- 29 -

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В которой пойдет речь о роковом 1938 годе,

аресте группы товарищей, переживаниях Сонечки

и обо всем, что связано с этими событиями

Волна террора в начале 1938 года не только не утихла, но, наоборот, резко возросла. Казалось, что не осталось ни одной семьи, в которой кого-нибудь не забрали бы.

Говорили, что в марте начнется процесс Бухарина и других крупных деятелей партии и государства. Все они обвиняются в преступлениях, караемых смертной казнью.

В организации, где я работал, арестовали управляющего Эскина — видного хозяйственника и старого члена партии. На митинге, который проводился после его ареста, сказали, что он был польским шпионом. Никто этому не верил, но единогласно принятая резолюция требовала смертной казни.

Уже пахло весной. Снег почернел и стал сильно оседать. Днем на солнце звенела капель, и вешние ручейки несмело журчали по обочинам дорог. Я очень любил это время года, когда, после зимней спячки, природа постепенно начинала оживать.

Был март, месяц международного женского праздника — 8 марта. И в институте, и в организациях готовились к празднику. Покупали для женщин подарки, готовили торжественные вечера. В магазинах было многолюдно — мужчины искали подарки. И природа и оживленность людей ничего плохого не предвещали. Мало кто знал, что делается в застенках на улице Урицкого.

Торжественные вечера состоялись в институте, где я занимался по вечерам, и в еврейском театре, где работала бухгалтером Соня. Мы с Соней ушли на вечер. Мама с папой остались дома. Чтобы не будить их, мы взяли ключи. Вечера кончались поздно. На обратном пути я зашел в театр за Соней, и мы вместе пошли домой. Окна нашей квартиры выходили во двор. Только мы прошли через ворота, как увидели во всех окнах свет. Решили, что родители просто забыли выключить его. И каково же было наше удивление, когда у подъезда оказался военный с ружьем. Дверь открыл гражданин в форме НКВД. В доме было еще несколько сотрудников НКВД. Разговаривать с отцом и матерью не разрешили. Они стояли в стороне. Их лица были белее мела. Душа разрывалась — они остаются совсем одни: ордера на обыск и арест предъявлены на меня и Соню. В доме Содом и Гомора. Все было перевернуто, разбросано: шел тщательный обыск. Забрали "подозрительные" книги: Шолом Алейхема, Шолома Аша, Переца, стихи современных поэтов на еврейском языке Харика, Кульбака, Тейфа. Забрали стихи на идиш, написанные мной и разные письма.

Обыск закончен. Нам велят собираться. Сотрудник НКВД успокаивает маму и папу: "Не волнуйтесь, их проверят и отпустят. Дайте им самое необходимое — полотенце, мыло, пару белья". Я тоже успокаиваю родителей: ведь мы ни в чем не виноваты.

 

- 30 -

Родители и так это хорошо знают. Нас торопят. Во дворе ожидает "черный ворон". Прощаемся с родителями. Они плачут. И мама и папа хорошо помнят, чем кончился обыск в 1929 году. Сопровождаемые конвоем, как настоящие преступники, мы уходим из дома. Мы не думали тогда, что мы уже никогда не увидим своих родителей... Последние дети ушли из родного дома. Мама с папой остались совсем одни...

Я не знал, что в это время идут обыски и у других наших товарищей, в том числе у Рувы Гельфанда с Сонечкой.

Об этом мы узнали только в приемной тюрьмы, где сидели: Рува Гельфанд, Хема Макабоцкий, Эстер Глускина, Исаак Минц. Я был рад, что среди них не было Сонечки.

Говорить мы ни о чем не могли. Только удивленно переглядывались.

После личного обыска и других процедур нас развели по разным камерам. Лязгнули замки, и мы отрезаны от внешнего мира, от жизни... Насколько — один Бог знает... Это было 8 марта 1938 года. Так же светило солнце, пели птицы, играла капель... Рано-рано Сонечка помчалась к нам домой, чтобы рассказать о случившемся и узнать, что у нас. Она думала, что это коснулось только Рувы в связи с отчислением из университета. И каково было ее удивление, когда она узнала, что забрали не только меня, но и Соню. Ну, меня — еще можно понять. Но причем здесь Соня, которая ничем не была запятнана. С таким же успехом можно было забрать и папу и маму... Погоревали, поплакали... Сонечке надо торопиться. Ведь восьмое марта — рабочий день.

Надо идти в школу, где ее ждут ученики. Никто еще не знает о случившемся. Но Сонечке кажется, что на нее все смотрят искоса, так, что по коже проходит дрожь.

Она преодолевает тревогу, как только входит в класс. Дружелюбные взгляды ребят рассеивают все сомнения: значит никто не знает. Она начинает урок как ни в чем не бывало. Но в глубине сердца все же таится опасение: что будет, если узнают? Ведь ее работа — это идеологический фронт. А разве можно допускать на такую работу жену "врага народа"? ("Если взяли, значит враг народа. Зря не берут", — так говорили.)

Решила рассказать правду директору школы. Директор школы не была удивлена. Сонечка не одна. Если считаться с этим, то завтра все школы наполовину останутся без учителей. Но это только половина утешения.

Что делать, как быть? "Куда обратиться, чтобы правды добиться и другу помочь?" Все эти вопросы сверлят голову и не дают покоя.

Она успокаивает себя: ведь никто еще не осужден. Идет следствие. Может, все выяснится и всех освободят. Она, конечно, не знает, что никакое следствие еще не идет и еще не скоро начнется. Ведь надо собрать "Компромат". Никто не торопится.

Железный занавес плотно закрыт. Толстые тюремные стены непроницаемы. Тюремные окна так зарешечены, что едва пропуска-

 

- 31 -

ют луч дневного света.

Передачи не разрешают. Один раз в месяц можно передать 50 рублей. Для этого надо сутками стоять в очереди. А люди ведь работают. Приходится кооперироваться с другими и так выходить из положения. Если деньги принимают, значит заключенный здесь.

Что там, за зловещими стенами, никому неизвестно. Да и нам, заключенным, неизвестно, что делается у товарища за непроницаемой стеной камеры.

Когда меня впервые ввели в камеру, я был ошеломлен. Большая камера, не менее 30 квадратных метров. Под потолком мерцает небольшая электролампочка. В камере полумрак. Духота невероятная. Полуголые обросшие люди сидят и лежат вповалку на сплошных нарах, на поду, под нарами. У дверей зловонная параша. В камере не менее 100 человек.

Меня ошеломила обстановка. Вот какие они страшные, эти "шпионы" и "диверсанты". Неужели и я стану таким? Не может быть. Ведь я ни в чем не виноват.

Со всех сторон меня обступили. Расспрашивают, что слышно на воле. Сюда не допускается никакая информация. Два раза в день выпускают под конвоем в туалет. Прогулок не разрешают.

Случайно узнаю, что среди этих страшных заключенных директор обувной фабрики им. Кагановича — Клерин. Рува знал, что его арестовали. И кого здесь только нет? — Профессора, директора предприятий, члены правительства, военные и просто рабочие и крестьяне. Неужели это все враги народа? Закрадывается сомнение. Я твердо уверен, что меня вызовут и освободят. Ведь я действительно не виноват.

Надо мной смеются: погоди, вызовут, и ты станешь таким же "шпионом", как и мы.

Хоть мне уже 25 лет, но я не могу понять, что здесь творится. Пока что я нахожу себе место под нарами, подстилаю почти новое пальто и ложусь. Буду ждать вызова.

Но меня не вызывают. Проходят дни, недели, месяц. Я вижу, как людей вызывают по ночам, в каком состоянии они возвращаются к утру, и меня охватывает ужас, леденеет кровь.

Я уже хочу, чтобы меня дольше не вызывали. Вздрагиваю, когда ночью открывается в двери "волчок" и я рад, что не буква "Бы".

Мне удается через уборную связаться с Рувой. В мякиш хлеба заворачиваю записку на папиросной бумаге и кладу в тайник. Мы договариваемся не подписывать никаких ложных показаний. Говорить только правду.

Пройдя все "круги ада", эту договоренность мы строго соблюли.

Меня вызвали спустя два месяца с лишним. Моим следователем

 

- 32 -

оказался молодой человек (если можно назвать его человеком) с довольно противной рожей, с светлыми бесцветными глазами и озверевшим оскалом лица (от такой работы можно и озвереть). Первый вопрос меня ошеломил:

— Расскажи о своей контрреволюционной, шпионской, террористической деятельности (он явно читал с бумажки).

Я удивленно воскликнул:

— Что?!!

Ответом был страшный удар в лицо.

Так началась моя экзекуция. И потянулись кошмарные дни и ночи, о которых не хочется рассказывать и бередить раны.

С меня требовали только одного; подписать подготовленные следователем "мои показания", которые содержали все статьи уголовного кодекса, предусматривающие высшую меру наказания.

В одну из ночей, когда я, измученный, опустошенный, едва стоял на ногах, следователь меня спросил в сотый раз.

— Писать будешь!

Я ответил: — Буду, — полагая, что хоть одна ночь пройдет спокойно, без мук. Он мне дал пачку бумаги, перо и чернила, усадил за столик и сам ушел. Я решил, что буду писать до утра. Я писал мелко, убористо, не торопясь. Я писал правду о том, что было в 1929 году, не упоминая лиц. Писал о ссылке, о переписке с сестрами, о своих родителях. Я ничего не выдумывал, писал то, что было. Я знал, что это все ему не нужно, но хотел оттянуть время до утра. Утром следователь должен уйти домой.

Когда он пришел, уже светало. Он взял все листы и стал читать. Я наблюдал за ним и видел, что лицо все более багровеет и звереет. Его бесило, что я его обманул, не оправдал его надежд. Ведь он тоже выполняет план.

Он в гневе разорвал в клочья все листы, бросил мне в лицо и излил на меня целую клоаку ругательств.

Следующие ночи он мне мстил, угрожал арестом родителей и одновременно ублажал папиросами, буфетом, сокращением срока. Но я был непреклонен. Я говорил ему, что буду жаловаться самому министру (наркому). В это время наркомом был ставленник Ежова — Берман.

И надо же. В одну из ночей нарком делал обход кабинетов, где "работали" мастера заплечных дел.

Когда дверь открылась и нарком вошел со свитой, следователь вскочил с места, крикнув: Встать! Я все равно стоял. Нарком спросил: — Что? Польский шпион? Я ответил. — Что вы? Тогда нарком сказал. Ну, так английский, и вышел из кабинета.

Когда министр вышел, следователь со злостью сказал: — Ну, что? Иди жалуйся министру!

Больше месяца продолжались экзекуции. Все же они были не так свирепы, как по отношению к военным, партийным и государственным деятелям. Мы были мелкой рыбешкой.

Со мной в камере был первый секретарь Быховского райкома партии, старый большевик, участник гражданской войны Боярчен-

 

- 33 -

ко. Он не выдержал пыток и подписал. Он верил в Сталина, считал, что Сталин не знает всего происходящего здесь. Вот он попадет в лагерь и обо всем напишет Сталину. Но он в лагерь не попал... Его расстреляли...

Не добившись от меня показаний, следователь оставил меня в покое. Что делалось с остальными товарищами, я не знал.

Потянулись мрачные камерные дни и месяцы. Обросшие, с наголо остриженными головами, полуголодные, мы представляли страшное зрелище. Такое же зрелище, какое меня ошеломило в первый день.

Прошло еще три месяца, и вдруг ночью меня вызывают. Повели меня в тюремную башню, где обычно проводятся самые зловещие допросы.

Открывается дверь, и я вижу: за столом, в таком же виде, как и я, сидит товарищ моей юности Мелик Сосенский.

Это очень меня удивило. Мелик не был арестован с нами вместе, и на допросах о нем даже не шла речь.

Я сажусь напротив Мелика, а между нами следователь.

— Знакомы! — спрашивает следователь.

— Да, знаком, — отвечаю я.

— Против него ничего не имеете? — спрашивает следователь.

— Ничего не имею, — отвечаю я.

Следователь зачитывает показания Мелика. Бред сивой кобылы! Якобы по возвращении из ссылки я сколачиваю группу, которая должна заниматься шпионской и террористической деятельностью. Работая на заводе молочных кислот, он по моему заказу изготовил чернила для тайнописи, которые передал мне. Он передавал мне шпионские сведения, а я их шифровал и передавал агентам английской разведки.

Следователь спрашивает:

— Сосенский, подтверждаешь показания?

Мелик, не глядя на меня, кивает головой.

Я взрываюсь и восклицаю:

— Мелик, что ты делаешь? Зачем нужна эта ложь?

Следователь меня одергивает: прекратить разговор.

— Быховский, подтверждаете показания?

— Нет, и ничего не подпишу.

Допрос окончен. Меня уводят в камеру. Не могу понять, для чего этот карнавал. Видимо, для особого совещания недостаточно Доказательств. Бедный Мелик, он не выдержал пыток и подписал, что подсунули. А ведь был он в жизни очень стойким человеком.

И снова потянулись дни в полном неведении. И вдруг в Декабре нас всех вызывают с вещами. Значит, насовсем.

В приемной встречаю всю группу. Узнаю, что Рува перенес те же пытки, что и я, и ни слова не подписал. Он испытал даже более изощренные пытки, чем я (другой следователь). Все остальные

 

- 34 -

тоже ничего не подписали: Объявляют приговор особого совещания. Мне и сестре Соне — по 8 лет лагерей. Руве — 5 лет лагерей остальным — по 3 года лагерей. Родные, видимо, заранее были извещены об отправке, и нам всем переданы теплые вещи. Значит, повезут на север. А куда конкретно — неизвестно.

Ведут нас на вокзал через весь город, с конвоем и собаками. У тюрьмы нас ожидают родные: вижу маму, Сонечку, родителей Минца. Близко подходить нельзя. Всю дорогу они идут следом за нами. Зрелище уникальное и потрясающее. Все провожающие вытирают глаза платочками. Сонечка предводительствует. Когда подошли к вокзалу, она прорвала конвой и бросилась целовать Руву.

Вокзал. Столыписнкие вагоны. Последний взгляд, и мы снова за решетками вагонов .Отправляемся в неизвестность.

Сонечка каким-то образом узнала, что первой остановкой будет Орша.

Немедленно связывается с моими родителями и родителями Минца. Организуется продовольственная передача, и они отправляются в Оршу. Мои родители были уже не молоды, и все заботы взяла на себя Сонечка.

На счастье, я с Рувой оказались в одной камере оршанской тюрьмы, где была первая остановка большого пути. Свидание, на которое надеялась Сонечка, не разрешили. Зато мы получили богатую посылку с записочкой. Передача была очень кстати после десятимесячной баланды.

Около десяти дней мы были в Орше. Наши места на нарах были рядом. Мы еще больше сдружились.

Рува умел хорошо рассказывать, и он мне подробно рассказал о своих испытаниях. Ему досталось больше, чем мне. Я был счастлив, что Рува оказался на высоте и героически все выдержал.

Откровенно говоря, в тюрьме я очень беспокоился за Руву, особенно после очной ставки с Меликом. Мне казалось, что у него не хватит силы воли, чтобы выдержать этот кошмар. Поэтому я особенно был рад и за него, и за Сонечку.

Мы говорили о планах на будущее, о возможности устройства в лагере. Мы уже кое-что узнали о жизни в лагере. Рува беспокоился, что у него нет специальности, подходящей для лагеря. Говорили, что там нужны бухгалтера, экономисты. Он чувствовал, что ему придется туго. Но мы не знали, куда мы едем.

Договорились, что у кого из нас будет возможность, тот сразу по прибытии в лагерь напишет каждой семье, отдельно.

Следующей нашей остановкой после Орши была Бутырская тюрьма в Москве. Бутырская тюрьма — это нечто зловещее, подавляющее человека и физически и морально. С Рувой мы оказались снова вместе. Это нас все время поддерживало. А вот остальных товарищей и мою сестру Соню за весь путь следования

 

- 35 -

мы даже не видели.

До самого конца мы так и не знали, куда нас везут. Но в первых числах декабря 1938 г. мы все же прибыли на конечную станцию. Это станция Соликамск. Здесь расположен головной пункт большого и зловещего лесоповального лагеря — Усольлаг: Управление лагеря и пересыльный пункт.

От вокзала до пересыльного пункта все заключенные из прибывшего состава шли пешком. Мороз достигал -40 градусов. Дыхание стыло на ходу. Многие заключенные были легко одеты, не по сезону. Хорошо, что расстояние было небольшое.

Помещения, в которых размещают заключенных, совсем не приспособлены для таких холодов, брезентовые палатки и дощатые бараки. Эшелоны за эшелонами прибывают и их не успевают переправлять дальше вглубь лагеря за 300—400 км пешего хода.

Теснота на пересылке невообразимая. Антисанитария жуткая. Все спят на полу, не раздеваясь. Все перемешано — политические и уголовники. Грабежи: забирают и вещи, и продовольствие. Южане гибнут, как мухи. У нас на глазах скончался минский Раввин Габриелов. Он приехал в летнем костюме. Рува отдал ему свое зимнее пальто, а себе оставил полушубок. Умер он от дизентерии.

Мы с Рувой неотделимы: вместе спим, как и все, на полу. Поочередно дежурим ночью, чтобы не обворовали.

Знаем уже, куда кого отправляют. Руву — в Катомыш за 200 км от Соликамска на лесоповальный пункт. Меня — в Нижнее Мошево, в 20 км от Соликамска, на строительство гидроузла на Каме.

Когда немного ослабели морозы, начали отправлять пешком под сильным конвоем, с собаками. Для вещей давали подводы.

Руву отправили при мне. Мы с ним распрощались, и... навсегда.

Через некоторое время и меня отправили. По прибытии на место я сразу написал домой и Сонечке. Отправил письма, минуя цензуру, через вольнонаемных, работавших в лагере. Меня сразу определили на работу бухгалтером в управление строительства Гидроузла.

Сонечка получила мое письмо. В нем я подробно изложил суть нашего дела, сообщил, что мы не подписали ложных показаний и что, по существу, нет в деле компрометирующих материалов.

Она решила, что пришла пора действовать. Она обязана сделать все возможное, посвятить все свободное время поискам правды и Добиться освобождения не только Рувы, но всех, кто проходил по этому делу. Ведь мои родители и родители Рувы не в состоянии ничего сделать.

Но, прежде чем начать действовать, она должна установить свой статус: может ли она, жена "врага народа", преподавать детям

 

- 36 -

русский язык и литературу.

Недолго думая, Сонечка идет на прием в НКВД Белоруссии. В это время зловещий нарком Берман был снят с работы и арестован (а впоследствии и расстрелян). Его заменил неизвестный никому Цанава. Цанава ее не принял, и она попала к его заместителю. После Бермана временно повеяло "либерализмом".

Заместитель принял ее очень вежливо, внимательно выслушал и сказал: "Ваш муж осужден правильно за сионистскую и контрреволюционную деятельность на пять лет исправительно-трудовых лагерей и будет их отбывать. Вы еще совсем молоды и дождетесь его освобождения. А в школе работайте, как и работали. Против вас у нас нет никаких компрометирующих материалов. И будьте спокойны. Времена меняются, и вы еще дождетесь мужа. Если будут на работе осложнения, приходите ко мне".

Сонечка вышла из этого мрачного здания окрыленная. Теперь она уже твердо решила не останавливаться и решительно идти дальше. Было известно, что "особое совещание" решает в Москве. Значит, надо ехать в Москву и пробиваться к новому наркому Берия, который заменил расстрелянного Ежова. Она не понимала всей механики этой мясорубки, где каждый последующий "мясник" хуже предыдущего.

Все каникулы Сонечка околачивается в Москве, где пытается добиться приема у самого Берии.

Какая наивность! Ни к Берии, ни к Генеральному прокурору попасть невозможно. Она пишет письма дочери Сталина Светлане Аллилуевой, надеясь на ее отзывчивость. Но эти письма, конечно, не доходят до адресата. Мы тогда еще не знали всей тайны "мадридского двора", то, что даже ближайшие родные Аллилуевой были репрессированы.

Неделями Сонечка просиживала в Москве. И, как ни странно, как ни удивительно, ей удалось попасть к самому Берия.

И вот она, худая, осунувшаяся, только с большими глазами, излучающими непоколебимую силу воли и решительности, без видимого страха, входит в позолоченный кабинет человека, имя которого вызывает дрожь и омерзение каждого честного гражданина.

Он не предлагает садиться, не встает перед посетительницей, а смотрит на нее сквозь свои монокли-очки пронзительно-уничтожающим взглядом.

— Что вы хотите? — произносит он с грузинским акцентом. И, не успев услышать ответ, категорически заявляет:

— Ваш муж осужден правильно, и нечего вам обивать пороги учреждений и занимать время у занятых людей. Можете идти. Вот вам пропуск".

Сонечка, оплеванная, уничтоженная, с разбитыми вдребезги надеждами, не видя света белого перед собой, покидает это зловещее заведение.

На следующий день она занимает очередь в прокуратуре СССР

 

- 37 -

Сотни людей простаивают целыми днями, чтобы попасть в здание прокуратуры и передать лично прокурору заявление. Это такие же люди, как Сонечка, съехавшиеся со всех концов Советского Союза.

Сонечка жила у своих родственников в Лианозово, в 20 минутах езды электричкой от Москвы.

Ежедневно ей приходилось рано вставать, чтобы отметиться в очереди.

Прокуратура находилась на ул. Пушкина, у Столешникова переулка. Очередь выстраивалась по тротуарам почти до площади Маяковского.

Попасть к прокурору было невозможно. Очередь давала только возможность войти в приемную и получить назначение на определенный день или передать подготовленное заявление под расписку.

Все заранее знали, какой будет ответ: "Оснований для пересмотра дела нет". И все же ехали за сотни и тысячи километров в поисках правды.

Шел 1939 год. В политической атмосфере сгущались грозовые тучи. По договоренности с Гитлером, "освобождены" западные Белоруссия и Украина, Прибалтика. Гитлер уже орудует в Европе, подходит вплотную к Польше. Кто знает, что сулит нам завтрашний день. От немецкой границы до Белоруссии рукой подать.

Решено, что запланированную поездку к Руве в лагерь откладывать нельзя. До конца каникул вполне можно съездить туда и обратно. Будет ли потом такая возможность.

От Рувы уже получено несколько писем. Они все прошли цензуру, и много написать он не мог. Они все написаны на клочках бумаги, простым карандашом. Удивительно, как Сонечка могла сохранить их в течение пятидесяти лет в таком состоянии, что и сейчас их можно свободно прочесть. Я приведу только выдержки из некоторых мест в таком виде, как они были написаны:

"Моя дорогая, любимая! Сегодня отдыхаем. У нас в бараке был начальник командировки (отделение лагеря.Б. Б.). Сообщил последние известия. Я сейчас хочу воспользоваться случаем, пока в бараке светло, и поговорить с тобой, моя милая. Твои письма я получаю регулярно. Ты мои письма не получаешь. Это просто потому, что я редко пишу, ибо очень занят. Уходим на работу и приходим с работы, когда уже темно. А в бараке света нет... Многие получают посылки, а мои почему то не доходят. А как было бы неплохо получить хоть небольшую посылочку..."

Сквозь строки этих писем она понимала, как ему несладко. Из

 

- 38 -

моих писем она знала, что он работает на лесоповале — летом в болоте с комарами, а зимой по пояс в снегу. Знала, что ему голодно, что ему не хватает самого элементарного.

Ехать к нему нельзя с пустыми руками, и, как бы ей ни было трудно, она должна ему повезти все необходимое, чтобы он мог подкрепиться и выжить эти несколько лет до освобождения.

Желание его увидеть хоть на мгновение и облегчить хоть на время его нелегкую участь придавало ей силы пуститься с тяжелым грузом в дальний и нелегкий путь.

Прямого сообщения с Соликамском не было. Придется ехать с пересадками в Москве, Горьком и Перми (тогда Молотово).

Груза набралось не менее 40 кг. Надо учитывать, что есть он будет не один. Рядом такие же, как и он, голодные товарищи. Нужно много противоцинготных средств: лук, чеснок, сало, консервы и многое другое. В Минске и в Москве ее будут провожать и встречать родственники. А дальше и на конечной станции, — как Бог пошлет. В Соликамске никого у нее нет, да и едет она туда впервые.

Так или иначе, с помощью попутчиков (находились добрые люди), Сонечка добирается до станции Соликамск.

Это один из крупных островов архипелага «Гулаг», где рубят лес, добывают калийную соль десятки, а может и сотни тысяч несчастных заключенных.

Много лет спустя я напишу:

"Город на Каме, предгорья Урала:

Залежи соли, массивы лесов.

Нога человека сюда не ступала,

Когда находили калийную соль.

От камы-реки до предгорьев Урала Леса и леса, и леса, и леса,

И где-то раскаты лесоповала

И громкие псов голоса.

Сонечка еле выбралась из своего вагона с тяжелейшей ношей. И здесь нашлись добрые люди, которые помогли ей разгрузиться. Остановилась она на платформе со своим неподъемным грузом, не зная, что делать дальше.

День клонился к вечеру. Приближались сумерки. Пассажиры, прибывшие с поездом, разошлись, и Сонечка одна осталась на платформе. Она знала, что ей нужен не сам город Соликамск, а местность, именуемая Катомыш, где расположен лагерный пункт, в котором находится Рува. Это в 240 км от Соликамска, а адрес его: почтовый ящик 244/в. Вот и все. Она знала, что туда можно добраться только попутной машиной. Но где ее взять? Но сейчас она размышляет о том, удастся ли повидаться с Рувой. Разрешения на свидание нет. Оно выдается только в управлении лагеря в Соликамске. Придется вымаливать у лагерного начальства на

 

- 39 -

месте, хотя бы пять минут.

Раздумывая так, она увидела, что к ней приближается человек. Так бывает только в сказках. Он спросил у нее, кого она ожидает. Видимо, этот человек знал, что бывают здесь такие случаи. Сонечка рассказала ему свою историю. Этот человек оказался шофером грузовой машины, которая направляется не в Катомыш, а только проездом вблизи Катомыша, примерно в 5 км от лагеря.

Он с сочувствием отнесся к положению Сонечки и предложил ей поехать с ним до перекрестка, а там ей придется добираться самой к лагерю. Как можно было не согласиться с таким чудом. Воистину, сказка становится былью.

Было понятно, что ехать предстоит ночью, да и с незнакомым чужим человеком. Но никакого страха у нее не было. Она была счастлива, что так удачно сложились обстоятельства. Шофер помог донести вещи до машины, стоявшей неподалеку от вокзала, уложил вещи в кузов, куда взобралась и Сонечка. Машина тронулась.

Миновали город и выехали на тракт, ведущий в глубинку. Уже стемнело. По обе стороны дороги непроницаемой стеной стоит сосновый лес. Изредка попадаются белоствольные березы, выделяющиеся на черном фоне. И где-то крикнет какая-то птица. Гул машины заглушает звуки, несущиеся из леса.

Фары освещают дорогу, и машина набирает скорость. Становится зябко в захудалом пальтишке. Она набрасывает на плечи платок и прижимается к спинке кабины. Каждый высвеченный фарами пенек казался притаившимся зверьком или человеком. В этих краях человек был страшнее зверя. Рассказывали, что по ночам в этих лесах скрываются заключенные-беглецы, голодные и отчаянные. Но Сонечке почему-то не было страшно. Она была целиком поглощена думами о встрече с любимым человеком, который в эту минуту и не предполагает, что может произойти утром.

Она не спала, а бодрствовала в полузабытьи. В агатовом небе высвечивались яркие звезды, как бы освещая путь в неведомое. Вот одна звезда оборвалась и, совершив дугообразный полет, покатилась вниз. К добру ли это? Она не знала, сколько пройдено километров и сколько времени она в пути.

Очнулась от своих дум только тогда, когда шофер остановил машину, вышел из кабины и сказал: приехали. Он помог Сонечке снять вещи и слезть с кузова. Показав, в какую сторону надо идти, он направился к кабине. Сонечка задержала его и спросила, сколько надо заплатить. Но он попрощался, юркнул в кабину, и машина мгновенно умчалась в кромешную тьму.

Сонечка стояла в окружении мрачного таежного леса со своим неподъемным грузом, соображая, как ей пройти отделяющие ее от лагеря пять километров. А может, и не пять, а восемь или десять?

Вокруг ни живой души, ни огонька, ни звука. Только

 

- 40 -

временами из погруженного в тишину леса доносятся какие то звуки.

Как бы то ни было, а двигаться надо. С трудом она подносила один узел на какое-то расстояние, оставляла его там и возвращалась за другим. Ей стало уже не зябко, а довольно жарко. Она не боялась, что кто-нибудь унесет ее ценный груз, но любой шорох или всплеск крыльев птицы казался приближением шагов человека и настораживал. Так она подвигалась вперед шаг за шагом, преодолевая усталость и страх. Чуток передохнет посидит на узлах и снова вперед, туда, где замаячили огоньки. Когда уже близка цель, поклажа становится "легче''.

Милая, славная Сонечка, сколько тебе понадобилось мужества, стойкости и терпения, чтобы выдержать такое испытание. Каким добрым и любвеобильным должно быть сердце, чтобы так страстно желать помочь любимому человеку.

Занимался рассвет. Из-за леса показались силуэты сторожевых вышек, сколоченных из сосновых бревен. Более отчетливо послышался лай сторожевых псов, почуявших приближение чужого человека. Затем показался забор из жердей с натянутой поверху колючей проволокой.

Вот какой он, этот зловещий лагерь, где страдали и умирали люди, лишенные прав жизни и превратившиеся в безмолвных "манкуртов" и покорных рабов. Это первый наглядный урок наступившей новой эры.

Показались люди. Это, видимо, были солдаты охраны лагеря, шедшие на смену караула к сторожевым вышкам.

Уже совсем рассвело, когда она приблизилась к приземистому домику у массивных ворот. Над входом крупным шрифтом написано. "Посторонним вход строго запрещен" (как будто у кого-то есть желание входить в эти ворота). Это была так называемая вахта.

Первым делом надо где-то устроиться с жильем, оставить вещи и встретиться с начальником лагерного пункта. Договорилась с человеком из охраны за определенную мзду. Хозяйка дома встретила Сонечку довольно приветливо. В доме были детишки. Пришлось кое-чем угостить. Очевидно, что и охране не до жиру.

Встреча с начальником состоялась на вахте. Он долго не разрешал свидания, ссылаясь на строгий запрет давать свидания осужденным за контрреволюционную деятельность без разрешения управления лагеря в Соликамске. Вероятно, надо было что-то дать, но Сонечка не умела этого делать. Она умоляла, рассказала, с каким трудом добиралась сюда. Что это только первый раз, и она не знала никаких правил. Начальник, видимо, сжалился (и среди них есть такие) и разрешил передачу и свидание на 20 минут в присутствии надзирателя и после работы. Посылка была передана через вахту с предварительной проверкой и без писем. Письма только через цензуру.

Сонечка была рада и этому. А лагерь уже готовился к разводу Раздался пронзительный звон от удара молотка по рельсе. Это подъем. Из-за забора зоны видно движение заключенных. Как рассказала хозяйка, началась раздача хлеба и завтрака. Что за "завтрак", Сонечка еще не знала. Это была миска или небольшой котелок жидкой каши из пшена или магары с наперстком растительного масла и чашка кипятка, закрашенного фруктовым чаем, без сахара. Пайка черного хлеба, в зависимости от выработки, от 400 до 800 грамм.

После завтрака предстоял "развод", то есть выход на

- 41 -

работу за пределы зоны с усиленным конвоем и овчарками. При выходе за ворота проводится перекличка, пересчет голов и построение. Сонечка надеялась увидеть Руву. Ему тоже передали, что приехала жена.

Сонечка стала в сторонке и с замиранием сердца ждала, когда начнут вызывать букву "Г".

Наконец, дежурный выкрикивает: Гельфанд! Сонечка вздрогнула, увидев его лицо, фигуру и одеяние. Он был в телогрейке, в лагерных ботинках и в х/б брюках, не доходивших до ботинок. На голове лагерная кепка. Голова острижена наголо. В таком виде трудно было его узнать. Он осунулся, похудел, лицо бледное. Только в глазах — тот же блеск и задорный огонек. Он вынужденно улыбался. Можно себе представить, что у него творилось на душе. Он переживал за Сонечку, за измученное ее лицо, за ее тяготы, связанные с ним.

Сонечка стояла рядом с инструменталкой, куда поодиночке подходили заключенные за инструментом. Когда Рува подошел к инструменталке, он на мгновение остановился, пока конвоир не закричал: "Давай, давай". Рува не успел выговорить даже двух слов.

Свидание было назначено после возвращения с работы, т.е. уже под вечер. День тянулся невыносимо долго. Хоть Сонечка всю ночь не спала, она не могла днем уснуть. Все думала, как и о чем они будут говорить. Ей хотелось о многом узнать и многое рассказать. Она думала о том, что завтра утром надо уезжать, и Бог знает, когда еще придется увидеться. Ведь не сегодня - завтра может начаться война, как в Финляндии и Польше.

На вахту Сонечка пришла раньше назначенного срока, она хотела успеть передать посылку, чтобы он при ней что-нибудь поел.

Подошло время свидания. Специальной комнаты для свиданий нет. Свидания здесь редкое явление. Мало кто решается на такой отчаянный шаг.

Вошел Рува. Трудно передать, что чувствовал каждый из них. разговор не клеился. Когда рядом сидит "попка" (так в лагере называют надзирателей), не знаешь, с чего начать и что говорить. Все, что хотелось сказать, улетучилось. Говорили что попало, только не о лагере. Еврейскими словечками удавалось между прочим и кое-что сказать. А часы отсчитывали свой счет. Так и

 

- 42 -

хотелось сказать словами Иосифа Уткина. "И куда они торопятся, эти странные часы, ой, как сердце в них колотится, ой как косы их усы".

Прошли двадцать минут, и настало время расставания. Теперь Сонечка представляет, что такое лагерь и в каком положении Рува. Недосказанное я дописал ей в последующих письмах, которые отправлял, минуя цензуру.

Так закончилась первая часть этой эпопеи. Надо возвращаться обратно таким же путем. Снова одной выходить на дорогу в проезжающим мимо машинам и голосовать. Машин проходило много, но они не останавливались, так как везли некондиционный груз" — заключенных. В конце концов удалось сесть на попутную машину.

По моим письмам Сонечка знала, что я нахожусь по пути на Катомыш в двадцати километрах от Соликамска в лагерном пункте Нижнее Мошево. Она не могла отказаться от соблазна сойти там и попытаться увидеться со мной.

Так она и сделала. В Мошево сошла, нашла мой лагерь, но с свидании не могло быть и речи из-за отсутствия разрешения и прямых родственных связей... В Мошево Сонечка встретила женщину с мальчиком 13 лет. Она приехала на свидание к своему мужу, осужденному за те же "преступления", что и мы, на десять лет. Здесь он отбывал "срок" вместе со мной. Эту женщину звали Мария Давыдовна Асиновская (Шубик). Сонечка попросила ее при встрече с мужем передать привет Бебе Быховскому от Сони Гельфанд, которой не разрешили свидание с ним.

Мария Давыдовна Асиновская выполнила ее просьбу. Оказалось что я с ее мужем Рафаилом Соломоновичем знакомы еще пересылки, живем в одном бараке и вместе работаем. Я знал, что к нему приезжает жена Муся с сыном Симой, и, когда им разрешили свидание, я через забор зоны видел и его жену, и его мальчика. Сонечки с ними не было у вахты. Она сразу уехала дальше.

Перед тем, как разлучиться, Сонечка и Мария Давыдовна обменялись адресами (устно, в целях конспирации) и договорились встретиться в Соликамске на вокзале и дальше ехать вместе.

Пройдет много лет, и эта связь перейдет в крепкую дружбу почти родственную, и будет длиться до последних дней.

Закончились каникулы. Сонечка вернулась из своего немыслимого путешествия, стоившего ей много здоровья и сил. Снова работа в школе. Она продолжала жить в доме родителей Рувы. Снова письма и посылки в Соликамск. Теперь она хорошо понимала, как это необходимо. Встречи с друзьями, с моими родителями; забота о своих родителях и сестренке, которая готовилась к поступлению в институт. Все это занимало и

 

- 43 -

заполняло время до отказа, и оно неумолимо шло вперед.

Школа была отдушиной, где Сонечка испытывала истинное наслаждение. Она очень любила свой предмет и вкладывала в него всю душу. Она любила учеников, и они отвечали ей взаимностью.

В органах народного образования ее ценили как хорошего педагога и опытного воспитателя.

Был сороковой год. Он предвещал грозные перемены в жизни народа. Но пока жизнь шла нормально.

В Европе уже воевали. Франция, Бельгия, Дания и другие страны были оккупированы немцами. Бомбили Англию. Щупальца коричневой чумы уже достигали Африки. Нависала угроза и над нашей страной. Но Сталин заключил с Гитлером договор о ненападении и дружбе. Сталин не верил тем, кто его предупреждал о коварных замыслах его "друга".

Мы находились в полной изоляции, не знали, что делается по ту сторону колючей проволоки. Да и друг о друге мы ничего не знали. Я не знал, где моя сестра Соня и что с ней. Я не знал, что с Рувой и другими товарищами.

Но вдруг нам становится известным, что строительство гидроузла на Каме консервируется и весь наш лагерный пункт в Мошево переводится на строительство оборонительных сооружений под Ленинградом. Сюда входил и резервный комплекс гидросооружений на реке Мете, в Боровичах, в 150—200 км от Ленинграда.

Ликвидация была срочной, так же, как и эвакуация лагеря. Пришлось перебрасывать на новое место уже заготовленные в Соликамске материалы, конструкции и оборудование. Заключенных эшелонами отправляли на новое место, где все предстояло начинать с нуля.

К концу осени 1940 года наш лагерь был полностью перебазирован на новое место в центре России, недалеко от Ленинграда. Работы только начали разворачиваться. Стало понятно, что все это не случайно и страна готовится к обороне.

В июне 1941 года стало известно, что Германия внезапно начала войну против Советского Союза.

Естественно, что я потерял связь с внешним миром. Никто не знал, где я и я ни о ком не знал.

Мы плохо были осведомлены и о событиях, происходящих вокруг нас. Только, когда всех заключенных выгнали в поле для строительства оборонных сооружений, мы поняли, что, как говорят, "дело пахнет порохом".

Вскоре немцы начали бомбить Ленинград. А когда угроза приблизилась к Балагое, нас всех в срочном порядке погрузили в товарные вагоны и под "аккомпанемент" бомбовых ударов отправили на Крайний Север в знаменитые печорские лагеря. Перед отъездом я случайно узнал, что моя родственница Эстер

Глускина (проходившая по одному делу со мной) по окончании срока поселилась в Боровичах, недалеко от лагеря. Но увидеться с или что-либо передать о себе я уже не успел.