ЗАЯЧИЙ ТУЛУПЧИК

Сани, устланные соломой, ждали у ворот. Ямщик прилаживал два наших чемодана и тюк.

Утро выдалось ясное. Распахнутые голубые небеса, искрящийся на солнце снег, синие следы полозьев.

Провожать нас высыпала уйма народу. Те, кто побывал вчера на елке, их родственники и знакомые. Ямщик, уже без дела, хлопал рукавицами.

— Пора!—сказала мать.

Апа посыпала сердитыми татарскими словами, кончила по-русски:

— Сопсем не приезжал!

— Она говорит, лучше б вы совсем не приезжали,— бесстрастно перевела Маша.— Говорит, тогда бы она не знала, что на свете такие люди бывают.

— Ну что вы, Апа! — огорченно воскликнула мать.— Разве так можно? Тогда и мы не узнали бы вашей доброты.

В светлых морщинах на темном лице блеснули слезинки. Апа снова разразилась горячей речью.

 

— Говорит, храни вас Аллах! Говорит, помнить будет. Говорит, со мной ругаться не станет...— тут голос Маши дрогнул.

Апа бросилась матери в объятия. Мы обнимались долго: с Иваном Герасимовичем, Машей, Петькой, Федей, с незнакомыми дотоле людьми.

Наконец уселись в сани, ямщик укутал нас тулупом, забрался на облучок, натянул вожжи.

Тронулись. Толпа сначала провожала нас шагом, затем бегом, все редея.

Дольше всех бежал Петька, прижимая к груди треух. Мы махали ему, а он все бежал... Потом остановился и стоял, пока не уменьшился, не превратился в точку, не исчез.

Лошадь шла ровной рысью. Сани скользили, мысли тоже скользили рассеянно.

То возвращались к оставленным друзьям—Апе, Маше, Петьке... Петьке, превратившемся на глазах в точку... То я представляла скорую встречу с Валей, бабушкой, Лёкой. С Цилей—тоже... но об этом—не надо!

Хорошая была елка... Жаль, не было на ней моих школьных приятелей. Но я не знала, как далеко могла зайти бдительность Лю-утика и органов, которые «не ошибаются», и никого не приглашала. За мою болезнь лишь Тома навестила меня, просидев в дружелюбном молчании около часа. Мирьям и Санька не приходили... Зато как они стали горой за меня — каждый по-своему — на выборах старосты! Никогда не забыть мне мятежных глаз Мирьям и широкую защиту Санькиной спины... У Олиной матери тоже были основания опасаться близости к «врагам народа». Но Олю-то она послала! Что бы я делала в дни, когда была так слаба, без храбрости «Трех мушкетеров»? А сколько людей не побоялось прийти на елку к «врагам», сколько новых друзей, обнаруженных лишь вчера...

...Шурка Звездина! Не сегодня-завтра я увижу ее. Замелькали лица уфимских ребят. Мотя Коц! Мысли мои окончательно устремились к будущему.

Да и настоящее было неплохо! Сани подпрыгивали на ухабах. Мы ехали широкой лесной дорогой. Мимо мелькали опушенные ели, синие тени ложились под копыта лошади и убегали назад.

 

Теперь мы вылетели на сверкающий снежный простор—до самого горизонта. Легкий бег саней сам собой вселял надежду и радость, солнце светило в спину, мороз щипал щеки, под тулупом было тепло. Мы весело переговаривались с матерью.

— Сколько до станции? — спросила она у ямщика.

— Часа через два, однако, в Туймазах будем,— ответил ямщик, поглядывая через плечо в сторону.

Я взглянула туда же и увидела на краю неба белое облачко.

Как читатель, вероятно, заметил, была я девочкой литературной и тотчас же вспомнила отрывок из «Капитанской дочки», тем более что мы его учили в школе наизусть: «...ямщик изъяснил мне, что облачко предвещало буран. Я слыхал о тамошних метелях и знал, что целые обозы бывали ими занесены».

И дальше все пошло, как у Пушкина:

«Облачко обратилось в белую тучу, которая тяжело подымалась, росла и постепенно облегала небо. Пошел мелкий снег— и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновенье темное небо смешалось со снежным морем. Все исчезло».

Исчезли и телеграфные столбы вдоль дороги, заменившие «версты полосаты». Снег сек лицо, залеплял глаза. Мы ведь были не в кибитке, а в открытых санях!

Лошадь переступала шага четыре и останавливалась, ямщик понукал ее, стегал кнутом, она делала рывок и снова останавливалась.

— Беда! — крикнул ямщик.— Сбились с дороги!

— Стоять — замерзнем! — ответила мать.— Надо ехать! Куда глаза глядят!

— Не глядят!

Это было верно. Вокруг нас бушевали вихри. Лошадь, ямщик на облучке, мы сами постепенно превращались в сугроб.

Меня вдруг поразила мысль, что со времен Пушкина,— а он описывал события еще на полсотни лет назад,— ничего не изменилось в этой степи (кроме появления телеграфных столбов). Та же ухабистая дорога, та же езда с ямщиком, тот же буран, те же блуждания... Не доставало только Вожатого, претендующего на заячий тулупчик. И самого тулупчика...

— Твоя правда, хозяйка! Замерзнем!

 

Ямщик соскочил с облучка, защелкал кнутом, подпер плечом сани. Лошадь едва вытащила нас из сугроба.

— Куды таперича? Шайтан знает! Айда туды! Он повернул лошадь. В эту сторону ей легче было идти. Но она вдруг стала, как вкопанная. Ямщик понукал напрасно. Он снова соскочил в снег и, проваливаясь, побрел к лошадиной морде.

— Забор! Жилье! В забор уперлась.—Он застучал кнутовищем: — Эй, отворяйте, люди добрые!

За забором уже слышались голоса и стуки. Ворота растворились, и мы въехали во двор. Два мужика, прикрываясь локтями от хлестких струй, завели лошадь под навес.

Мы выбрались из-под задубевшего тулупа, с трудом размяли ноги. Пожитки наши были надежно прилажены и укрыты сверху соломой.

Изба, куда мы вошли, была совершенно черна. Освещалась она красными отблесками из русской печи. Черны были стены, потолок, дощатый помост, на котором в куче рваного тряпья сидела старуха. У печи орудовала чугунами и ухватами молодайка в повязанном по самые брови платке.

Один коротконогий плечистый мужик был лет сорока, другой — молодой парень.

Это зловещее смешение черного с красным, старуха на тряпье с когтистыми пальцами и вывернутыми красными веками напомнили мне уже не Пушкина, а разбойничью трущобу в духе Гюго или Эжена Сю.

— Трахома!—сказала мать.—Ни к чему не прикасайся.

Ямщик заговорил по-русски, но тут же перешел — мне показалось — на татарский.

— Башкиры они,— пояснил нам ямщик.— Ить куды занесло! Я и деревни-то такой не знаю. Однако обогреемся и переждем буран.

Мать позволила молодайке налить кипяток в кружки, извлеченные из наволочки с продуктами. От другого угощения решительно отказалась.

Ямщика усадили за стол, налили из чугуна дымящихся щей, из стеклянной четверти стакан какой-то мутной жидкости. Он залпом выпил, крякнул и стал хлебать щи.

Коротконогий снова наполнил стакан.

 

— Эй, послушай! Не пей,— сказала мать.— Нам скоро ехать.

Башкир сердито залопотал, похлопывая по плечу ямщика.

— Говорит, согреться надо... Башкир тыкал в нас пальцем.

— Говорит, ты — плохой человек,— смущенно перевел ямщик.— Согреться не даешь.

Пусть плохая,—твердо сказала мать.—Ты уже согрелся одним стаканом и — хватит. Щами грейся.

Но ямщик не устоял перед уговорами и опрокинул стакан. За это время молодой парень исчез и вернулся с каким-то стариком. Они поглядели на нас и опять ушли. Потом явился кто-то третий и снова ушел.

Их молчаливые передвижения почему-то вселяли тревогу. Я видела, что матери это тоже не нравится.

Красные глаза старухи, не мигая, таращились на нас. У молодайки было замкнутое лицо.

Меж тем ямщик уронил голову на стол. Коротконогий встал с лавки и покинул избу.

Молодайка у печки впервые подняла на нас глаза. Выражение их было трудно понять, но какая-то настойчивость пробивалась наружу.

— Сейчас уйдем,— прошептала мать.— Возьми узелок.

Она решительно шагнула к ямщику и стала расталкивать его. Он мычал в ответ. Тогда мать схватила его за шиворот и, чуть не пиная, потащила вон.

Старуха злобно заверещала на молодайку, и та встала на нашем пути. Мать толкнула ее локтем. Молодайка отлетела в сторону, несоразмерно с силой толчка.

Мы вышли во двор, где нас сразу подхватила метель. Мать толкала ямщика к саням.

— Запрягай! Слышишь, дурень, запрягай! Шлепки леденящих хлопьев, видно, слегка отрезвили его. Он стал суетиться с упряжью. Мать помогала ему. Потом толкнула меня под тулуп, забралась я сама. Ямщик стал выводить лошадь в ворота, оставленные распахнутыми.

Матери пришлось выбраться из саней, чтобы подсадить ямщика на облучок. Забравшись снова под тулуп, она приказала:

— Гони!

 

Мы тронулись в завывающую белую мглу. Видно, чувство опасности стало доходить до трезвеющего сознания ямщика и передалось лошади. Она старалась изо всех сил, почти без понуканий.

Медленно мы продвигались. Вдруг сзади послышались громкие крики, гик, лошадиное ржание.

— Стой!

Ямщик натянул вожжи.

— Они пустились в погоню!                 

Мать кубарем выкатилась из саней, добралась к лошадиной морде. Видно, гладила ее и что-то шептала. Ямщик сугробом застыл на облучке. Крики и ржанье приближались. Только бы лошадь не заржала в ответ! «Молчи, голубушка, молчи!»—обращалась я с мысленной мольбой к лошади.

Ржанье, свист, щелканье кнута раздавались где-то совсем рядом. Потом стали удаляться в сторону, доносясь все глуше. Стихли.

Мама вернулась под тулуп.

— Не заржала умница!

Все мы переводили дух. И лошадь, наверное, тоже.

—Теперь трогай! — распорядилась мать. - Вряд ли они отыщут нас при такой вьюге.

Сокрушительный буран и правда перешел во вьюгу.                            

Опять по Пушкину:

Мчатся тучи, вьются тучи;

Невидимкою луна

Освещает снег летучий,     

Мутно небо, ночь мутна.

 Луна стала нет-нет проглядывать из-за туч, сила ветра ослабла, но снежные вихри еще кружили, и хлопья залепляли глаза.

Вьюга мне слипает очи,

Все дороги занесло...

Лошадь, хотя и без дороги, шла быстрее. Но другая беда: ямщик, непостижимо захмелевший снова, то и дело падал с облучка. Мы ехали дальше, а он оставался на снегу маленькой горкой. Мать голосом останавливала лошадь, вылезала из саней, бежала к ямщику, била его по щекам, растирала их вафельным полотенцем, которым давно обмотала подбородок бе-

 

долаги, потом тащила худого мужичонку к саням и подсаживала.

—Ничего, хозяйка! Погибать вместе будем! — ободряюще бормотал он.

В поле бес нас водит, видно,

Да кружит по сторонам...

Мы продвигались мало-помалу «средь неведомых равнин» невесть куда, как вдруг что-то заставило меня заглянуть за борт саней, и «в мутной месяца игре» я увидала, что одним полозом мы едем уже по воздуху—над глубоченным оврагом. Я завизжала. Мать рывком перегнулась через ямщика, натянула вожжу, лошадь шарахнулась вбок и вывезла оба полоза саней подальше от бездны.

Вон теперь в овраг толкает

Одичалого коня...

— Ничего, хозяйка! Погибать вместе будем!

— Я не хочу погибать с тобой! Дурак!—закричала я.

— Не ругайся,— сказала мать.— Все равно без толку.

И все-таки он вырос перед нами—телеграфный столб, освещенный «невидимкою луной»!

 Большак! — закричал ямщик.— На большак выехали! Ну, таперича — все! Не погибнем...

Еще один столб проехали, впереди маячит другой...

— Куды-никуды — таперича выведет! Похоже, что он протрезвел. Натянул вожжи. Лошадь пошла уверенно.

Дорога вывела к деревне. Мы опять стояли перед воротами.

— Вона, приехали! Деревня нам знакомая, русская деревня. И в избе энтой мужик знакомый живет. Токмо, где деревня, а где Туймазы! Шайтан попутал...

Просторная изба была дивно освещена керосиновой лампой (сказывалась близость железной дороги), в световой круг попадали быстрые босые ноги хозяйки — жарко натоплено,— спокойные руки хозяина на столе, ярко блестели бока самовара, седая голова деда, любопытно свесившаяся с полатей, возбужденные глаза нашего ямщика.

— Шайтан попутал...

 

Да, в этих краях у беса есть и другое имя...

— Не шайтан, а пил бы меньше,—добродушно укорила мать.

— Пил! — воскликнул ямщик.— Отродясь пьян не был! Каким меня зельем там напоили, ведать не ведаю... Однако не простым. Шайтанским их зельем! Слышу, убивать сбираются. И меня—тоже...

Погрузясь было в золотой сон — глаз не могла отвести от керосиновой лампы,— я мгновенно вынырнула при этих словах.

— ...слышать слышу, а руки-ноги поатымало. Спасибо, хозяйка! — вдруг проникновенно сказал он.— Жизню мою ты спасла. Кабы не хозяйка, порешили жизню!

— Деревня-то как называется? А-а, башкирская!

В ей много убивают,— пояснил наш хозяин.

— Как... убивают? — переспросила я.

— Обыкновенно. Топором либо...

— А милиция?! Что же милиция...

— Да там окрест один милиционер. Тоже башкирин. Он с энтими бандитами в дележе.

— Спасибо, хозяйка! Жизню спасла!—с той же настойчивостью повторял ямщик, как прежде: «Ничего, хозяйка! Погибать вместе будем!»

— Почему убить хотели? — тихо спросила мать.—

Наш багаж они не видали.

— А у дочки шуба больно хороша, говорили. «Заячий тулупчик!»—промелькнуло в голове. «Вот oн — заячий тулупчик!»