ВА-БАНК

(Рассказ дяди Валентина — мне, взрослой)

— В Ташкенте меня здорово выручила справка, которую дала Лида Чентовская. Будто я ушел из редакции по собственному желанию.

Я показал свои очерки, фельетоны, и меня охотно взяли в «Комсомолец Узбекистана». Денег это давало немного, а мне надо было кардинально поправить дела: вам посылать и самому жить. Приодеться. Уехал ведь без всякой экипировки.

И сделал я ставку на авантюрный роман. Написал его за месяц. Чего только не напихал туда, и все — на фоне среднеазиатской экзотики. Сюжет сбил крепко.

 

Рукопись мою братья журналисты рвали друг у друга из рук, читали взахлеб. Решено было печатать роман в нашей газете из номера в номер, с продолжениями.

И вдруг — арестовывают ответственного редактора. А меня вызывают в отдел кадров: так и так, мол, обнаружилось, что вы родственник заклятого врага народа и спасибо должны сказать, что вам просто дают под зад. Не отправляют, мол, куда Макар телят не гонял.

А у меня в голове — все роман. Неужто писал впустую, и не будет денег, которые теперь-то уж нужны позарез. Ведь гранки были, шапка набрана...

Проваландался еще с неделю. В редакцию чуть не каждый день наведывался. Зашел даже к новому ответственному, спрашиваю:

— Роман мой печатать будете?

— А кто разрешил его печатать?

— Прежний редактор.

— Ну вот пусть он и печатает! А он, бедолага, какие сутки уж в тюрьме отсчитывает...

В редакции мне говорят:

— Тут слух прошел, что ты — японский шпион...

— Цыганский! — смеюсь.

Вышел на улицу, встречаю знакомого парня. Он к нам в литобъединение ходил, при газете. Стишки пописывал. Графоманские, но не хуже других. А служил в НКВД. Не скрывал. Приходил в форме. Энкаведешник-поэт, чего в нашей жизни не бывает!

А тут он меня остановил и спрашивает:

— Ты, слышно, уезжать собираешься?

— А надо?

— Надо.

— Когда?

— Сегодня,— и в упор на меня смотрит.

— Спасибо,— говорю.

Кинулся на квартиру, собрал вещи, какие там у меня вещи! Пара белья, рукопись романа. И— на вокзал. Чемоданишко в камеру хранения сдал, взял билет на Уфу. До поезда у вокзала околачивался, в город носа не совал.

А не уехал, ночью бы взяли. И не встреть я этого парня — прямо на меня шел по улице... Вот тебе и энкаведешник! Может, сыграло то, что—поэт...

 

 

Приехал в Уфу, а на дверях—замок. Соседи говорят: «Они на базар пошли, машину швейную продавать».

Та-ак, думаю, Леонида тоже с работы поперли. До края дошли. Побежал на толкучку — это ж вспомнить уфимскую толкучку вшивую! — отыскал их там, уж не помню, со швейной машинкой или продали...

А дальше — сидим без гроша и надеяться не на что. Купил я на последние четвертинку, соленый огурец, три дня не брился и отправился на кладбище выпивать.

— Почему на кладбище?—удивилась я. — А чтоб в образ войти! Явился в «Башкирский комсомолец», дышу на коллег спиртным, заросший, вырезки из газет в руках трясутся... Картина ясная. Алкоголик. Какой толк спрашивать у такого характеристику. За пьянку и выгнали! А пьянка — не связь с «врагом народа». Спившегося брата-писаку и пожалеть можно. Стали подкидывать внештатную работу. Гонорары мизерные, но все же...

И вдруг — по новой аресты! В редакции кой-кто исчезает, в театре — я рецензии писал, а уж ссыльных метут подряд. Цилю. Чувствуем, кольцо вокруг нас сжимается, вот-вот... Безработные пособники «врагов народа». И вы к этому праздничку из Бакалов катите.

Лежим мы с Лёкой на печи, ворочаемся, придумываем, как беду отвести... И вдруг он мне открывает, что сорвался у него план убить Сталина. Прекрасный план! В Осоавиахиме, где он работал, была винтовка с оптическим прицелом—для обучения и тренировки. А Леонид — ворошиловский стрелок, снайпер высшего класса! И его осенило: на первомайском или ноябрьском параде. Нужно только найти место, откуда стрелять. Рассчитать точно, без промаха. Но как? Поехать изучить обстановку—денег нет. И вдруг подфартила командировка осоавиахимовцев в Москву на какое-то мероприятие. Леонид напросился.

Пошел на площадь. Определил место. Вымерял шагами до Мавзолея. Все сошлось. Когда он мне сказал, откуда, у меня дух захватило. Я-то эти места, как свои пять пальцев, знаю. Угловое кафе—теперь его снесли — одной стороной обращено к Историческому музею, другой—к нынешнему ГУМу. В кафе было

 

слуховое окно. Кстати, Освальд потом именно так убил Кеннеди...

Вернулся Лёка незадолго до ноябрьских, собрался ночью выкрасть винтовку. А... винтовки нет. Срочный приказ был — все винтовки с оптическим прицелом из Осоавиахима изъять. Видно, в армии не хватало.

Такой замысел рухнул! Это не давало нам покоя. Поворочались мы еще пару дней, и вдруг осенило меня: коль не судьба—убить тирана, так уйти на этом деле от медвежьих лап! Фамилия начальника Уфимского НКВД была Медведев. Так вот, чтоб этот Медведь на нюх к нашей семье не подходил. Не его вотчина.

Написал я письмо Наркому внутренних дел, самому товарищу Ежову. Мол, речь идет о драгоценной жизни вождя мирового пролетариата, но открыть суть я могу лишь верному и неподкупному стражу — Ежовым рукавицам для всех врагов, а врагом, как известно, может оказаться всякий.

В ответ пришла телеграмма с вызовом в Москву, к наркому. Какому наркому—не сказано. Но и так ясно. К сельхознаркому или там тяжпрома — так бы и подписали. А тут—умолчание. Такой нарком один, и называть нет надобности.

Телеграмма пришла утром. Ну, думаю, раз такая пошла игра, козырей не упускать! Нужен спектакль. Чтоб запомнился. Значит, в НКВД следует идти не днем, а глубокой ночью.

Мороз был, метель. Железные ворота наглухо заперты, в будке—часовой, тоже порядком снега наглотался.

Я бухаю в ворота изо всех сил — так, как они любят стучать. Дядька из будки высунулся.

— Ты че, сказился? Не знаешь, куда прешь? Вот пальну тебе в башку!

— Как бы тебе не пальнули! Мне начальник НКВД нужен.

— Кто-о?

— Начальник. Товарищ Медведев.

— А может, тебе товарищ Ежов нужен? Валяй отсюда, псих, пока цел!

И спрятался опять в будку. Я давай снова колотить. Он выскочил.

— Слушай, дядя,— говорю,— как бы тебя завтра

 

в расход не пустили. По приказу товарища Медведева. Дело государственной важности. До утра не терпит.

Вижу — растерялся.

— Товарищ Медведев домой уехал.

— Давай кто есть,— говорю.— Вызовут из дому. Послушался, позвонил. Какой-то чин вышел из проходной, шинель—внакидку.

— В чем дело?

— Товарища Медведева!—кричу.

Он от метели морду воротит и тоже кричит:

— Вы что, сумасшедший?

— Прошу повежливей! У меня телеграмма из Москвы, от наркома.

Сразу изменился:

— Проходите.

Провел меня по тихому коридору с дорожкой—в свой кабинет. Усадил. Чина его я не помню. Показал ему телеграмму. Прочел. Не спросил, какой нарком.

— Чем могу быть полезен?

— Вы ничем не можете быть полезны. Товарищ Медведев может быть полезен. Покраснел.

— Я не могу беспокоить товарища Медведева среди ночи. Не зная, по какому делу...

— И не узнаете. Товарищ Медведев тоже не узнает. Разве вам не ясно, что есть дела, о которых могут знать только те, кому положено?

Поджал губы:

— Приходите утром.

— Послушайте, вы что же, не разглядели, кем подписана телеграмма?

Сдался. Начал названивать. Сказал в трубку, извиняясь: «От наркома».

Через четверть часа подкатил Медведев. Принял у себя в кабинете. Фамилия ему подходила — тяжеловесный, угрюмый. Внимательно прочитал телеграмму, поднял глаза:

— По какому делу вас вызывает нарком?

— Извините, рад бы сказать, но не имею права. Государственная тайна, даже более того. Понимаете? Речь идет о жизни...

— Хорошо, хорошо. Не имеете права — не говорите,— этот знал свое дело.— Наркому виднее. Чем могу помочь?

 

— Ехать надо завтра, утренним скорым. Билета не достать. И денег у меня на билет нету.

Медведев нажал кнопку. Вошел, очевидно, его помощник.

— Вот познакомьтесь.

Но фамилии не назвал. Вошедший внимательно поглядел на меня. Я тоже уставился на него без зазрения совести. Коренастый, плотный, в роговых очках.

— Товарища надо отправить в Москву утренним скорым. Билет купейный, за наш счет.

Коренастый щелкнул каблуками и вышел.

— Желаю успеха,— нерешительно сказал Медведев.

Теперь, после ночного спектакля, он меня не забудет.

Еду. На одной остановке вижу: из вокзального буфета возвращается к поезду мой знакомец—коренастый, плотный, в роговых очках. Тот самый, которому поручено было достать мне билет. Болваны! Что это, их инициатива, или Медведев после моего ухода позвонил в Москву и получил инструкцию установить слежку? Хотя бы очки сменил, дурак! Однако надо проверить...

В Москве вышел из вагона, огляделся. На перроне, естественно, толчея из приехавших и встречающих, а соседняя платформа — пуста. Поезда около нее нет и, видно, не скоро прибудет. На пустой платформе стоят двое парней в шляпах — один с газетой в руке — и девушка. Та-ак. Делать им там вроде нечего...

Вышел на привокзальную площадь, глазею по сторонам. Навстречу — знакомый парень, в ГПУ вместе служили во времена оно.

— Ба, Морозов! Здорово! — трясет мне руку. Ага, «передал»...

— В Москву решил заглянуть? Шумит, шумит столица. Прости, брат, спешу!

Значит, слежка по распоряжению Москвы. И прошлое мое установлено досконально.

Я направил стопы в «Метрополь». Хотя что мне там делать? В кармане—ни шиша. Портье, разумеется, отвечает, что мест нет. Я круто поворачиваюсь и сталкиваюсь лицом к лицу с парнем в шляпе. Запыхался, бедняга, газета все еще в руке.

 

— Плохо работаете! — бросаю ему. Он рот открыл, покраснел и мне вслед с восхищением:

— Силен!

Я — налегке, вещей, кроме портфеля с рукописью романа, нет, дел в Москве, кроме одного, тоже нет. И держу я путь прямиком к ней, к голубушке-Лубянке.

Пропуск на мое имя был оставлен. К начальнику оперативного отдела. Попадаю, значит, в свой родимый отдел. Бывший начальник Паукер сидит в тюрьме (потом расстреляли), а вместо него—новый— Гулько.

Пришел я часа в четыре. Долго ждал в приемной. В девять Гулько меня принял.

Большой кабинет, штук 12 разноцветных телефонов. У самого Гулько четыре ромба — нынешний генерал, что ли? Властное лицо римского патриция.

— Слушаю вас. Излагайте.

Я не тороплюсь. На столе вижу свое письмо, несколько строк подчеркнуто красным.

— Не могу,— говорю.

— Что — не можете?

— Изложить дело вам.

— То есть как? Мне нарком поручил разобраться.

— Если бы нарком знал суть дела, он не поручил бы. Доверить его я могу только наркому.

— Да вы знаете, с кем говорите?! На пушку решили взять? Не пройдет! Сочинитель авантюрных романов... вишь ты!

— Совершенно верно. Рукопись романа у меня в портфеле.

— Плевал я на твой роман! Идеи ему приходят!— Гулько заглянул в письмо: — «...во время творческого процесса»! Я тебе покажу процесс! Хорошенькая идея! А ты не подумал, сочинитель, куда она заведет?

— Подумал. Подумал, куда заведет, если придет в голову кому-нибудь еще. Потому и написал наркому.

— Выкладывай.

— Наркому.

— Ах ты, сукин сын! Ты что ж, думаешь, мы не знаем, кто ты и откуда? Родственник врага народа Моррисона! Из Азово-Черноморья! Там вынашивался план убийства вождя! (Вот она, эта версия, о которой

 

расскажет матери дядя Костя, версия, сорвавшаяся с языка осведомленного чина НКВД.) Этот план и составлен подлыми врагами, но их похватали, а ты хочешь теперь продать его подороже? Ты сам—враг!

— Нет. Враг не я, а вы!

— ???

— Почему вы не хотите, чтобы нарком узнал вовремя о плане покушения? Это подозрительно.

— Да ты... да я... расстреляю тебя немедля! Ты!

Падаль!

— Это вас расстреляют за то, что хотите похоронить этот план вместе со мной! (Подрядились мои родственники грозить расстрелом высоким шишкам НКВД...)

— Вон отсюда!!!

Я вышел, сел в приемной. Через некоторое время вызывает.

Снова — спокойный римский патриций.

— Давайте по-хорошему.

— Давайте.

— Рассказывайте.

— Не могу.

— Почему?

— Где у меня гарантия, что вы не враг? Врагами оказывались люди и повыше вас, не так ли?

— Сгною!!!

Нет, не патриций. Бандюга.

— Сгниете сами!

Так повторялось несколько раз. Много времени прошло. Я просился в уборную, всегда кто-то за компанию входил.

Часов в одиннадцать чувствую—проголодался страшно, с утра ведь не ел. Когда Гулько в очередной раз вызвал, говорю:

— Я есть хочу.

Он нажал кнопку, распорядился:

— Накормите товарища.

Внесли поднос, прикрытый белой салфеткой. Роскошная еда, я и забыл, что такая существует. Бутер броды с икрой, осетрина, ветчина, крепкий чай с лимоном. Наелся до отвала.

— Теперь будете говорить?

- Нет.

- Живым не выйдешь! Шкуру спущу!

 

— А письмо мое наркому останется. Зарегистрированное в канцелярии.

Тут уж в ход пошел мат. Ну, я тоже показал лагерную выучку! Снова выгнал из кабинета.

В 4 часа ночи он сдался. Повел к Ежову. Этажом выше. Прошли комнат пять, где располагались ближайшие сотрудники,—тамбуры с охраной перемежали эти комнаты,— и вошли в «святая святых».

Огромный кабинет, шторы плотно задернуты. За письменным столом—черненький, лицо мелкое. Сбоку еще один, как выяснилось, заместитель—Олиевский.

Ежов встал из-за стола. Конечно, меня поразило, что у него мальчишеский рост. И этот карлик в гимнастерке, это ничтожество, наводит ужас на всю страну?

— Вот—из Уфы,—сказал Гулько. Был момент, когда я испугался, что он протянет руку. Не протянул, сразу:

— Говорите. Выложил я наш план.

— Нарисуйте.

Я нарисовал: Мавзолей, кафе, слуховое окно. Все трое наклонились. Дышат мне в затылок. Ежов — Гулько:

— У вас предусмотрен этот вариант?

— Нет,— сознался Гулько.

— Учтите.

— Слушаюсь.

Ежов кивком отпустил нас.

Гулько в коридоре как подменили: не бандюга, не патриций, а милый рубаха-парень. Пришлось выдержать его лапу, обнимающую за плечи:

— Ну, мы тут с вами пошумели, покричали — забудем! Чего б вы хотели от нас?

— Устройства на работу в «Башкирский комсомолец».

— Сделаем.

— А ты не боялся, что они тебя вербанут? — спросила я.

— Представь себе, нет! Мне казалось, может, по молодости — тридцати ведь не было,— что в крупной игре мелочиться им незачем. Потому и добивался Ежова. Показал, что я — крепкий орешек. А ломать

 

меня для простого стукачества—уже санкция его нужна. Поди ее получи, когда сам «вариант не предусмотрел»... Нет, обошлось. Вербовать никто не пытался.

В Уфе на работу в «Комсомолец» меня приняли сразу. Местное НКВД не давало о себе знать. Леонид устроился страховым агентом. Вера стала брать заказы на вышивку для артели. Притаились мы в нашем овраге.

Весной прошел бухаринский процесс.

А в декабре тридцать восьмого вдруг потрясающее известие—Ежов больше не нарком внутренних дел, а всего лишь—водного транспорта... Очень худая слава была у этого поста — вроде перевалочного пункта на тот свет. Как будто наркомов смывало вверенной им водой.

Однако фамилия Ежова еще мелькала в списках Политбюро, но все как-то передвигалась в конец. А потом исчезла совсем. И маленькое сообщение: город Ежово-Черкасск переименован просто в Черкасск. Нарком водного транспорта —уже другой. Смыло карлика...

Что это могло означать? Только одно: новый враг.

И вот-вот начнет фигурировать в новом процессе.

А письмо мое осталось там.

Что, если, выводя Ежова на процесс, они навесят ему «заговор» в Азово-Черноморье, и я попаду в роль связного, который на блюдечке преподнес врагу план покушения на вождя?

Особенно запаниковал я перед первомайским парадом. Вдруг у слухового окна кафе окажется человек с оптической винтовкой, и его «своевременно» схватят? А показания приведут к моему письму на имя врага народа товарища Ежова?

Кажется, бред, больная фантазия. Но по тем бредовым временам это был вовсе не бред, а вполне реальная угроза... Главное, до проклятого первомайского парада оставались считанные дни.

Надо было действовать. Собрали мы семейный совет, и даже Вера сказала — надо. Ох, и не хотелось мне на этот раз.

Главаря местного НКВД Медведева уже корова языком слизала. И ведь у этих тоже остались мой следы,—как добивался я свидания с бывшим «лю-

 

бимцем народа», а ныне—врагом... Значит, нужен новый ночной спектакль с новыми исполнителями;

(Эту ночь, которую мы провели без сна в тревоге за Валю, я хорошо помню уже сама, как и его рассказ по возвращении.)

Я провел его по сценарию первого. Показывал ночному дежурному ту, старую, телеграмму, говорил, что открыл важную государственную тайну, как оказывается, врагу и надо немедленно предотвратить ужасные последствия.

Новый начальник НКВД уехал не домой—о доме они тогда думать забыли,—а на ночное заседание тоже нового обкома. Старый сгинул.

Я настоял, чтобы его вызвали с заседания. Начальник (фамилию его и не помню) приехал. Изложил ему все в драматических тонах,—не открывая плана,— грозил первомайским парадом. Но этого и пугать было не надо, изначально был напуган.

Повез меня в обком. Там растерялись. Отправлять поездом — не поспеть до парада. Самолетом — погода нелетная. Запросили Куйбышев — может, там летная? Нет.

Все их важные дела, по которым заседали,—насмарку, главный вопрос — как меня доставить в Москву. Оглядел я их — бледные, напуганные... бред.

Решили, чтобы начальник НКВД связался по ВЧ (высокочастотная связь) с самим Берия.

Повез он меня обратно, в НКВД. Усадил в своем кабинете, а сам стал звонить. ВЧ сработала быстро.

Начальник заикается, пот вытирает, потом сует трубку мне.

— Берия слушает. Здравствуйте. Сильный грузинский акцент.

— Здравствуйте,—отвечаю.—Дело в том, что я доверил Ежову план покушения, который может быть осуществлен на первомайском параде. А теперь...

— По телефону нэ говорите! Вылетайте в Москву.

— Погода нелетная.

— Я могу выслать за вами военный самолет. Честно говоря, чуть не соблазнился. Шутка ли, слетать на военном самолете в нелетную погоду! Такое приключение! Но сказал себе: стоп. Не зарывайся. Лучше кончать сними игры.

 

— Можно ли ручаться, что военный самолет не потерпит аварию? — спрашиваю.

— Нэ можно. Передайте трубку начальнику НКВД.

Начальник держал трубку стоя.

— Слушаю, товарищ Берия. Да, товарищ Берия. Понял вас, товарищ Берия. Есть, товарищ Берия! Положил трубку, сел, перевел дух, вытер лоб.

— Товарищ Берия приказал, чтобы вы изложили план нашему шифровальщику, а он зашифруети передаст по ВЧ в Москву. Из Москвы позвонят—поняли или нет.

Вызвали шифровальщика. Я ему тихо излагаю план, рисую. Начальник ходит взад-вперед по дальнему углу кабинета, всем видом показывая, что не слушает — не положено ему знать.

Шифровальщик ушел. Поговорили о нелетной погоде, о чем же еще? Молчим. Звонок по ВЧ. В трубке тот же голос с акцентом:

— Расшифровали. Речь идет о винтовке с оптическим прицелом? Кафе на углу? До свиданья.

Повесил трубку. Все.

Вроде обезопасился опять и этого—нового местного — напугал.

Фантастические времена. Дьявольщина, как у Булгакова. Рассказать—не поверят. Сначала план— убить. Провалился. Потом вольт мозговой: а если предупредить? Спасемся? И ведь играл все время—и с Ежовым, и с Берия. «Можно ли ручаться, что военный самолет не потерпит аварию?» Черт! А они всерьез. Всерьез—вот ведь в чем дело! Не только других— сами себя запугали...

Но вот с тех пор я иногда думаю: а вдруг бы оптическая винтовка оказалась на месте и все удалось? К лучшему это было бы или к худшему? И кажется, что к худшему... Еще больший террор это бы вызвало.

— Больше некуда,—заметила я.

— Не скажи. Только после убийства Кирова стал возможен этот террор. А тут великого, дорогого и любимого кокнули! Такое бы беснование началось...

— Но не оказалось бы никого со сталинским размахом.

— Он бы своей смертью так размахнулся, что никого бы и не потребовалось. Величайший мученик всех

 

времен и народов! Полстраны бы друг друга перерезало. Не знаю, не знаю...

Я тоже не знаю, хотя очень уважаю роль некоторых случайностей в истории. Но коль этого не случилось и не суждено было повернуть всеобщую историю, то историю нашей семьи дядя Валентин повернул круто. Своей смертельно опасной игрой в самое неподходящее ни для каких игр время! Он спас всех нас от неминучих лагерей.

При этом никого не предал, не подвел.

В игре, какую затеял Валентин, не было партнеров, лишь противники: угрюмо-кровожадные, всевластные палачи. Он пошел ва-банк.

— И что удивительно,— заключил свой рассказ Валентин.—Ягода подписал ордер на мой арест, с Ежовым я разговаривал лицом к лицу, с Берия — по ВЧ. Все трое расстреляны, а я жив!

 

События этой главы могут показаться читателю невероятными. Поэтому автор считает уместным подчеркнуть, что все факты и диалоги — точны.

Вопрос: почему Валентин не «загремел» и не был ими «взят на крючок»? Ответ, очевидно, в той самой алогичности, которой пронизано было время. И которая иногда—чрезвычайно редко—принимала непостижимо счастливый оборот.

Но можно проследить в данном случае и некоторую логическую нить.

Вполне вероятно, что Валю решили приберечь для каких-либо бесовских нужд «про запас», на потом. Но очень скоро свинцовое седалище под «кровавым карликом» обнаружило неожиданную шаткость. Шла закулисная борьба между Ежовым и Берия. Грузин оказался подюжее. Он победил в июле тридцать восьмого, когда Ежов оставался еще для всех наркомом внутренних дел! Берия был назначен замом, а по сути, шефом своего врага.

Легко вообразить, как дрожали за собственные шкуры обитатели ближайших к сомнительному наркому пяти кабинетов, как дрожь передавалась дальше— вниз по этажам,— как трясло всю зловещую всесильную Лубянку!

Немудрено, что в этой кутерьме был забыт эпизод с фантастическим наглецом из провинции.

 

Телефонный звонок к Берия мог быть воспринят последним как сигнал преданного вождю фанатика, тем более что раздался он по ВЧ из кабинета начальника Уфимского НКВД.

И то сказать, забот у принявшего бразды правления нового наркома тоже было хоть отбавляй!