- 246 -

ЗВОНКИ СВЫШЕ

(Рассказ мамы — мне, много позднее)

— В Таганроге меня исключили из Товарищества художников, когда арестовали твоего отца. Об этом, разумеется, нельзя было и заикаться.

Однако пришла пора как-то вынырнуть на поверхность. Прежде всего из-за продуктовых карточек... Артель вышивальщиц, где я их получала, исчерпала себя. Слишком много времени отнимала, и сил не было выполнять нормы, занимаясь еще и скульптурой. Срок ссылки кончился, паспорт оказался чист — без волчьего штампа,— бюст Матросова был готов — можно показывать. Сохранились вырезки из газет с фотографиями моих прежних работ.

Все сошлось, чтобы попробовать заново вступить в союз.

В Уфе тогда был только один скульптор—Тавасиеев. Не башкир, осетин. Как-то его занесло в эти края. Я пошла к нему в Союз художников. Показала снимки работ, попросила, чтобы комиссия из союза пришла посмотреть Матросова.

Он был надменен и сух. Сказал, что смотреть работу не пойдет, а, судя по фотографиям, может предложить мне быть у него формовщиком, отливать форму

 

- 247 -

с его работ. Что-то он, видимо, почуял. Я повернулась и пошла. Уже в коридоре меня догнал старик художник Уваров. Он присутствовал при нашем разговоре.

— Я ни о чем не спрашиваю, голубушка, я хочу дать вам совет: постарайтесь, чтобы на вашем заявлении о приеме была положительная резолюция секретаря обкома по пропаганде. Тогда мы вас примем.

Что ж, я отправилась к третьему секретарю. Он оказался русским. Внимательно разглядывал фотографии, потом поднял глаза:

— А почему вы до сих пор не член Союза художников? Вот оно... Теперь все зависело от того, как мне удастся сыграть роль. Я была в бабушкином платке, в сшитых бабушкой чунях. По наитию решила играть робкую, не от мира сего художницу, даже Слегка чокнутую.

Опустив голову, стала медленно водить пальцем по столу:

— Н -ну... я не думала, что можно... мне... и в союз.

Тут зазвонил телефон. Он разговаривал с кем-то раздраженно. Положив трубку, повторил вопрос:

— Так почему вы не в союзе? Я водила пальцем по столу...

— Н-не знаю. Не могла как-то представить... что это для меня... что... примут... меня. А вы думаете... примут?

— Разговор не обо мне, а о вас! О вас! Как вы, будучи профессиональным художником, скульптором вот, да еще о котором пресса пишет, вы не догадались вступить в союз?

Я убито молчала, выводя на столе узоры. Потом еле слышно:

— Не решалась. Тут мало внешнего побуждения, понимаете? Нужен внутренний толчок... Может, я не так живу...

Опять раздался телефонный звонок.

— Не так!—рявкнул он.—Не так живете!—в трубку: — Это я не вам! Хотя мог бы и вам!

Он долго разговаривал в повышенных тонах. Я смиренно ждала. Наконец он кончил и перегнулся ко мне через стол:


 

- 248 -

— Так почему вы все-таки не в союзе?

Снова здорово! Что мне отвечать? Нельзя жевать одну и ту же жвачку. Образ потеряет убедительность.

Что отвечать? Господи!

В третий раз позвонил телефон.

Он сорвал трубку. Но тут ему пришлось снизить тон и почтительно выслушивать. Трубку он тоже положил почтительно. На меня смотрел, сначала не видя, потом побагровел:

— Так почему вы не в союзе до сих пор?! — он выхватил у меня заявление: —Дайте сюда!

И размашисто написал: «Рекомендую принять». Я встала, поблагодарила, пошла.

— Нельзя быть такой гнилой интеллигенцией!— крикнул он мне вслед.

В коридоре у меня вдруг потемнело в глазах.

Я прислонилась к стене. «Это звонил Бог»,—подумала я.

На выставку в Москву мама привезла бюст Матросова в сорок девятом году.

Мы с мужем снимали комнату в одноэтажном флигеле, затерянном в Старо-Конюшенном переулке. Комната была такая крохотная, что в ней помещались только кровать, небольшой стол, застекленный книжный шкафчик и низенькое плюшевое кресло.

Расстояние между кроватью и столом позволяло протискиваться боком. В стульях не было необходимости: сидя на кровати с тарелкой в руках, можно было брать со стола еду.

В эту комнату к нам приехала мама. Валентин специально отправился в Уфу помочь упаковать и погрузить в вагон скульптуру и остался там присматривать за бабушкой и моим маленьким сыном. (Леонид, оправясь от ранения, заканчивал консерваторию.)

Мама, свернувшись калачиком, спала на столе. Его длины не хватало, чтобы вытянуться во весь рост. В этой неудобной позе она спала месяц, другой, третий... Скульптура ее давно стояла в выставочном зале Третьяковки, дел у нее в Москве не оставалось, но она проявляла стоическое терпение и не обнаруживала никакого желания что-либо изменить. Муж прозвал ее:

 

- 249 -

НАСТОЛЬНАЯ ТЕЩА

(Продолжение рассказа мамы)

— В тот день, когда мы с Валей обшивали фанерой бюст Матросова, чтобы отвезти на станцию и погрузить в товарный вагон, а у меня в кармане был билет на тот же поезд, пожаловал курьер из НКВД с требованием немедленно явиться.

Валентин с возчиком остались упаковывать дальше, а я пошла.

Меня принял следователь, довольно молодой, «с приятным, открытым лицом». Очень любезно стал расспрашивать о семейных делах. Между прочим обронил:

— Кажется, ваша дочка живет и работает в Москве?

Я сразу раскусила этот ход.

«А-га, хочет запугать. Мол, если не будешь покладистой, подберемся к дочке».

— Да,— говорю,— живет и работает.

— Как дела у Валентина? Ну, просто — друг дома.

— В порядке. Приехал помочь с отправкой моей работы на выставку в Москву.

— Наслышаны, наслышаны. Очень хотелось бы посмотреть. А как Моисей Григорьевич оценивает вашего Матросова?

Вот оно что... Молчу.

— Понимаю. Скромность украшает. На его мнение можно положиться. Моисей Григорьевич знаток во многих областях. Кстати, не помните ли вы один разговор—о Нюрнбергском процессе? Это происходило на квартире у Искандера.

(Необходимо пояснение: Моисей Григорьевич П.— эвакуированный из Ленинграда профессор-филолог. В Уфимском университете он заведовал кафедрой западной литературы. Человек энциклопедической образованности и своеобычной мысли, он стал объектом почитания городской интеллигенции.

Искандер Гизатуллин—студент филфака. Этот казанский татарин был одержим русским «серебряным веком». Горячо одобряемый своей красавицей женой, он тратил все до копейки на приобретение под-

 

- 250 -

шивок «Золотого руна», «Аполлона», «Мира   искусств». и других изысканных изданий.)

Я хорошо помнила этот вечер у Искандера, но покачала головой.

— Постарайтесь вспомнить. Речь зашла о смертной казни. Моисей Григорьевич сказал, что он принципиальный ее противник и, поэтому, не может одобрить вынесение смертного приговора даже военным преступникам на Нюрнбергском процессе.

— Этого я не помню.

— Ну как же! Как же! Вы еще ответили, что вы тоже противница смертной казни, но в отношении военных преступников считаете эту меру оправданной.

— Не помню.

— А два уважаемых профессора, которые присутствовали при этом, помнят!

— Это дело их совести.

— Вот как вы ставите вопрос. Вам что же, совесть не велит отвечать правду? Пришлось отступить.

— Просто не помню.

— Плохая память?

— Не жалуюсь.

— Тогда вам придется напрячь ее.

— А вот на это у меня нет времени. Самое позднее через два часа моя работа должна быть погружена в вагон.

— Дайте показание, что вы помните этот разговор и вы—свободны.

— Я не могу дать ложное показание.

— Оставьте, Вера Георгиевна! Все вы прекрасно помните.

— А я вам говорю, что нет. И что времени у меня в обрез. И что по вашей милости Башкирия не будет представлена на Всесоюзной художественной выставке.

Он вспыхнул, но сдержался.

— Хорошо. Отправляйтесь, грузите вашу работу в вагон и возвращайтесь сюда. У вас будет еще два часа до отхода поезда. Продолжим. Только—никому ни слова. Даже Валентину.

Я поспешила домой. Валя сразу кинулся предупредить М. Г. и Искандера. Как мы вдвоем с возчиком втащили скульптуру на сани, до сих пор не по-

- 251 -

нимаю. У станции нас уже поджидал Валентин. Он застал дома обоих. Но разговаривать об этом было некогда. Грузили в большой спешке. Только, когда кончили, передо мной со всей очевидностью встала перспектива возвращения в НКВД. Нельзя сказать, чтобы я торопилась. Навстречу мне просияла белозубая улыбка:

— Успели? Вот и прекрасно!

Как радуется за меня человек...

— А я тоже даром времени не терял. Потрудился.

Вам остается лишь подписать.

Он протянул листы, покрытые убористым почерком.

Что говорить, он подробно и точно изложил все, что происходило у Искандера. Течение беседы, реплики, спор, включая упомянутые слова М. Г.

Я внимательно прочитала эти страницы и положила на стол.

— Нет. Этого я подписывать не стану.

— Как?! И я напрасно корпел столько времени?

Вы что, издеваетесь?

— Я не просила вас корпеть. Это вы издеваетесь.

Вы прекрасно знаете, что ничего подобного я вам не говорила. Вы не получите моей подписи под вашим сочинением.

— Ах так! А вы напрасно надеетесь уехать сегодня в Москву.

Я спокойно достала билет и положила перед ним.

— Вот. Я никуда не еду. А теперь можете допрашивать меня сутки, двое, трое. Сколько вам понадобится. Я не спешу.

Откинулась на спинку стула, положила ногу на ногу.

Он озадаченно посмотрел на билет.

— Только ничего вы не добьетесь,— я помолчала и добавила: — Кроме того, что, как я уже говорила, Башкирия не будет представлена на всесоюзной выставке.

На лице его неприкрыто промелькнула злоба.

— Ну так еду я или нет?—как можно вкрадчивее осведомилась я.

— Поезжайте!—воскликнул он вдруг почти с воодушевлением—Поезжайте! А когда вернетесь из Москвы — сразу к нам! Будем ждать.

 

- 252 -

Так я оказалась у вас на столе.

Не хотела волновать и ничего не рассказывала. А Валя прислал открытку, очень бодрую, советовал подольше оставаться в Москве, походить по театрам, музеям, а он с удовольствием поживет с бабушкой. Там была, между прочим, фраза: «Представь себе такую странность: от М. Г. и Искандера одновременно ушли жены». Я поняла, что оба арестованы. И что мне лучше повременить с возвращением. А когда вернулась, разумеется, не пошла к н и м.

Вскоре стало известно, что М. Г. обвинен в хитроумном «протаскивании» на своих лекциях «низкопоклонства перед Западом», а татаро-русский декадент Искандер в пособничестве ему.

Уже из лагеря Искандер прислал своей Леле письмо, где писал, что организовал там художественную самодеятельность и что такие-то—следовали имена двух расторопных профессоров — «хорошие актеры». Мы поняли, что на следствии ему предъявили их донос.

Самое поразительное, что эти двое при встречах со мной на улице всегда очень почтительно раскланивались. Я ни разу не ответила на их поклоны, а они все продолжали кланяться. Потом я узнала, что один из них умер. Второй кланяется до сих пор, зная, что я не отвечу.

Когда М. Г. вернулся в пятьдесят четвертом году, не по реабилитации, а «по актированию»,—сгубил свои легкие на лесоповале и его отпустили умирать за полной непригодностью к работе,—он рассказывал, что следователь предложил ему составить список его знакомых. М. Г. аккуратно переписал весь преподавательский состав университета. Следователь спросил: «А почему в списке нет Веры Георгиевны?» М. Г. ответил: «Вера Георгиевна—совсем особая статья».—«Да,—согласился следователь.—Она из тех, кто: только через мой труп!»

— Вот такое у н и х, значит, есть определение,— закончила свой рассказ мама.

Бюст Матросова выставки был закуплен Третьяковской галереей.