ПО ЭТАПУ — В СИБИРЬ.
Война шла к концу, немца гнали по его земле, однако, нас, бывших лагерников, пока не отпускали на волю и паспортов не давали. Но колымские этапы прекратились. Порт Находка жил активной, бурной жизнью. Политотдел Дальстроя, за которым мы «телились, стоял на горе, на самом берегу. Раскинулась великолепная панорама, виднелся вход в бухту с двумя скалами — Брат и Сестра — на страже, а прозрачная голубая вода так и манила нас, и каждую свободную минутку мы бежали на берег окунуться, поплавать, цепляясь ногами за водоросли морской капусты. В порт входили морские громады, в прошлом — плавучие тюрьмы, увозившие на Колыму живой груз по 10—12 тысяч, а теперь они, преобразившись и приукрасившись, ходили в порты Америки за техникой и горючим, которыми США нам помогали за золото. Дальстрой доверил нам художественное оформление этих великанов — поддержать престиж и видимость мощи. По прибытию их в Америку американцы толпами шли смотреть русские корабли.
Пока судно стояло на рейде, мы работали и жили на нем. Писали огромные портреты Сталина и других вождей, делали росписи кают-компаний, красных уголков и клубов. Отношение к нам моряков — от матроса до капитана — было внимательное, теплое, и для нас это была живительная струя. Но Людмила волновалась и переживала за детей и стариков-родителей, бывших после оккупации в весьма бедственном положении, а отец ее вообще был очень плох. Наконец, паспорт, правда, с ограничениями — минусами, она получила, и я провожаю ее. «Будем ждать, приезжай скорее!» — еле сдерживает она слезы. И я тоже был в тревоге; разрешат ли мне уехать и когда? Но вскоре, после завершения одной большой работы, мне удалось-таки получить паспорт и
разрешение ехать к жене. Верчу его в руках и не верю. С трудом достаю билет. Как медленно шли тогда поезда, набитые дальневосточниками и армейцами! И вот, наконец, в один прекрасный вечер я осознал себя идущим по незнакомой улице в незнакомом южном городе к незнакомому дому — на встречу со ставшей уже заочно близкой мне семьей моего самого дорогого человека.
Был вечер, смеркалось — все кругом было незнакомо — узкие, улочки, саманные домики, но какая-то внутренняя уверенность несла меня как на крыльях! И хотя номера уже были не видны, я, не раздумывая, вошел в дом, а сердце стучало: здесь, здесь!
Встретили меня как родного, особенно, старенькая мама Людмилы, — отца они уже схоронили. Ее девочки — слабенькие, болезненные, пережившие все невзгоды отвергнутых, но спасенные бабушкой, встречали меня особенно доверчиво, с радостью, младшая повисла на шее:
«Папочка, милый, мы долго-долго тебя ждали...» — от родного отца ее оторвали, когда ей было всего три месяца.
Тринадцатилетняя дочка посвятила мне стихи:
Теперь люблю вас всей душой.
Ведь это правда, дорогой.
Еще люблю за маму вас,
За то, что жизнь ее ты спас.
Люблю за благородный труд,
Люблю работу ваших рук.
Ценю заботу о детях.
Ушли от нас и боль, и страх.
И таким родным показался мне сразу этот опустошенный невзгодами и разрухой, голодный саманный домишко сестры жены, где приютились согнанные сюда войной все их родные с детьми — девять человек собралось под его крышей. Нелегко жилось всем нам в это тяжелое
послевоенное время, наше искусство шло за кусок хлеба, мы с трудом выдерживали эту невыносимую каждодневную борьбу за спасение семьи. Примостившись в сарайчике, мы упорно и жадно писали, творили, — ведь так устали душа и руки без любимого дела. Мы начинаем новую жизнь, в которой, как и когда-то, давным-давно, для нас летали самолеты, звучала музыка, устраивались выставки. И однажды пришла и к нам забытая радость: первая премия за картину «Будущая мать» (портрет беременной жены), а потом — и рождение сына — самое яркое, светлое событие нашей тогдашней жизни. Мы много работали, утверждались как художники, как равноправные люди мира, земли...
Мама Людмилы поправилась, дети успешно учились, а мы с утра до ночи проводили у мольберта. Казалось, ничто не предвещало беды. Наступил конец 1949 года. Скоро Новый год, соорудили елочку. Всей семьей мастерили, лепили всевозможные игрушки — елка получилась на славу! И вот все родные собрались за одним столом в ожидании меня и полночи... А меня с новогодними подарками встретили на вокзале трое в штатском и, к моему ужасу, повели к дому, где, я знаю, с такой радостью ждали все дети и родные... Не помню, как я перешагнул порог. Увидел побледневшее лицо жены, матери, испуг детей, — видно, и я сам вошел с тревогой, она передалась всем. И снова плач, крики детей, и снова обыск — больше всего страдают летящие на пол книги, — их бессмысленно перелистывают и бросают оземь. Помню судорожно вцепившегося в меня двухлетнего сынишку, заплаканных детей, рыдающих жену и мать — будто страшный сон. Все, созданное трудом и любовью, терпеливой душой, разрушено в одно мгновенье...
Снова тюрьма, мучительная неизвестность, бесконечные допросы и опять та же проклятая заочная тройка — «особка», а после семи месяцев тюрьмы, наконец — ссылка... и опять по этапу через все пересыльные
тюрьмы — на Ангару. Нас было много, уже отбывших сроки, так называемые «повторники». Жене тоже предложили выехать ко мне, взяв детей.
Этапных тюрем в этот раз было меньше, и как-то они не запомнились. Разве только последняя, в Новосибирске: смешанный народ — уголовники, «бытовики», «урки» и мы, взятые просто «с воли». «Наша» 58-ая статья — повторники — тоже весьма пестрая толпа. Предположения, разговоры, надежды. Душная многолюдная камера Новосибирска. И, наконец, конечная точка — порт Красноярск. Ночью — выгрузка прямо в порту. Конвой встревожен, еще не знает, как себя с нами держать. Чувствуется неразбериха. Грузят нашу ватагу на какой-то пароходик, загоняют в трюм. Вещи, узелки, выдана скудная пайка. Плывем ночью, а утром, чуть рассвело, разрешили подняться на палубу.
Поднимаемся, растерянные. Свежее утро. Глотаем жадно воздух. Сиреневые берега кажутся безлюдными. Сплошная тайга. А вода какая-то коричневая, мутная. Плывем еще по Енисею. А сейчас свернем в Ангару. Там, говорят, вода черная и прозрачная, — кто-то здесь уже бывал. Конвоиры, видимо, с нетерпением ждут момента избавиться от нас, сдать на место. По привычке покрикивают.
Наконец — Ангара. Прозрачна, черна и быстра. А берега посуровели, местами скалистые, и кругом тайга. Выше — бескрайняя. Все жадно вглядываются в ширь реки в ожидании неизвестной свободы. А ведь еще вчера была душная камера, набитая телами.
Все мы без гроша. Правда, узелки с вещами при себе. Среди нашей пестрой группы — и какие-то колхозники-грузины. Они идут по указу — взяты под стражу прямо с воли. Узнав, что я художник, кто-то подсовывает мне потертый блокнот и огрызок карандаша. Я сажусь, начинаю набрасывать лица и берега. «Охровец» по привычке пытается что-то возразить. Но его одергивает
начальник конвоя; «Они уже не наши!» Это уже что-то особенное...
Прозрачной бирюзовой струёй врывалась ангарская вода в бурые волны Енисея. Мы стояли у борта притихшие, ошеломленные. Слишком разителен и быстр был переход — еще вчера утром душная пересыльная камера Новосибирска, куда нас затолкали вместе с уголовниками, смрад от параши, и вдруг палуба, чистейший таежный воздух, отвесные берега, и встает стеной тайга — густая, черная.
Сибирь, Ангара были еще в мечтах моего детства. Правда, не о такой встрече мечтал... И здесь конвой, малочисленный и несколько растерянный. Тут же по палубе снуют матросы, с интересом посматривая на наши ошеломленные физиономии.
Понемногу берега сузились. И в обед причалили к пристани Мотыгино. Получили пайки и с узелками сошли на берег. Не было ни заборов, ни проволоки. Да и куда уйдешь с пустынного берега...
Раздобыли где-то на пристани кипяток, нашлись кружки. Похлебывая кипяток, оглядываясь кругом, строили планы своего дальнейшего житья-бытья. Неизвестно было — конец ли это пути или только остановка, и что дальше? Подходили машины, решались какие-то вопросы, понемногу увозили куда-то наших. Время уже было за полдень. И, наконец, троих из нас повезли вглубь, в центр, километров за сто от Ангары. Грузовик подпрыгивал по ухабистому тракту. А кругом стояли кедрачи, ели-великаны и черный пихтач. Мне казалось, что я не живу, а читаю Джека Лондона.
По дороге ссадили на одном из приисков попутчика, и мы остались, вдвоем с молодым фармацевтом-москвичом, почти мальчишкой, ставшим впоследствии нашим другом — Бена Додин. Ехали молча, разговаривать не хотелось. Наконец, показался центральный поселок, который стоял на сопках, на берегу речки Удерей с непонятными
разрезами. Как я узнал впоследствии, их оставляет за собой «драга» — земляной корабль, выгрызающий из земли золото, пожирая в колоссальном количестве лес на топку и оставляя на своем пути эти таинственные рытвины.
Сдав наши дела в комендатуру, где пришлось прождать часа два, пока оформили справки на жительство, нам предложили идти устраиваться, куда хотим. Потом, спохватившись, комендант сказал, что меня давно уже
ждут в клубе — там нет художника.
Денег не было, а очень хотелось есть, да и надо было дать поскорее телеграмму домой. Наколов жене коменданта вязанки две дров, получил трояк. Так я вошел в новую жизнь, в новый для меня мир...
По счастью, я оказался единственным художником в районе. И, показав буквально виртуозность в работе малярными красками, и чем придется — пальцами, руками вместо кистей, которых здесь не было и в помине, завоевал сразу себе авторитет. Узнав, что скоро должна приехать ко мне семья, выделили старую баню, стоявшую в конце поселка на крутом обрыве, наполовину подмытую отчаянной речушкой Удерей — источника золотых приисков. Впереди простиралась бескрайняя тайга, протягивая зеленые ветви в наше прорубленное окно и, казалось, мы на самом краю света. За нами —людские гнезда, в большинстве, ссыльных, по разному протекала их жизнь! Здесь было управление золотых приисков. С помощью новых друзей-сибиряков и юного ленинградца Саши Боровикова, ставшего впоследствии нашим приемным сыном, мне удалось подготовить, как казалось, замечательное жилье. Я ждал семью как праздник, как счастье, и когда пришел, наконец, долгожданный день приезда Людмилы, мне разрешили ее встретить у Ангары. Я и сейчас не могу спокойно вспомнить эту встречу.
А потом неотрывно слушал рассказ Людмилы об ее отъезде из дому и бесконечных мытарствах в пути, ее
полные беспокойства и тревоги воспоминания об ее героической маме, всегда служившей нам примером жизненной стойкости:
...«Самые тяжкие невзгоды, жизненные потрясения — все это помогла победить нам наша молодость. Но как пережила их, как сумела выстоять в эти нечеловечески трудные годы наша старая мать — трудно даже представить себе, — глотая слезы, рассказывала мне в тот вечер Людмила. — Как она одна, без мужа, находила в себе силы не только жить, но и защитить родных ее людей, бороться за них? Пережить один за другим четыре наших ареста: арест первого моего мужа, мой, твой. И вот вновь разлука со мной, внуками, которых растила без меня, которые стали ее родными детьми... Сибирь представлялась всем нам равносильной смерти. Помню, как долго уговаривал когда-то меня следователь — отказаться от первого мужа.
Откажитесь
От мужа!
Поверьте —
Двадцати пяти лет
Сибирь —
Равна смерти!
Оттуда
Возврата нет!
За окном
Цвела акация.
Шумел двадцатый век
Словами —
Веревками адскими —
Вязал
Меня человек...
Сейчас уже меня не уговаривали не ехать, — наоборот, заставили. И вот наступило болючее, бессонное
время, уже намечен и день нашего выезда. Мама что-то штопает, вяжет теплое для нас, у меня на руках билет до незнакомого городка Канска. Облитые слезами матери, родных, мы отправились в дорогу. В поезде малыш радуется — едем к папе, это дорогое слово повторялось у него все время. Ему хотелось скорей приехать, а поезд все едет и едет. Ночь, мы в Канске, на вокзале, где-то прижатые в толпе, испуганные. Малыш заснул на руках. Утром бегаю, узнаю, как и на чем добраться до Аркадия... Оказывается, триста с лишним километров трястись только на машине и потом еще нужно пересечь Ангару. Начало весны, на Ангаре уже струится по льду верхняя вода, и вот-вот уйдет последняя бензовозка. Умоляю шофера взять нас с собой за любую цену. Взял, но предупреждает — будет трудно, в кабине тесно, газ, да и ехать долго по реке не безопасно. Согласна на все — другого выхода нет. Авось, повезет. Рядом младшая 13-летняя дочь Людмила и 3-хлетний сынок на руках... Едем день, иногда выходим подышать. Леса, леса встают, кажутся непреодолимой преградой, еще морозы, а к ночи совсем похолодало. У меня кружится голова, у детей периодически рвота, доедем ли? А сынок свое: «Папа, где папа?» И сон, и забытье. Мои слезы примерзают к пальто, зябнут ноги, но больше всего боюсь за детей. И вот она, наконец, — Ангара! Шофер кричит: «Молись, мать, Богу! Чтоб не сбиться — тут опасно, есть полыньи. Дорогу знаю, но темнотища, и вода поверх идет...» Я слышу, как хлюпают в воде колеса, брызги по стеклу, по машине, прижимаю к груди детей, а сердце, кажется, вырвется сейчас из груди... Господи! Шофер остановил машину и сам крестится: «Слава Богу, не подвел батюшка-Мороз! Ну, все! Счастливая ты, мать, видно, и я тоже...» Подъехали к зимовью, где отдыхают шофера и охотники. Вылезаем. Малыш бредит: «Папа, папа...» Нас всех тошнит, а в избе народ, собаки, накурено, тяжко дышать, детям еще хуже. Пою детей
кипятком с цитрамоном, глотаю валерьянку, как-то держусь. Прошу шофера ехать. «Уже, — говорит, — осталось малость. На заре будем на месте». Дорога с ухабами, вытряхивает последние силы. Голова дочки у меня на плече, мотается из стороны в сторону, она стонет, прижимаю ее к себе. Без сознания сынок! Но мы уже куда-то приехали, нас почти занесли в какую-то избу. Хозяюшка ласково заботится, поит чаем, но рвота у детей не прекращается. Севочка бредит: «Папа, папа, где папа?..» Я не верю, что подо мной не колеса, не вода, а мягкий матрац, на голове холодная повязка, горячий сладкий чай.
Сквозь замерзшее окно пробивается первый рассвет и первая добрая мысль: «Мы на земле, где-то здесь, близко, наш друг, наш папа...» А вот и он. Не верится, неправда, ты ли это? А он на коленях возле нас, целует, сынок еще совсем слаб, не в силах поднять головку: «Папа, мой папа...» — обхватил его ручонками; «Не уходи; не уходи!» Приютившие нас хозяева-сибиряки успокаивают: «Мир не без добрых людей...» И правда, нас здесь обогрели, подкрепили. Гостеприимная женщина сделала все, чтобы облегчить наше состояние после долгой дороги, и вскоре мы уже всей семьей приехали к месту жительства».
А Сибирь предстала перед нами совсем не такой, как нас пугали. Ее неповторимая, могучая девственная красота взяла нас в плен. Тайга с ее неожиданностями, бесконечным разнообразием трав, цветов, цветастых мхов и изобилием ягод и грибов. Громадные богатыри-кедры поднимали свои причудливые изогнутые макушки прямо в небо к солнцу. А люди — подстать природе — с крепким корнем, неговорливые, порой суровые на вид, но такие гостеприимные, радушные. Многие из них осели здесь еще со времен царской ссылки и стали коренными сибиряками.
Красотища!
А мороз дурманит
Чудо окружает,
Не уйти!
Кисточки
Обласканы дыханьем,
Краски
Обогреты на груди.
Соорудив себе походные этюдники, мы жадно «накинулись на природу», и вскоре в нашем скромном жилье появились таежные гости — этюды... Правда, очень омрачали нашу жизнь роящиеся здесь летом гнус, мошки, комары. Местами, накинувшись всей своей почти густой массой, они заедали до полусмерти скот. Так что телят выпускали пастись в сумерки, а днем ставили «дымокуры», в которые, уткнув носы, собиралась вся живность, а люди даже на своих огородах близ хаты работали в сетках, что первое время нам казалось экзотикой, а вскоре, испытав на себе укусы, почувствовали необходимость в сетках и мы. Отравляли жизнь и шестидесятиградусные трескучие морозы, когда все кругом так, бывало, оледенеет, что и дверь не открыть. И пора красоты и цветенья здесь совсем недолго длилась. Весна приходила поздно, и совсем коротким был день. Зато по ночам — месяц как прожектор, так что мы ухитрялись писать этюды даже ночью. Летом весь поселок взбудоражили — выкопали в тайге прекрасные цветы, сделали клумбы вокруг дома, получился диво-сад. Народ повалил любоваться и удивлялся — откуда? Местный житель мало обращал внимание на слово «ссыльный», к нему привык еще с царских времен.
Немного повыше старой нашей баньки-избы стояла новая. А у сибиряков баня — особый праздник — встречи, чаепитие, одним словом, клуб со своими традициями, а рядом были мы, художники, с разными «чудесами». И все время шел и шел к нам народ. Тем более, что в нашем пристрое было много подобранных в тайге разных
зверюшек, часто «подранков», от зайчишки до медвежонка — по весне мы их выпускали на волю.
Настоящей картинкой с натуры нашего тогдашнего бытия стала поэма Людмилы «В Сибири». Вот отрывок из нее:
Что вы, ели, удивились,
Обошли меня толпой,
И снега зашевелились
Под замерзшею ногой?
Сосны сучья протянули,
Словно руки, надо мной,
И качнулись, и вздохнули,
Снег засыпал с головой.
Ты, тайга, — душа чужая,—
Предо мною супишь бровь,
Словно мачеха лютая
Или злющая свекровь.
Даже солнце из-за дома
Смотрит бледною луной,
Будто вовсе незнакомо,
Не встречалося со мной.
И сорока тут вертится,
На меня давай орать!
Удивительная птица,
Я ж — не гнезда разорять!
Я — не в гости и не к чаю,
Не к морозу на поклон.
Как друзей, я вас встречаю.
Наяву то или сон?!
По какой судить примете?
Может, ждали вы не ту?
Как сестру меня примите,
Не скрывайте красоту.
Из достойного я роду,
У природы на виду.
По душе придусь народу,
Не уеду, не уйду!
И пройду я всей округой,
Не ступала где нога,
Станет мне Сибирь — подругой,
Родной матерью — тайга!
Заживем мы здесь с семьею,
Пусть не юг, зима — не та,
Краски, кисти — все со мною,
Вся земная красота!
Срубим мы в тайге избенку,
Между бревен ляжет мох,
Утеплим листвой, щебенкой,
Чтоб мороз пронять не мог.
Заготовим впрок дровишки,
Лесу — строй хоть города!
Приголубим ребятишек —
Льнет всегда к нам детвора.
Подрастет герой-сынишка —
Он по духу сибиряк!
Купим лыжи и ружьишко,
Заведем себе собак...
...Вот и хата — пять окон!
Много нас со всем зверьем.
То не сказка и не сон,
Мы давно уж тут живем!
Жизнь, как улей — всем забота!
Время скачет — день, другой.
А у нас кипит работа,
Горят печки, дым трубой!
Козы, куры, псы и кошки,
Заяц, крот и бурундук,
Две невиданных пичужки —
Избавляем всех от мук!
Две совы, подбитый филин,
Медвежонок чуть живой —
Всех несут, кто обессилен,
На поправку к нам домой.
Принесли нам лесорубы —
С пальчик ростом, слаб и мал,
Ушки, хвостик, носик, губы,
Что за зверь — никто не знал!
Чем кормить? Травой, капустой?
Кто же мамка? Чудеса!
Завернули бинтик соской,
В молоко — и засосал!
Положили в шапку вату,
Сын от кошки сторожил.
Смех и радость на всю хату!
Коли сытый — будет жить!
Мы назвали его Пилькой,
Стал любимец меж зверят.
Мох несут, зерно, опилки —
Нет отбою от ребят!
Не зверек, а любопытство!
На витрину, под стекло.
А ему — лишь было б сытство,
Сон, спокойствие, тепло.
Наш хитрец, незнай — малютка
Кто чужой — не смей, не тронь!
А растет он по минуткам:
Уж не с пальчик, а с ладонь.
Молоко — не все для роста.
Травку? Зерна? Витамин?
Не берет. Не ест, и баста!
Чем кормить? Вопрос один.
В Ангаре ловил сынишка
Мелочь разную, мальков.
У него своя зверюшка.
Дал и Пильке — был таков!
Подавай одну, другую,
Успевай, рыбак! Беда!
Лови малую, большую!
Вот что надо. Вот еда!
Посадили его в клетку,
Обложили всюду мхом.
Видеть в доме — это редкость.
Рыжий с беленьким брюшком.
Как котенок — нету скуки!
Поиграть всегда пора.
Знал лишь только наши руки,
А чужие — цап-царап!
Кто же этот наш бесенок?
Озадачило ребят.
И не белка, не лисенок...
То — куница, говорят.
Ну — куница, так куница.
Приручиться к нам смогла.
Что тебе в неволе снится?
Твои предки и тайга?
Встали утром — Пильки нету!
В сенцы, в угол, под кровать —
Нет его и нет приметы.
Знать, ушел. Чего ж искать?
Что ему наша забота?
Каждый день — готовый пир.
Зверьку надобна свобода,
Своя радость и свой мир.
Сын ревет, не в духе дочка,
Вся взгрустнула детвора.
Убежал в тайгу — и точка.
Знать, пришла его пора...
А весной — звериный праздник!
Кто окреп — несем в тайгу.
Всех свобода, воздух дразнит.
Разлетятся, побегут!
Радость, солнце, поют птицы!
Нам прощанья не забыть.
Может, кто и возвратится?
Было так, и может быть!
А весна и нас позвала
В путь — этюдник за спиной.
Где конец и где начало?
Породнились мы с тайгой.
Снег еще, в узорах сосны!
На них — чудо-парики!
Под ногами словно звезды,
Расцветают кандыки.
Чуть шагнешь — и сказка снова.
Грудь защемит — не вздохнуть.
И стоишь, как околдован,
Чтобы чуда не спугнуть.
Вот он, кедр — отец, кормилец.
Ему слава испокон.
Да святится твоя милость,
До земли тебе поклон.
Пихты, ели, иглы-листья.
Изваянья, изумруд!
Чем писать? Какие кисти?
Труд и краски не умрут!
Величавые березки
В кружевах — на царский бал!
Раскудрявились прически —
Ночью ветер целовал.
У тайги набухли груди.
Сосны — с небом наравне.
«Приходите сюда, люди», —
Слышу шепот в тишине.
Мы и сами — рядом с солнцем,
У излучины мечты,
Во владей ли чудотворца
Первозданной красоты.
А земля! Какие земли!
Под любой лопатой — клад!
Птицы разные и звери,
А тайга — готовый сад!
Ягод — тьма! Бери совками.
И грибов не оберись.
В реках — рыба косяками.
Будь здоров и не ленись!
Да и люди — как природа.
Занимать не надо сил.
Духом крепкая порода,
Корни матушки-Руси!
Гнезда их добротно свиты.
Зря не любят суеты.
Души их светлы, открыты,
Знают цену доброты.
Лесорубы, лесовозы —
Удивительный народ!
Ни жара, и ни морозы,
И комар их не берет!
И, видать, искусству близки:
Здесь художник — вроде, бог!
Нам все кланяются низко,
Зря не ступят на порог.
Зря не бросит прибаутки,
Не закурит, не поест.
Разомнется на минутку,
И — пиши! Не сходят с мест.
И пиши, «рисуй, коль надо,
Не волнуйся — время есть!»
Для него то — как награда,
Написал — большая честь!
Удивленье, радость будет.
Обернется — сам не свой:
«Посмотрите, добры люди!
Я же это! Как живой!»
А в субботу — баня, веник
Под сухой и влажный пар.
Сам себе — и царь, и пленник,
Ну, не баня — Божий дар!
И сибирское крещенье —
На мороз, снежком обдать!
И — в парную, на спасенье.
Дух захватит — благодать!
А в предбаннике, с чаями,
Благодать в нутро пошла.
Полотенце, пот ручьями,
Разговоры по душам.
Ну, а девки — целомудры,
Нет отбою женихов.
Ни помады и ни пудры,
Никаких таких духов!
Пахнут яблоком и смолкой,
Глянь — малинка с молоком.
На любой работе ловки:
Хоть иглой, хоть молотком!
Баня — лучшая награда!
Есть в неделе их денек.
Никаких там ванн не надо —
Был бы пар да кипяток!
Вот уж льет народ задорный!
До какой такой поры?
Льет горячей, льет холодной
Им не хватит Ангары!
И ныряют в снег! Босые!
Полюбуйся! Согреши!
Белокожие, литые —
Вот, художник, — напиши!
...Много сказок, много былей,
Что видала, сберегу.
Где бы ни жили, ни были —
Не забыть Сибирь — тайгу!
И народ гостеприимный,
Без хитринки, без прикрас!
И любовь наша взаимна.
Вспоминайте в добрый час!
Через пару лет районный центр перебросили, к нашей великой радости, на берег Ангары. Красота, величие природы скрашивали многие шероховатости, серости нашего бытия. Школа, где я преподавал, выделила нам бревенчатую недостроенную избенку на высоком берегу над рекой, мы понемногу сделали из нее сказочный домик. А потом и прируб для нашей живописной мастерской.
Появился кружок друзей: старый врач Бухгольц, поэт и заядлый охотник Толя Клещенко с женой Лианой, скульптор и писатель Федот Сучков, самобытная колоритная фигура писателя Мамина и целый ряд других восторженных жизнелюбцев. Собирались частенько по вечерам в нашем пристрое-студии: «А ну-ка, что у вас
новенького?» И раскладывались этюды или читался свежий стих, вырвавшийся у Людмилы или у Анатолия. Шумели, спорили. Чай остывал в стаканах, и расходились иногда под утро, стряхнув с себя нелегкие житейские заботы и усталость.
Но всегда соблюдали неписанное правило — политики ни в стихах, ни в наших спорах не было. Обожженные — избегали! Иногда наш поэт Клещенко уходил с ружьем в тайгу и, возвращаясь через неделю-другую, устраивал пир, угощая нас куском сохатины и новым стихотворением.
Это была своеобразная «лунная долина». Конечно же, она не была раем, бывали частенько и ложки дегтя, но тюрьмы и лагеря дали нам всем хорошую закалку, а возможность вырваться в тайгу, на природу, чтобы выполоскать, обмыть душу после какой-нибудь неожиданной мерзости — не раз спасала, не давала падать духом. Спасала нас и кисть, способность с головой уйти в работу, в красоту.
Медленно, но все заметней к нам проникались уважением местные жители, и потому тверже ступала по земле нога. И все же каждую неделю приходилось идти отмечаться — удаляться на большое расстояние ссыльным категорически запрещалось, нарушение считалось побегом, и срок могли удвоить. А потом появился аэродром, рядом на острове, и стала приезжать молодежь, врачи, учителя. А потом смерть «отца народов». 1953 год всколыхнул всех, был и страх, как будем жить дальше, была и радость, надежда на свободу. Смерть Сталина начинала освобождать от внутреннего душевного рабства. Надеялись на амнистию — амнистия наступила скоро, но лишь для уголовников — «урок», которые, начав на радостях разгул, тут же стремительно возвращались в лагеря. А потом неожиданно разоблачение и казнь Берия. И подул свежий ветер с воли. Все, писавшие раньше ходатайства о пересмотре своих так называемых «дел», начали с новой
надеждой писать прошения, в ответ понемножку приходили реабилитации. И стали уезжать друзья. Проводы всегда были торжественными, с пожеланиями, обещаниями писать, и с надеждой, что, наконец, должен придти и наш черед. Опустела наша «лунная долина», странное было ощущение: как будто тянешь лотерейный билет, надеешься на чудо, и в то же время — полное неверие в его возможность. И вдруг, наконец, как ослепительная вспышка: полная реабилитация! Тут уж полностью теряем над собой контроль. Мозг плохо воспринимает, а душа поет, кричит от радости, и ты весь другой, какой-то неузнаваемый: ты опять начинаешь новую жизнь!
Засуетились, стали собираться в дорогу. Наш давний добрый друг Лукич, живший в Новосибирске, пригласил к нему.
Как мы с ним познакомились? Было это как-то в Находке, в клубе. Помню, кончилось курево, пустая трубка висела в уголке рта. До чертиков хотелось курить. Я дописывал большущий портрет нашего Великого Вождя, на подоконнике сидел «опер», приводивший меня в клуб, и мрачно шарил по. карманам — а я, пользуясь своей властью в данный момент, неспеша дописывал портрет. Вдруг с ветром распахнулась дверь, и в зал буквально заскочил молодой военный — явно не в гулаговской форме. Он с интересом заглянул в портрет, потом — с удивлением — на меня. А увидев пустую трубку и пустой кисет на полу, улыбнувшись, протянул мне сигареты. Разорвав их, я стал набивать трубку, а «опер» закашлялся сзади — военный предложил и ему. Потом задал мне несколько вопросов, так мы и познакомились. Звали его Валентин Лукич Горин, а работал он в военкомате, и в то же время преподавал литературу в школе — довольно неожиданное, конечно, сочетание. Бойкий, балагур, поклонник Маяковского — мы подружились! Мой срок вскоре кончался, а когда к нему приехала жена, мы
стали вместе с Людмилой, уже моей женой, часто встречаться с ними, потом побратались, и эта дружба осталась на всю жизнь и длится до сих пор, уже полвека.
Провожать собрался весь местный народ, кто-то принес свою сибирскую бражку — посошок на дорогу. К радости примешивалась боль от прощания с нашим верным другом — лайкой Шпулькой. Запертая в чулане, она выбила стекло, кинулась к нам. прыгала, лизала руки, а в ее преданных собачьих глазах стояли слезы...
Триста, километров проделали на машине, тайга казалась необыкновенной, как будто нарочно бросались в глаза самые красочные, поистине фантастические уголки природы. И опять начиналась «новая жизнь». Наш новосибирский друг и названный брат Лукич встретил нас по-царски. Погостили несколько месяцев — и снова в путь, но уже не так далеко. Имея после реабилитации право выбора на жительство в любом городе и чувствуя себя полными творческого запала, решили испытать себя и выбрали Сибирь — сердце Кузбасса — Новокузнецк. Пользуясь любой возможностью побродить по белу свету с этюдником, радуясь и наслаждаясь свободой передвижения, мы побывали и на Байкале, и в Туве, на Алтае, в Саянах. После всех пут и оков, вырвавшись на волю, почувствовали ненасытное желание повидать как можно больше, пытаясь наверстать эти «потерянные» девятнадцать лет жизни, и творить, творить, творить. Чтобы показать красоту природы людям, пробудить в них любовь к родной Земле. И как много встречалось еще на пути разных препон, несмотря на все официальные восстановления и реабилитацию... и на здоровье сказывались гнилые годы, а были еще дети, которых надо было ставить на ноги и оберегать.
Но чем больше нам лет, чем больше достигаем в творчестве и в жизни, тем дольше хочется жить.