18. СПЕЦПСИХ, ЛЕФОРТОВО, БЫТОВИКИ

— Что есть Институт судебной медицины имени Сербского? Там для тебя много сюжетов...

Они на этапе начались. В этапную камеру ко мне подсадили человека, что поделился своим секретом: он — неизвестный подельник

еврейских «самолетчиков», он — начальник полетов рижской авиачасти и одновременно любовник жены Эдуарда Кузнецова, Сильвы Залмансон. И якобы оказал Сильве большую услугу из амурных соображений — потренировал в воздухе летчика Марка Дымшица перед угоном самолета, за это его и посадили на восемь лет. А командир, шеф этой же летной части, тогда ушел в побег, четыре года скрывался, а вот сейчас явился с повинной, теперь моего соседа везут на его процесс свидетелем. Очень красочно он мне расписывал женские стати Сильвы, а потом завел осторожный разговор: а как у вас, Сергей Иванович, налажены связи с армией? Без содействия военных ничего не достигнете. Хотите — помогу...

Уже после моего суда «свидетель»... заходил к моей жене: мол, я — товарищ вашего мужа по тюрьме, уговорите-ка его писать помиловку...

А в Москве, в Лефортово, меня посадили в одну камеру с Мела-ншпвили. Любопытный экземпляр. Торговый представитель Грузии в Москве (в этом месте Сергей тихо засмеялся). Меня подсадили к нему потому, что он смертельно боялся любых соседей-бытовиков, мол, они его убьют — уже попытались убить в «автозаке», когда везли на суд. А я, конечно, был для него безопасен. Этот типус раньше держал в своих руках нити кавказского бизнеса в Москве. Когда Шеварднадзе начал сажать «королей бизнеса», ГБ вышло на Меланишвили. При аресте ему предъявили обвинение, которое грозило максимум тремя годами заключения. Ну, и, конечно, напели, что чистосердечное признание смягчает наказание... Он съел эту приманку и — заложил всех! Раскрыл такие эпизоды, назвал таких лиц, что, в конце концов, озлобил против себя сами органы — они вломили ему восемь лет! Человек, избалованный негой и роскошью, сибарит, конкубинист (как я понял, в лексиконе Сергея это слово означало любителя чужих жен), Меланишвили испугался тюрьмы: сама мысль, что в этих условиях ему придется сидеть три года, сломила человека. И вдруг — восемь! Своими руками... Я узнал его историю, потому что он дал мне читать свою надзорную жалобу — для исправления ошибок в этом русском тексте. Буквально вопил:

«Я оказал органам КГБ огромную помощь в разоблачении таких взяточников, как...», далее следовал список. Помню, открывался фамилией Малярова, первого заместителя генерального прокурора СССР (по делам КГБ), потом судьи Верховного суда, работники аппарата ЦК и Совмина... Просил, чтобы «удовлетворились отсиженным» — к моменту нашей встречи он уже отсидел три года в тюрьме

— в лагерь его все не отправляли, он постоянно был нужен следствию свидетелем на процессах тех людей, которых заложил... Мне было ясно, что его отсюда не отпустят — ведь он обращался к друзьям и коллегам Мадярова и прочих, он затронул круг, который затрагивать не положено, нельзя — ему за это мстили, а он никак не мог это понять. Поразительная для человека его положения наив-

ность и поразительное, какое-то растительное отсутствие совести! Он сам рассказал, как один из приятелей после его показаний кончил жизнь самоубийством — и ничего, никаких переживаний не выразил, думал только об очередной продуктовой передаче, о марках вин, о бабах, оставленных на воле... Знаешь, меня поразило, что ни разу он не задумался о десятках женщин, которых своими показаниями лишил мужей, о детях, которых осиротил... В голову не привходило, что о таком предмете вообще положено думать. Советский человек!

Другой интересный тип повстречался на моем пути — Горбатенко, председатель Высшей аттестационной комиссии министерства высшего образования СССР. Этого я встретил уже в Институте Сербского. Он и в психушке держался советским чиновником высокого ранга, непрерывно лез с идеологическими спорами... Все «исследуемые» были на моей стороне, и он оставался в больнице совершенно одиноким, но держался по-прежнему высокомерно и даже как-то задиристо-надменно.

В Сербского, как в любой советской конторе, существует свой неписанный кодекс правил. Одно из них такое: если не поступило насчет пациента особого указания от ГБ или МВД, тебе выдадут любой диагноз по твоему выбору, по выбору пациента («болен» или «здоров», что ты предпочитаешь), но взамен на согласие произведут тебе пункцию спинного мозга. Не знаю, зачем и кому эта вытяжка из спинного мозга нужна, больные сплетничали, якобы для каких-то секретных опытов — однако не знаю... Решиться на такое непросто: может, операция сама по себе тяжелая, может, делают ее там неловко, но после пункции человек лежит в страшном состоянии. Температура свыше сорока, какой-то срок у тебя паралич — на это невозможно смотреть. У Горбатенко выхода не было, ему надо выбирать по эпизодам дела либо «вышку», либо спецпсих, и он решился. Привезли его к нам в палату после пункции, лежит пластом, чувство такое, что вот-вот умрет. Пить просит — ни один больной к нему не подходит. Брошен всеми — и теми, кому служил, и, естественно, всеми остальными... Я стал за ним ухаживать. Как христианин. Вообще-то я в Лефортово встречал еще одного такого же сановно-высокомерного деятеля — прокурора Московского уголовного розыска Дьякова, он шел «паровозом» в группе из двенадцати, помнится. прокуроров-взяточников, так Дьякову я и сказал: «Хорошо, что вас посадили, теперь своей кожей почувствуете то, на что с такой легкостью обрекали других...» Но Дьяков-то был здоровым, а Горбатенко больной. Его я не мог оставить.

И постепенно вышло так, что единственным близким ему человеком во всей больнице оказался я. Он рассказал мне свою историю. Когда-то, при Сталине, был гебистом-гулаговцем, где-то на востоке. Конечно, отрицал зверства, наоборот, говорил, что «мы были очень гуманными», рассказывал про какую-то женщину, которая к нему

прорвалась, и он некие ее ходатайства за заключенного мужа уважил... Верю: один раз в жизни, наверно, так и поступил, потому запомнилось. А в ВАКе с ним такая история вышла. Фактически от его позиции зависело утверждение ученых степеней — даже кандидатов, но особенно докторов наук по всей стране. Он выбирал рецензентов для оценки той или иной диссертации и всегда мог намекнуть этим людям, какой отзыв от них ожидается — и никто не решился бы его ослушаться... Ты знаешь, весь партгосаппарат охвачен нынче манией получения степеней. Даже Брежнев стал доктором философских наук. Зачем это надо? Мне думается — от вечной неуверенности в прочности собственного положения. Ученая степень, она вроде соломки, если падаешь — можно упасть на должность профессора научного коммунизма или научного атеизма. Пединститутов у нас слава Богу, хватает в каждой области... В общем, партаппарату Горбатенко был обязан поставлять ученые звания, иначе его бы выгнали с поста. А хлопот работа требовала больших — в оригинале диссертации боссов годились, по словам Горбатенко, разве на бумажные полотенца. И ему надоело делать это «за бесплатно» для людей, которые вполне были в состоянии за работу платить. По его словам, они даже рады были платить, только чтоб больше не возиться со своими «научными трудами». Так организовался особый синдикат по присуждению ученых степеней номенклатурным товарищам — с миллионными оборотами. Горбатенко клялся, что львиную долю доходов забирал министр высшего образования Елютин. Долго они процветали, укрепляя советскую науку, а потом произошло нечто, о чем Горбатенко говорил невнятно... Что-то вроде той истории из «Мертвых душ», когда компания таможенников не поделила какую-то бабенку... Словом, Елютин с Горбатенко чего-то не поделили. Не знаю. В общем, виноватым оказался один Горбатенко — у Елютина силы побольше, да и прямую ответственность нес все-таки председатель ВАКа, а не министр. Суммы взяток оказались такими, что дело рассматривало Политбюро. По закону Горбатенко был обречен на расстрел. И тогда он пригрозил, что все назовет следственным органам. Назвать, видимо, мог многое, потому что его отправили к нам в Сербского — и он получил шанс быть объявленньм «психом». Диагноз «психбольного» выручал всех: Горбатенко спасал от расстрела, т. к. следствие прекращалось, а докторам наук обеспечивал спокойствие от угроз его шантажа навсегда: показания и просто рассказы душевнобольного не имеют интереса и ценности для суда.

Был в Сербского еще интересный пациент — врач, возмущенный фальсификациями в медицине, особенно в практике изготовления отечественных лекарств. А на обратном пути, в Лефортово, я познакомился с Эдиком Багровским, королем московских гангстеров. Твоим земляком-евреем, кстати. Современный Беня Крик — с его сентиментальной любовью к старику-отцу, с подкупом, по-

моему, всей тюрьмы... Человек, безусловно, крупного, хотя аморального размаха. Попался на том, что «разбомбил», по его выражению, дачу знаменитого народного артиста СССР, оперного певца-баса. Выкрал оттуда коллекцию картин и продал в Велико-[ британию. По масштабам похищенного ему грозило лет 15, а от отделался всего пятью, к тому же твердо рассчитывал на скорую «поселуху». Как это удалось сделать — тоже он рассказывал неразборчиво, но у меня создалось впечатление, что через своих людей Эдик вроде установил на даче певца записывающую аппаратуру и имел пленку с размышлениями хозяина дачи, что хорошо бы продать эту коллекцию живописи за западную валюту. Мне показалось, что на следствии он грозил показаниями, якобы грабеж был симуляцией, прикрытием, а на самом деле он действовал по негласному поручению самого хозяина коллекции. В конце концов, ему сказали:

«Вот тебе пятерик, но если хоть заикнешься про NN. то влепим тебе законные пятнадцать». На том сторговались. Эдик все жалел, что не знал меня на воле: «Я б на вашу организацию деньги давал, а то их без толку просаживал, а тут на полезное дело хоть что-то пошло». Не переоцениваю серьезности намерений, но что скрывать — приятно было...

— Сергей, вернемся к дурдому. Что вообще это за контора — Институт Сербского'?

— Прежде всего, вообще не психбольница, а исследовательское учреждение, там только ставят диагноз, а потом больных развозят по дурдомам-больницам на лечение. Насчет диагноза политикам все просто: твои убеждения объявляют твоей болезнью. Логика такая: человеку от природы свойственен комплекс, инстинкт самосохранения. Вы, больной, исповедуете убеждения, которые в условиях нашего общества ведут к разрушению карьеры, семьи, лишению свободы и в итоге — к ранней смерти. Вы преступаете нормы, согласны? Значит, — ненормальный...

— А если не вступать в игры со врачами?

— Тогда над тобой все время будет висеть угроза принудительного лечения. «Если не разговариваете, больной, тогда будем применять лекарства». Должен сказать — это сильная угроза, т. к. мы уже видели действие этих лекарств на организм. Особенно страшно калечит французский препарат — можадил. Пациента он скрючивал, ломал все мышцы. Я-то немного знаю французский, а они это не сообразили, дали в палату целый флакон, а на нем по-французски написаны были нормы употребления («давать не более...», тут Сергеи назвал дозу, я ее не помню, но помню, что доза, которую давали пациентам, по словам Сергея, была в 13 раз больше максимума, рекомендуемого французскими фармацевтами).

— Видел я знаменитого психиатра Лунца. Не знаю, каким ему показался я, а вот он произвел на меня впечатление ненормального человека. Ну, сам посуди — врач-психиатр приходит на экспертизу

душевнобольного и при этом расстегивает пуговку на халате так, чтобы пациенту был виден орден Ленина., — Сергей засмеялся. Сплетничали в Институте, якобы он вообще член коллегии КГБ. Невероятно...