрака, получившего восемь лет. Столько же получил и Б. О. — "главарь" Омской организации. По-видимому при раздаче сроков судьи обращали большее внимание не на состав преступлений, поскольку, будучи авторами, знали им цену, а на поведение во время следствия.

Дело, так масштабно задуманное, закончилось весьма скромно. Это при том, что "местных меньшевиков", которые всего лишь выслушивали директивы основных "заправил из ссыльных", расстреляли. Их успели, а этих нет. Потому что уже близился конец 1938 г., когда сменился хозяин Лубянки, им стал Берия. Известно, что с его приходом

 

- 168 -

были связаны некоторые послабления режима. В 1939 г. прекратили дела и выпустили на свободу многих партийных, советских, хозяйственных работников. В том числе и в Омске, где с 1937 г. в тюрьме находилось большое число таких работников различных рангов, вплоть до самых высоких. В деле мне встретились фамилии бывшего председателя Облисполкома, бывшего заведующего облоно и его помощника, бывшего директора Педагогического института и других. Их обвиняли в принадлежности к правотроцкистской организации, в шпионаже, вредительстве и терроре. Держали на беспрерывных допросах, сажали в карцер, нещадно били. В 1938 г. от них стали принимать заявления "о фактах самооговора и оговора других вследствие допущенного при допросах беззакония". Начались проверки и выяснения. Посадили видных работников НКВД. Всплыли разнообразные "методы", кое-какие являлись местным изобретением, например, кричать в уши через воронку — под кодовым названием "телефон". Один из арестованных, Саенко, под началом которого трудились многие "знакомые" следователи - сержанты ГБ Киселев, Барсуков, Карпов (о них говорил мне Б. О.), Рыбаков, Моисеев и другие — повесился. Еще бы! Он избивал своего бывшего начальника Нелипу, которого теперь выпускали на свободу. Этот Нелипа отличился тем, что ввел в обиход конвейер, хотя ответ за конвейер держал Саенко. Волки от испуга скушали друг друга.

Остальные, на которых поступали жалобы за побои по голове, ключицам, кулаком, калошей, пряжкой от ремня по заду и т. д., отделались легким испугом на том основании, что так им велел-де Саенко. Десятью днями ареста "с исполнением служебных обязанностей" (интересно, каких обязанностей? таких же?) — следователь Рыбаков, просто выговором — следователь Стариков, а следователь Шмальц был из НКВД уволен, но не "за грубые нарушения соц. законности", как сказано в жалобе на него, а как имеющий родственников за границей.

К концу 1939 г. из Омской тюрьмы было выпущено 443 человека, числящихся только по одному из четырех отделов УНКВД. Директор Пединститута Сливко, с которым, согласно приведенному выше обвинительному заключению, "увязался" меньшевик Горелик как с представителем правотроцкистского блока, был признан невиновным и освобожден еще в сентябре.

Все эти обстоятельства и послужили, вероятно, причиной смягчения приговора по делу меньшевиков по сравнению с проектом. Однако — не отмены. Одно дело — партийные и хозяйственные руководители, совсем другое — бывшие меньшевики. И это клеймо не смоется до самого конца их жизни. К 1937—1939 гг. бывших меньшевиков оставалось уже совсем мало. В Омском деле имеется протокол осмотра казанского след-

 

- 169 -

ственного дела. В феврале 1935 г. в Казани по одному делу были арестованы К. И. Захарова-Цедербаум (жена С. О. Ежова), М. И. Либер-Гольдман, Н. И. Гильдербрандт-отец, Б. Н. Гильдербрандт-сын, всего двадцать три человека. В этом списке нет С. О. Ежова-Цедербаума, хотя среди лиц, подлежащих аресту согласно постановлению от 15 февраля 11935 г., он назван. Его, как будто, сразу же увезли в Москву, туда же через месяц было отправлено семнадцать человек из двадцати трех. Я искала в списке Е. Е. Малаховского, которого арестовали, как я уже говорила, в Казани не то в конце 1934 г., не то в начале 1935 г., и который тоже был отправлен в Москву: жена его, моя тетя Тамара, имела с ним свидание в 1935-м в Москве. Но его в списке не оказалось.

В поисках дела Малаховского мне удалось частично познакомиться и с "грандиозным" казанским делом 1935 г. Как явствует из документов этого дела, 16-17 февраля 1935 г. была проведена "ликвидация меньшевистских групп" в Казани, Ульяновске, Саратове и Калинине и арестовано пятьдесят два "наиболее активных меньшевика", в том числе бывшие члены ЦК меньшевиков Ежов С. О., Либер М. И. (Казань), Кучин-Оранский Г. Д. (Ульяновск), Петренко-Окунев П. С., Зарецкая С. М. (Калинин) и еще сорок семь человек. Е. Е. Малаховский был снят с поезда 11 февраля при отъезде обратно в Томск из Казани, где он не сумел устроиться на работу. Всем инкриминировалось участие в меньшевистских группах, ставящих своей задачей возрождение партии для активной борьбы с советской властью. Задача была-де поставлена Заграничной делегацией РСДРП (ЗД), и соответствующий документ передан в Казань находившимся там членам ЦК. Кроме того, в казанской меньшевистской организации, взявшей на себя роль головной, была разработана новая партийная платформа взамен старой 1924 г. К сожалению, ни одного из этих "документов" я не видела. Думаю, что никакой "платформы" и не существовало. Но какая-то бумага от ЗД (хотя навряд ли в форме руководящих указаний), подписанная Гарви, Даном и Кефали, по-видимому, была у казанских меньшевиков. Предполагаю, что у С. О. Ежова, и получена, скорее всего, через его дочь, проживавшую в Москве. С бумагой этой ознакомились Либер и Кучин и, вероятно, еще несколько человек, включая осведомителя, мог же найтись такой среди пятидесяти двух человек! Это и был фундамент для обвинения в возрождении меньшевистской партии в СССР. Впоследствии к этому воздушному замку пристроили еще один флигель — омскую "организацию". Не обратив, как я уже указывала, ни малейшего внимания на то, что даже фантомный "меньшевистский центр" в Казани к этому времени прекратил свое выдуманное существование и не мог никем руководить даже в сюрреалистических снах.

 

- 170 -

Судьбы участников казанского дела трагичны, но окончательная развязка наступила позднее. А в 1935 г. большинство, в том числе и Либер, и Кучин, было отправлено в ссылки на пять лет, и лишь немногие схлопотали три года тюрьмы. Среди последних и Малаховский, которому в этой постановке была отведена весьма скромная роль, но который держался очень уж независимо, вот ему и отомстили.

В 1937—1938 гг. основные участники казанского дела — Ежов, Захарова, Либер, Кучин — были расстреляны, Малаховский погиб в Ярославской тюрьме, куда был водворен по приговору. Но это только то, что мне известно, то есть далеко не все. Начавшаяся в октябре 1917 г. политическая смерть меньшевиков в России завершилась к 1937—1938 гг. их физическим истреблением. И, наверное, не только тех нескольких десятков человек, за судьбами которых мне удалось проследить, но многих сотен, а возможно и тысяч бывших рядовых членов партии, о чем можно судить по расстрелу "местных меньшевиков" в Омске. Отец избежал этой участи и еще многие годы нес свой крест.