ЦЕРКОВНЫЙ СОБОР

(МОИ «ПРАВОСЛАВНЫЕ» ИСКАНИЯ)

Я пишу эти строки по памяти, не имея при себе никаких записей, которые я делал в свое время. Описываю то, что врезалось в памяти неизгладимыми следами (что забыто — это, пожалуй, «не мое», а лишь постороннее и для моего изложения несущественное).

Я силюсь лишь издали всмотреться в сложное, полное загадок лицо России и увидеть ее в основных очертаниях.

«Русь, вижу тебя из моего прекрасного далека, тебя вижу»...

Собор для православия — основной орган церковной жизни и творчества. О нем мечтали давно все, кто жаждал возвращения русской Церкви к подлинным первоапостольским преданиям. Нарушения правил апостолов и постановлений вселенских соборов в современном православии с болью замечались многими. И я, как мирянин, вдумывался в эту сторону церковной жизни. Многое мне осветило внимательное чтение церковной книги «Правила Свв. Апостолов и постановления вселенских и поместных соборов» (на церковно-славянском языке).

Уже около 1905 года образовалась «группа 32» — объединившая православных священников, искренно и убежденно стремившихся к обновлению Церкви. Издавался журнал «Век», в котором излагались смелые мысли в реформаторском духе.

К людям, болеющим нестроением Церкви, пламенно и вдохновенно писавшим о подлинном выявлении в ней правды Христовой, личной и социальной, принадлежали В. Эрн, В. Ельчанинов, проф. С. Н. Булгаков, В. Свенцицкий. Некоторые из них проповедовали христианский максимализм, или так называемое

 

«голгофское христианство». Многие среди интеллигенции смотрели с надеждой на их выступления. Еще будучи студентом, я познакомился лично с некоторыми из них.

Вообще, личная беседа с глубокими людьми всегда давала мне очень много, гораздо больше, чем иная хорошая книга.

Я посещал собрания «Религиозно-философского общества имени В. С. Соловьева» в Москве, где дебатировались эти церковные вопросы, беседовал с выдающимися представителями православия.

Однажды приехал в Москву старец Оптиной пустыни Анатолий, на всю Россию известный своей духовной прозорливостью. Остановился он в частной квартире Ш., на Малом Толстовском переулке. В назначенный день с шести часов утра у него начался прием. В тесном коридоре толпились люди, пришедшие за советом. Пришла и моя очередь. Я вошел. Старец сидел в кресле. Он очень ласково приветствовал меня, преподав благословение.

Удивительная простота, мягкость, тишина чувствовались во всем его облике. Говорил он не совсем ясно, слегка косноязычно. Расспрашивал меня о моей жизни, о духовных затруднениях. Перешли к церковному вопросу. «Скажите, батюшка, в чем вы видите главную причину того, что возрождение православной Церкви так плохо подвигается вперед?..»

Старец подумал, слегка вздохнул и очень серьезно сказал:

«На Моисеевом седалище сели книжники и фарисеи».

Когда я впоследствии читал биографию Амвросия Оптинского и познакомился с теми притеснениями, которые чинили синод и архиереи по отношению к глубоко благочестивой Оптиной пустыни, — я лучше понял слова старца.

Знакомство с такими светлыми личностями дало мне почувствовать в среде православной Церкви, наряду с казенной, официальной ее стороной, иную положительную стихию.

Такое же светлое впечатление я вынес из книги П. Флоренского «Столп и утверждение истины». Я целое лето штудировал это значительное, глубокое произведение о православии. После того я ездил в Сергиев Посад и посетил автора. Его вдумчивый и крайне простой облик, напоминающий обыкновенного послушника (войдя в комнату в простом подряснике, он «преломился» в поясе иноческим поклоном), лишь дополнил и оживил многое, прочитанное из этой красиво и вдохновенно написанной — я бы сказал — поэмы о Церкви.

Старчество — это своеобразный институт православия, своего рода поправка (корректив) к мертвой официальной церковности. К

 

старцам, как к опытным духовно людям, народ идет со своими скорбями и печалями, прося их молитв и советов.

Некоторые из них обладают даром ясновидения, но, конечно, и это не обеспечивает непогрешимости в человеке.

Мои друзья, ревнующие о чистоте моей веры и чувствующие в моих взглядах расхождение с некоторыми сторонами современного православия, посоветовали мне однажды посетить старца Алексея в Зосимовой пустыни (это недалеко от Сергиева Посада).

Я прибыл туда вместе с друзьями. Среди них был один молодой человек, который перед этим потерпел тяжелый удар в семейной жизни и теперь болел вопросом о разводе.

Нам отвели место в монастырской гостинице. Мы посещали богослужения... Было много молящихся, паломников с разных сторон. У старца, принимавшего на клиросе храма, была большая очередь — и я не мог попасть на прием к нему в первый день.

Пустынь была красиво расположена. Нам позволялось гулять в саду. Помню — я зашел в одну небольшую часовню. Внутри ее был колодец со светлой родниковой водой. Наклонившись над ним, я вдруг увидел на водной глади ясный лик Иисуса Христа. Оказывается, в куполе часовни был нарисован красками образ Христа — и Он отражался в воде, как в зеркале, когда она была спокойна.

Не так ли душа, словно глубокий колодец, может отображать в себе Божественный Пречистый Лик, если она от всего земного отрешена, глубоко, невозмутимо спокойна и обращена к Господу, «взирает на Иисуса» — согласно слову Апостола? О, если бы мысли и желания нашей души были чисты и прозрачны, как светлые воды криницы! Тогда мы постоянно были бы способны отражать небесную красоту.

Вхожу в храм. Вижу, как мой юный друг весь в слезах, словно пришибленный, сходит по ступенькам клироса, где он только что беседовал со старцем. Оказывается, последний поразил его своим уклонением от его главной сердечной скорби: вместо того, чтобы помочь ему разобраться в семейных трудностях, он сурово обличал его в лютеранской ереси и наставлял в правоверии.

Я был принят на другой день. Узнав, кто я, он заволновался. «Ты из христианского кружка? Руководитель? Как твое имя? Владимир? Так, ведь, уже вчера у меня тут был такой?..»

Ну, думаю, вот и разгадка слез моего друга.

Чашу обличения, предназначенную для меня, пришлось испить ему, и какой растравляющей горечью пролилась она на открытые раны этого несчастливца! Конечно, немалая вина за это

 

лежала на моих друзьях, которые сочли нужным предупредить старца относительно меня и этим повредили его непосредственному чутью и вдохновению.

— Это, видно, батюшка, произошло недоразумение: вчера был у вас мой друг, а он тоже Владимир.

— Ах, вот что! Ну, ну... А скажи, ты признаешь Символ веры и вселенские соборы?..

— Да, — сказал я.

— Ну, это хорошо... Так, так... Держись истинного пути...

И дальше он изложил мне еще некоторые советы, касающиеся духовной и нравственной жизни.

Это было приблизительно в 1914 году.

Позже, в 1915 году, я по смерти своего отца посетил два скита, лежащие недалеко от Троице-Сергиевской лавры: Черниговский и Гефсиманский.

В первом я познакомился со старцем Порфирием, учеником знаменитого старца Варнавы.

Портрет последнего, написанный масляными красками, во весь рост, красовался в его келье.

О. Порфирий человек простой, из народа.

После беседы с ним, он предложил мне остаться посидеть у него (на сундуке — обстановка его приемной кельи очень простая). Рядом со мной лежала куча писем, присланных ему с разных концов.

Тихий стук в дверь. «Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас», — слышится извне.

— Аминь, — отвечает старец.

Входит пожилая крестьянка. Она осеняет себя крестным знамением и творит земной поклон сначала на образа, потом старцу, Остается на коленях, пока он говорит с ней. Ведь она верит: все, что старец скажет ей, это от Бога.

Потом пришел человек попросту одетый — вероятно, посадский житель. Он советовался о каких-то хозяйственных делах. Старец посоветовал ему что-то продать. Вслед за его уходом вышел и я. Крестьянин медленно шел передо мной. Он, видно, не согласился с данным ему советом. «Продать?.. — бормотал он тихо. — Как бы не так!»...

Службы в монастыре длинные. За всенощной, как только началось чтение бесконечных кафизм на малопонятном языке, я поразился звучным шепотом и говором, вдруг раздавшимся по всему храму, — это, оказывается монахи, стоящие длинными рядами по

 

бокам, мирно беседуют между собой. Стоя изо дня в день на длинных службах, притом не все понимая из читаемого, они не выдерживают и переходят к разговорам.

В Гефсиманском скиту принимает старец Иаков — совсем непохожий на о. Порфирия. Это суровый, властный и строгий аскет, в то время как Порфирию более свойственны умиление, улыбка и даже шутка...

Я ждал в соседней келье, пока он кончит беседу с посетителем.

Мое внимание привлекло какое-то писание на стене. Оказывается, это была присяга на верность государю. Изложена она была в той же форме, в какой она обычно требуется от каждого чиновника, начинаясь словами: «Клянусь Всемогущим Богом...»

На меня она произвела подавляющее впечатление, как отражение того печального кесаропапизма, господства светской власти над духовной — которою добровольно угашает свою свободу наша иерархия.

Ибо, как правильно говорит Мережковский, Церковь не потому стала мертвой, что государство подчинило ее себе, а наоборот: потому государство подчинило Церковь, что она оказалась мертвой. Государственный корабль мог и должен был взять ее на буксир.

Когда старец позвал меня к себе, я направил главную часть разговора на вопрос, которым так болел тогда — на тему об отделении Церкви от государства... На это старец сурово и сухо сказал мне: «Оставь этот вопрос вовсе... а лучше, как учат наши подвижники, внимай себе». «Внимай себе», — еще раз строго сказал он мне на прощание^*.

На дворе я встретил пожилого монаха, исполняющего черные работы. Мы о чем-то разговорились с ним, он не выдержал и высказал свою скорбь по поводу развратной и праздной жизни некоторых монахов близлежащей Троице-Сергиевской лавры.

Кончились дни, когда я мог проживать в монастырской гостинице. Мне предложили ночлег в Гефсиманском скиту. Старик-монах принес мне и ужин из трапезной — гречневой каши с

 

 

постным маслом.

Спать там мне не удалось — ибо, лишь только я улегся, зашевелилось очень неприятное население — оно и понятно: комната посещалась богомольцами со всея Руси. Пришлось спасаться немедленно. Монах удивился такой моей чувствительности и отпустил меня. Я пошел, куда глаза глядят, хоть на вокзал.

Было поздно. На пути встречаю новое здание — оказывается, это был новый монастырский лазарет, еще не открытый для приема больных. С улицы видны были светлые, только что выбеленные коридоры.

«Дай, думаю, попрошусь сюда ночевать»...

Вхожу. Навстречу выходит послушник, худощавый блондин средних лет с приятным цветом лица и русыми волосами. Как ласково и смиренно он принял меня! Сразу засуетился, отвел меня в чистенькую комнату, где были железная кровать и стол; принес маленькую лампу. На утро стучится и входит с самоваром. Словом, принял меня, как родного, с таким усердием и истовым русским странноприимством, — «как для Господа». Я прожил там несколько дней и отогрелся соприкосновением в лице этого послушника с подлинной народной, русской добротой. Он усмотрел во мне тоже как бы инока и убеждал меня всегда ревновать о благочестии — «ради Христа и Его Пречистой Матери».

В свете всех этих исканий и хождений понятно, с каким живым интересом я отнесся к вести о том, что будет собор.

Мои мечты об истинной Церкви вылились как-то в странный и причудливый сон: на темном фоне ночного неба я созерцаю большой храм, весь сияющий бесчисленными звездами, не нарисованными, а настоящими, небесными, и от него распространяется благоухание, как от ароматного сада. Звездная Церковь, «небо на земле» — так переживался мною в моем воображении идеал Церкви.

И вот наконец был объявлен созыв собора.

Во время выбора делегатов я был в Тверской губернии. Организаторы местного предвыборного собрания предложили мне сказать слово его участникам. Вместе с сельским диаконом я поехал в соответственный приход, верст за двадцать — и здесь в храме имел большую радость выразить свои заветные думы относительно возрождения христианской общины.

Наконец открылся и самый собор (15 августа 1917 г. ст. ст.).

Мне удалось получить пропуск на места, предназначенные для

 

гостей.

Заседания собора происходили в большом зале нового Епархиального дома, на Лиховом переулке (прилегающем к Садовой улице).

Я поднялся по широкой мраморной лестнице и вошел в зал... Скамьи для гостей помещались в самом конце, но так как они находились на возвышении, то вся картина заседания была передо мной, как на ладони.

Впереди открыта раздвижная стена, так что виднеется внутренность алтаря: иконы, крест, семисвечник сверкают позолотой. Перед алтарем, за большим столом, сидят иерархи; среди них митрополит Антоний, который и был на этом собрании председателем. С правой стороны трибуна для ораторов.

Все остальное пространство зала занято рядами стульев, на которых сидят делегаты.

Так вот он собор... сердце и совесть Церкви...

На трибуну всходит очередной оратор — благообразный старец с белой как лунь головой.

Зал притихает. Оратор начал свое слово чтением 15-ой главы от Иоанна, где Христос учит об условиях всякой плодотворной работы. Очевидно, старик хотел направить мысли и сердца делегатов на путь единения, в русло евангельской истины. Ибо, как я слышал, на соборе чувствовалось разделение и неглубокий подход к церковному вопросу.

«Я есмь виноградная лоза, а Отец Мой — Виноградарь; всякую у Меня ветвь, не приносящую плода. Он отсекает; и всякую, приносящую плод, очищает, чтобы более принесла плода».

«К делу! К делу!» — слышатся со скамей нетерпеливые возгласы.

Старец смущенно озирает зал — и, справившись с собой, продолжает читать Евангелие.

Протесты усиливаются и растут. Сквозь шум и ропот я слышу долетающие слова, словно кроткий, но властный голос Христа, Главы Церкви, прорезывает лучами темную и ропотную мирскую стихию, опутавшую Церковь:

«Я есмь Лоза, а вы ветви; кто пребывает во Мне, и Я в нем, тот приносит много плода, ибо без Меня не можете делать ничего».

В перерыве ищу встречи с епископом Андреем Уфимским.

Он давно привлекает мои симпатии своим идеализмом, одухотворенным обликом и ревностью о подлинном древле-церковном благочестии. Перед тем он выступал на собрании нашего

 

студенческого христианского кружка в одном из студенческих общежитии (на Грибоедовском переулке) и привлек общее сочувствие своим безыскусственным словом о жизненном, деятельном служении христианской любви.

«Мы тут на соборе в меньшинстве», говорит он с горькой усмешкой: «нас называют за наши требования большевиками... Мой проект о реформе прихода отвергнут... И так отвергается проект за проектом. Остается быть молчаливыми свидетелями». Другие передавали мне, что собор, к сожалению, занимается чуть ли не главным образом вопросами внешними и материальными (как, например, — о жаловании духовенству). В печати кто-то назвал состав собора «дворянско-буржуазным блоком».

Я был еще раз на соборе — и тогда тоже не вынес светлого, обнадеживающего впечатления.

По отзыву одного из участников собора, профессора О., сообщенному мне недавно в личной беседе, значение собора состояло в том, что он в трудное для Церкви время объединил и сплотил верующих. Таким образом его деятельность была чисто охранительная. О какой-либо творческой или реформаторской работе на нем не было и речи. Между тем, соответственные проекты поступили на собор. Среди них был представленный одним священником доклад о необходимости возврата к практике крещения взрослых, согласно с крещальным чином^*, требующим, как известно, евангельского просвещения и сознательной веры со стороны крещаемого до совершения таинства. О подаче этого проекта упоминалось в тогдашней светской периодической печати.

В дни собора я посетил епископа Андрея для личной беседы в Сретенском монастыре. Он назначил мне ранний час. Еще до рассвета, в потемках, я едва разыскал калитку монастыря. Епископ принял меня запросто. Беседа с ним дополнила обаяние чистого аскетического облика этого инока-идеалиста, мечтающего о действительном воплощении евангельской правды в церковной жизни. Он говорил мне, что, по-видимому, уйдет из государственной православной церкви^*.

 

 

Одним из важных деяний собора были выборы Патриарха. Предложены были три кандидата на патриарший престол: митрополиты Тихон Московский, Антоний Волынский и Арсений Нижегородский. Часть делегатов была против избрания патриарха вообще. Они предлагали опустить в урны, кроме трех записок с именами упомянутых кандидатов, еще четвертую записку, чистую — что означало бы: Господь Иисус Христос есть глава Церкви и никаких видимых выразителей какого-либо главенства в ней быть не должно.

К этой части собора принадлежал проф. Н. Д. Кузнецов, который и рассказал мне лично об этой детали соборных деяний.

Выборы Патриарха состоялись в Храме Христа Спасителя 18 ноября 1917 г. н. ст. Огромная церковь была переполнена. Мне удалось попасть вовремя и быть по близости от архиерейского возвышения.

У царских врат была поставлена на маленьком аналое икона Владимирской Божьей Матери, а около нее урна. После общей молитвы старец Алексей (из Зосимовой пустыни) вынул записку — на ней оказалось имя Тихона, митрополита Московского.

Он и был провозглашен «Патриархом Московским и всея Руси».

Религиозное настроение народа все с большей силой искало своего выражения. 28 января 1918 года состоялся грандиозный крестный ход всей Москвы на Красную площадь.

Стоя недалеко от Лобного места, я видел, как с различных улиц втекали на площадь бесконечные потоки московского люда, возглавляемого духовенством с крестами, иконами и хоругвями, сверкающими золотом. Говорили, что в процессии участвовали сотни тысяч человек. Пели пасхальный тропарь: «Воскресение Твое, Христе Спасе»...

По-видимому, народ чувствовал уже приближение суровой борьбы с религией и хотел выразить свое сочувствие Церкви.

Со временем крестного хода случайно совпала моя лекция на Высших Женских Курсах на тему: «Живая вера и творчество жизни».

Я еле попал в трамвай, который медленно двигался по запруженным улицам. В толпе чувствовалось возбуждение нездорового характера. Когда я ехал по Арбату, какой-то господин в котелке «висел» на подножке трамвая, держась за рукоять. Вдруг кто-то из проходящих с криком: «шапки долой!» сбил палкой с его головы котелок. Неподалеку возвращались с хоругвями участники крестного  хода — и сочувствующие встречали их, согласно религиозному обычаю, с открытыми головами.